Они целовались глубоко. Без прелюдий, но и без спешки. Как будто знали друг друга давно, как будто не надо было искать, куда положить ладонь, где дотронуться губами. Всё было ясно.

Семён держал её за грудь — то одной рукой, то двумя. Пальцы скользили по плотной, налитой коже, прижимая, лаская, поднимая и отпуская тяжесть. Она отвечала поцелуем — чуть резче, чуть смелее. Губы — влажные, открытые. Дыхание сбивалось, но не рвалось.

Он опустил руки ниже. По бокам, по талии — вниз. И в какой-то момент взял её за бёдра. За ягодицы. Обеими руками.

Сжал. Полностью.

Её попка была тугая, упругая, полная. Та, что запоминалась не глазами — руками. Мясистая, тёплая, чуть подрагивающая от дыхания.

Семён провёл пальцами вдоль складки, по краю трусиков.

Сжал сильнее. Раздвинул слегка. Почувствовал, как она вся — отдалась в ладони.

Не пряталась. Не напряглась.

Он прижался к ней пахом. Сквозь трусы чувствовалась её плоть — горячая, влажная, живая.

Она выгнулась навстречу. Не молчала — выдохнула прямо в его рот, когда он сжал снова, чуть жёстче.

Сарафан лежал на полу. Воздух был тёплым. Они стояли впритык, словно дом — забыл стены, и осталась только плоть.

Он продолжал сжимать её ягодицы, чувствовать пальцами упругость, вес, тепло. Она прижималась к нему бедрами, бедро к бедру, грудь к груди. Их дыхание смешалось, и поцелуй стал медленнее — длиннее, влажнее, глубже.

Семён склонился к её шее, провёл губами по ключице. Вдохнул её запах — кожа, мыло, жар. Его руки обняли её снизу, ладони легли на край резинки.

И он начал стягивать с неё трусики.

Медленно. Не дёргая.

Пальцы подхватили ткань по бокам, потянули вниз. Резинка натянулась на бёдрах, соскользнула по ягодицам, по бедренной кости. Он встал на колени, скользнул руками вниз — к коленям, к щиколоткам.

И снял. До конца.

Она шагнула из них — одна нога, вторая. Стояла теперь совсем обнажённая, перед ним, в свете лампы, в тишине, в этом простом доме.

Никакой музыки. Никаких простыней.

Только пол, запах дерева, её тело.

Он выпрямился. Провёл руками вверх — от голеней, по внутренней стороне бедра, выше, до живота. Касался её всей ладонью.

Чувствовал, как внизу — влажно, горячо, податливо. Как будто сама она звала — без слов.

Вера села на край стола, раскинув ноги. Обнажённая, расслабленная, тёплая. Спина чуть округлилась, грудь тяжело опустилась вперёд, соски — уже напряжённые, влажные от её собственного дыхания.

Семён стоял напротив. Снял майку, потом стянул шорты. Без слов.

У неё невольно скользнул взгляд вниз — и она замерла.

Член был большой. Толстый, тяжёлый, плотный у основания. Он не просто возбуждён — он висел тяжело, как настоящая мужская плоть, плотная, широкая, с видимой веной сбоку. Такой, от которого у неё сразу сжалось в животе.

Она чуть раздвинула ноги шире, ладонями обхватила края стола. Он подошёл ближе. Его кожа касалась её бёдер. Она провела рукой по его животу, потом ниже — взяла его в ладонь.

Он был горячим, твёрдым и тяжёлым. Она провела по нему пальцами — медленно, всей длиной. Потом подняла взгляд, коротко кивнула.

Он наклонился. Поцеловал её жадно — в губы, в шею, грудь. Одной рукой обнял за талию, второй — сжал её грудь, крепко, с силой. Она выгнулась, прижалась ближе.

Между ног — было горячо, влажно, всё готово. Она подвинулась ближе к краю, бедра разошлись. Он упёрся головкой между губами, провёл вверх-вниз — раз, два, три. Мокро, скользко.

Она только выдохнула:

— Давай.

Он взял член в руку, направил к ней. Раздвинул её бедра чуть шире, провёл головкой по влажным губам — медленно, из стороны в сторону. Вера зажмурилась, держась за край стола, дыхание стало неровным.

Он надавил. Головка упёрлась — плотно, с натяжением. Она была горячей, мокрой, но узкой. Слишком. Он не торопился. Снова надавил — чуть глубже. Тело Веры вздрогнуло, живот напрягся.

— Тише, — выдохнула. — Медленно.

Он наклонился, поцеловал её шею. Подался вперёд. Головка прошла внутрь — туго, как будто её тело само не верило, что сможет впустить его полностью.

Она ахнула. Тихо, но резко. Спина выгнулась. Пальцы сжали его плечи.

— Блядь... — прошептала. — Я такого не чувствовала... никогда...

Он продвигался медленно. Входил — по миллиметру. Внутри у неё было узко, влажно, мясисто. Тепло жадно обхватывало его, но пускало с трудом. Каждое движение — с натяжением, с давлением. Как будто всё внутри было рассчитано на меньшее. И только сейчас растягивалось по-настоящему.

Когда вошёл наполовину — она застонала. Уже не сдержанно. По-настоящему.

Он замер, дал ей привыкнуть. Смотрел, как она тяжело дышит, как грудь поднимается, как пальцы цепляются за стол.

А потом — пошёл глубже.

И она раскрылась. Полностью.

Вера выгнулась. Руки сжали края стола, пальцы побелели от напряжения. Она дышала тяжело, коротко. Грудь поднималась, соски твёрдые, живот подрагивал. Он входил и выходил, чуть глубже с каждым толчком.

— Да... — прошептала она, еле слышно. — Так...

Он ускорился. Не резко — точно, ритмично. Лобок бился о неё, слышно было, как влажно её тело встречает его. Она раздвинула ноги шире, бедра дрожали.

Семён наклонился, взял сосок в рот, втянул, провёл языком. Она вскрикнула.

— Боже... ещё...

Он держал её крепко, работал телом — тяжело, уверенно, с каждым толчком всё глубже. Она уже не могла сдерживаться: застонала, запрокинула голову, бедра подалась навстречу.

— Сейчас... я...

Он не останавливался. Толкался в неё резко, уверенно, в самом правильном ритме. И она сорвалась.

Тело выгнулось. Спина напряглась, как натянутая струна. Губы приоткрылись. Руки сжались в кулаки. Волна прошла по ней — сильная, короткая, как спазм, как удар изнутри.

— А-а-а... да... — выдохнула она, едва не плача.

Он не дал ей времени. Пока она ещё пульсировала внутри — продолжал. Резче. Глубже. Она всхлипывала уже без слов, её тело снова вставало на волну. Внутри у неё всё было распахнуто, влажно, скользко, чувствительно до безумия.

Он держал её за талию, впечатывал в себя, не отпуская. Его лицо было сосредоточенным, дыхание тяжёлым. Он гнал дальше — её разогретое, раскрытое тело снова ловило ритм.

Вера ещё не успела отдышаться. Грудь тяжело поднималась, губы приоткрыты, глаза затуманены. Тело дрожало, всё внутри у неё было горячим, влажным, чувствительным до предела. А он не останавливался.

Семён продолжал двигаться — глубоко, с силой, будто заводился сам от её оргазма. Она не могла говорить — только стонала, хваталась за стол, за его спину, за воздух.

Он чувствовал, как внутри у неё всё ещё пульсирует, как она сжимается на нём. И от каждого толчка — новая волна.

— Я не... не выдержу... — прошептала она, почти хрипло.

Он не остановился. Резче, увереннее — вбивался в неё, пока она снова не начала дёргаться, стонать тише, но глубже.

И вдруг — её накрыло второй раз.

Он чувствовал, как она обмякла в его руках. После второго оргазма её тело стало мягким, расслабленным, но внутри оставалось тёплым, влажным, пульсирующим. Она лежала на столе, ноги раскинуты, грудь вздымалась в такт дыханию. А он продолжал.

Двигался уже быстрее. Ровно, с силой, толкаясь в неё до конца. Его стоны стали хриплыми, дыхание — тяжёлым. Она слышала, как он сдерживается, как сжимает её бёдра.

— Сейчас... — выдохнул он, сквозь зубы. — Не выдержу...

— Только... не в меня, — прошептала Вера. — На живот... пожалуйста...

Он кивнул. Последние толчки — уже на грани. И в последний момент — вытащил себя. Член блестел от её влажности, пульсировал в его руке.

Он провёл по нему ладонью — два быстрых движения.

И выдохнул.

Семя вырвалось рывком — первое горячее пятно легло ей на живот. Второй всплеск — на грудь, на левую ареолу. Третий — попал ниже, на лобок, в волосы. Он стонал хрипло, почти глухо, опираясь руками о стол.

Её кожа блестела — потом, спермой, светом. Она лежала и смотрела на него — не убирая взгляда, без слов.

А он — смотрел на неё. На женщину, которую хотел. И взял. До конца.

Она лежала на столе, ноги всё ещё раздвинуты, грудь распластана, кожа блестит от пота и его спермы. Глаза прикрыты, губы приоткрыты. Дышит глубоко.

— Ты меня затрахал... — выдохнула она, почти с усмешкой. Голос хриплый, уставший, довольный.

Семён стоял рядом, голый, тяжёлый, молча смотрел на неё. Не отвечал. Только дышал — всё ещё тяжело, глядя на то, что они сделали.

Вера потянулась, села. Семя медленно стекало по животу. Она глянула вниз, усмехнулась уголком губ.

— Ну и уделал, — бросила тихо.

Потянулась к полу, подобрала свои трусики. Скомкала в руке, вытерла сперму с живота, груди, лобка — быстро, привычно, без стеснения.

Встала, накинула сарафан — прямо на голое тело, подтянула бретельки. Грудь под тканью всё ещё колыхалась от дыхания, соски чётко выделялись. Волосы растрёпаны, губы чуть припухли.

Повернулась к нему на пороге.

— Мне пора. Юра скоро будет.

Он кивнул. Без слов. Только смотрел.

— Спасибо, — добавила она, уже открывая дверь.

Сказала просто. Без улыбки. Но с той самой интонацией, которую мужчина помнит долго.

Она вышла. Сарафан колыхнулся на бедрах. А в доме осталась тишина. И запах женщины.

Семён стоял несколько минут в тишине. Окно было открыто, запах её тела всё ещё держался в воздухе. На столе — отпечатки её ладоней, капля спермы, не стёртая до конца.

Он медленно оделся — натянул шорты, бросил майку через плечо. Прошёл к двери, вышел на крыльцо. Достал сигарету, закурил. Затянулся глубоко, с шумом.

Воздух вечерний — тёплый, с запахом земли, дыма и... не объяснимого чего-то. Как будто всё изменилось — но ничего не произошло.

Он сидел на ступеньке, глядя на огород, и не думал. Просто курил.

И ровно через десять минут послышался грохот мотора.

Старенькая «Октавия» въехала во двор напротив. Машина фыркнула, заглохла.

Из неё вылез Юра. В той же майке, с пакетом в руке, с усталым лицом.

— Ну, приехали, нахрен... — буркнул он себе под нос, хлопнул дверью, потянулся.

Семён не шевельнулся. Затянулся ещё раз.

Смотрел, как Юра копается в багажнике, как хлопает дверями, как кричит через двор:

— Вера! Я тут, мать твою!

Из окна её дома мелькнул силуэт. Шторка шевельнулась.

Голос — спокойный, будничный:

— Сейчас выйду.

Как будто и правда — ничего не было.

На следующее утро было пасмурно. Земля подсохла, но в воздухе висела прохлада. Семён с утра возился в огороде — не для дела, а чтобы не думать. Но всё равно ловил себя на воспоминаниях.

На запахе её кожи, на взгляде перед уходом, на её голосе — «ты меня затрахал».

К обеду во двор заглянул Толик. В старой куртке, с бутылкой в одной руке и пакетом во второй.

— Здорова, Семён. Чё, как оно?

— Да нормально. Заходи.

Они сели у сарая, как обычно — на лавке, со скамейкой под ноги. Без повода, без повестки.

Толик открыл бутылку, налил в гранёные. В пакете — сало, лук, хлеб, немного варёной картошки.

— Вот думаю, — сказал Толик, чокаясь, — год прошёл, а как будто вчера всё было. Помнишь, как оно было?

Семён молчал. Только пил.

— Алёнка, помнишь? Чёрт, какая баба... Мягкая, тёплая... тихая сначала, а потом как понесло...

Семён усмехнулся краем рта.

— Угу. Была.

— А Настя, — Толик глянул в сторону, наливая вторую, — вот уж... стерва. Но такая... сочная. С ума можно было сойти. У неё в глазах — как будто знать хочет, сколько ты выдержишь.

Семён не ответил. Только жевал хлеб.

— Я ж почти вставил, прикинь? Уже головкой тёрся... А она — «не могу», «не надо»... Жалко, что не дожал. Такая пизденка — сама просила. Я бы воткнул — она бы потом, отвечаю, с хера не слезла. Вот таких запоминаешь. Не потому что дала, а потому что чуть-чуть не дала.

Он выдохнул, налил по второй.

— Знаешь, — добавил Толик после паузы, — больше такого не будет. Всё, как будто лето кончилось, и с ним — мы. Ну, в том смысле.

Семён молча глянул в небо.

Слова ничего не решали. Но в глубине он знал — Толик прав.

Они выпили по третьей. Толик закурил, прикрыл глаза от солнца. Сидели молча, пока вдруг его взгляд не скользнул через забор.

— Во-о-он... — кивнул он подбородком. — Глянь.

Семён обернулся. Вера стояла у верёвки, развешивала бельё. На ней было лёгкое платье, без рукавов. Ветер поднимал подол, и на короткое мгновение под платьем мелькнули бёдра — голые, загорелые, крепкие. Почти до самого верха.

Толик присвистнул:

— Опа... Вот это станок рабочий.

Свято место, как говорится... сам знаешь.

Он облизнул губы и хмыкнул:

— Уже знакомился? А? Или ждёшь, пока сама придёт?

Семён допил остатки рюмки, медленно поставил её на стол.

— Нет, — ответил он спокойно.

— Пока не знакомился.

— Хе, ну-ну... — ухмыльнулся Толик. — Смотри не прозевай. Таких быстро подхватывают.

Он снова глянул через забор, долго, с жадным прищуром.

— Видал, как платье поднялось? Половина задницы наружу. Аж пить захотелось по новой.

Семён не отреагировал. Сидел, смотрел в землю. Но внутри уже всё кипело.

Потому что он знал: там, под платьем, — не половина. Там — всё. И уже его.

Толик всё ещё пялился через щель в заборе, жмурясь от солнца.

— А чё, может, зайти? Познакомиться. По-соседски, так сказать. Помочь там бельё подержать, ага?.. — ухмыльнулся.

— Я, между прочим, мужчина не гордый.

Он уже приподнялся с лавки, подтягивая штаны, но Семён не пошевелился. Только посмотрел на него в упор. Спокойно. Но в этом взгляде было нечто твёрдое.

— Не надо, — сказал он негромко.

— Муж у неё есть.

Толик присел обратно, шумно выдохнул, закуривая:

— Муж... Муж... Кто сейчас на мужей смотрит?

Семён глянул в сторону Вериного дома. Вера ушла внутрь, бельё колыхалось на верёвке, ветер шевелил тонкую ткань. Платье она больше не поправляла.

— Хмырь ещё тот, — добавил он спокойно.

— Но всё равно... не твоё.

Толик прищурился:

— А ты чё, ревнуешь? Или уже...?

Семён не ответил. Просто встал, взял бутылку, понёс на крыльцо.

— Пить будешь — пей.

Толик хмыкнул, а Семён знал: вопросов станет меньше. Потому что всё сказано было — не словами.