Май. Почти год спустя.

Весна в этом году пришла неожиданно тепло. Земля подсохла рано, трава выстрелила за пару дней — свежая, ярко-зелёная, с тем запахом, который бывает только в мае: смесь дыма, пыльцы и первой ночной влаги.

Семён сидел на крыльце, курил. Дом стал тише. Пустой участок через забор — долго стоял мёртвым. После того, как Алёна собрала вещи и уехала, словно вытравив из воздуха запах себя.

Он уже привык к этой тишине.

А сегодня — оживилось.

С утра к дому подъехала старая «октавия». Грохот, багаж, крики, возня. Молодая пара — вроде бы простые, но что-то в них сразу зацепило. Особенно — она.

Семён заметил её не сразу. Сначала — звук шагов. Потом — смех. Звонкий, как у школьницы, и при этом... грудной. Потом — силуэт между деревьями.

Девушка вытаскивала из багажника сумки. Высокая. Волосы — светло-русые, тёплые, убраны в хвост. На ней — футболка, короткие шорты, ноги длинные, кожа уже загорелая. Грудь под тканью — тяжёлая, видна даже издали. Она наклонилась за пакетом, и Семён вдруг поймал себя на том, что не дышит.

А потом — обернулась. Не в его сторону. Но взгляд зацепился. На секунду. Почти ничего. Но хватило.

Семён втянул сигарету и хмыкнул:

— Ну привет, соседка...

Муж — тем временем — суетился у капота. Ниже ростом, пузатый, с усами. Майка на пузе вздута, сзади торчат семейные трусы. Ругался вслух, что-то материл, копался в багажнике, швырнул канистру.

Семён смотрел, не отрываясь. Не на него, конечно.

Прошло минут сорок. Семён уже допивал третью кружку чая — на пиво было рано, но привычка сидеть на крыльце осталась. Солнце припекало в плечо, воздух уже не пах влагой — теперь чувствовалась пыль и жар.

На соседнем участке, под верёвкой, появилась она.

Развешивала бельё. Обычное — футболки, шорты, полотенце. И — белый лифчик. Кружевной, с широкими чашками. Плотный, тяжёлый. Точно не декоративный — тот, что держит настоящую грудь. Она повесила его последним, аккуратно, чуть встряхнув. Лямки слегка закачались, ткань повисла в полупрозрачной тени, а ветерок подхватил чашку — та дрожала, будто дразня.

Семён закурил, не отводя глаз. Улыбнулся уголком рта.

— А что если... — пробормотал сам себе. Глубоко втянул дым.

Мысль не оформилась. Но что-то внизу живота уже шевельнулось. Воспоминание? Азарт? Старое, почти забытое чувство, когда ты не просто смотришь — а прицеливаешься.

Пока муж её снова копался в багажнике, чертыхаясь из-за замка на бардачке, Вера случайно — или нет — перекинула взгляд через изгородь.

Мельком.

Но задержалась.

На секунду. Может, меньше.

Хватило.

Семён усмехнулся. Медленно сплюнул в траву. Поднялся, вытянулся, чувствуя, как футболка натягивается на плечах.

Весна начиналась.

И он знал — всё ещё впереди.

Соседка развешивала бельё — быстрыми движениями, без суеты. Майки, полотенца, пара шорт. Последним — белый кружевной лифчик. Повесила аккуратно, прищепкой за лямку. Ветерок подхватил чашку, ткань закачалась, будто дразня.

— Здрасьте, — раздалось из-за кустов. Голос — низкий, хрипловатый, спокойный.

Она обернулась. У изгороди стоял мужчина. Высокий, крепкий, с седыми волосами и загорелым лицом. В одной руке — сигарета. Рубашка нараспашку, шорты, ноги босые. Смотрел прямо, но без наглости.

— Здравствуйте, — отозвалась Вера, чуть прикрыв глаза от солнца.

— Я — Семён, — кивнул он. — Тут живу. Так сказать, сосед.

— Вера, — коротко ответила она. — А мы сегодня только въехали.

— Ну... добро пожаловать, — сказал он, вытянув сигарету в сторону, чтобы дым не шёл на неё. — Если что — спрашивайте. Где почта, где магазин, у кого куры куда лезут. Мест тут много, но нормальных людей не так чтоб...

Он хмыкнул, не договорив.

— Спасибо, — спокойно кивнула Вера. — Пока пытаемся хоть сумки разобрать.

— Если нужна помощь — починить, откопать — маякните. Я тут почти всё знаю, — добавил он, пожимая плечами. — Соседи у нас не кусаются. Ну, почти.

Вера чуть улыбнулась. Без зубов, просто уголками губ. Но взгляд задержала.

— Хорошо. Учтём.

Семён кивнул. Снова сделал шаг назад.

— Ладно, не мешаю. Увидимся.

Развернулся и пошёл к своему крыльцу. Спина прямая, шаг размеренный. Не оборачивался.

А Вера осталась стоять у белья, глядя ему в след. И впервые за день — задержала взгляд чуть дольше, чем надо.

........................................

Спустя несколько дней.

Ближе к вечеру воздух стал мягче. Тени вытянулись, солнце сбавило обороты, но земля всё ещё хранила дневное тепло. Птицы замолкли, трава перестала шевелиться — вечер замирал, как перед чем-то.

Семён вышел во двор в майке и старых шортах. В одной руке — миска с мясом, в другой — связка шампуров. Мясо он замариновал ещё с утра: свиная шея, лук, уксус, немного аджики и чёрного перца. Всё настоялось как надо — сока много, цвет насыщенный, запах уже в самой миске был такой, что слюнки тянуло невольно.

Он сел на скамейку у мангала, открыл пиво, глотнул, выдохнул. Потом достал первый кусок — жирный, тёплый на ощупь, — и начал нанизывать. Делал это спокойно, точно, без спешки. Как умеет только тот, кто не угощает, а кормит.

Шампур за шампуром. Мясо ложилось плотно, с шуршанием лука и хлюпаньем маринада. Потом — угли. Уголь тёмный, с лёгким пеплом, но тепло — крепкое, ровное. Он поставил первые шампуры, проверил жар и сел обратно.

Запах пошёл сразу.

Плотный, пряный, с дымком. Жар поднимал сок, он капал на угли и шипел. И с каждым шипением — в воздух поднималось что-то первобытное. Мясо. Огонь. Мужик во дворе.

Семён втянул носом, кивнул сам себе. Пиво допил, открыл второе. Спина у него блестела от жара. Живот под майкой чуть вздулся. Руки — волосатые, крепкие. Смотрел на мясо, как на дело, а не на еду.

А запах уже шёл по округе. Сквозь изгородь, между деревьями, по траве, по забору. Лёгкий ветер разносил его в сторону соседей.

И на том дворе — тот, что напротив — зашевелились. Щёлкнула дверь. Раздались голоса.

И среди них — её смех.

Звонкий, грудной.

Семён не обернулся сразу. Только ухмыльнулся чуть, тихо.

Семён поставил последние шампуры на мангал и вытер руки о тряпку. Жар шёл ровный, мясо шкворчало — корочка уже начинала прихватываться, запах становился плотнее. Он допил пиво, выдохнул и пошёл к забору, потягиваясь в движении.

Через изгородь мелькнули силуэты — сосед ходил по двору с бутылкой, что-то бурчал, искал сигареты.

Семён поднял голову, громко, но спокойно крикнул:

— Сосед!

Усач обернулся. Остановился, глянул через щель в заборе.

Семён кивнул:

— Здорова. Я — Семён. Сосед ваш.

— А, понял, — ответил, подходя ближе. — Юра я.

— Ну вот, познакомились, — усмехнулся Семён. — Слушай, я тут шашлычки поставил, мясо знатное, да и водочка в морозилке не скучает. Если не против — подходите. По-соседски, без церемоний.

Юра вскинул брови. Втянул носом воздух. Запах мяса ударил сразу — дым, специи, соки.

— Уф... заманчиво, конечно. А то мы как раз ужин ещё не начали.

— Вот и повод не начинать, — усмехнулся Семён. — Мясо — горячее, водка — холодная. Заходи, если что.

Юра крикнул в сторону дома:

— Вера! Тут сосед зовёт на шашлыки. И водочка у него там!

— Сейчас подойду, — откликнулась она.

— Ну всё, считай иду, — сказал Юра, хлопнув ладонью по забору.

Семён коротко кивнул и пошёл обратно к мангалу. Спокойно. Уверенно.

Гости были в пути.

А ему — только дожарить.

Семён успел перевернуть шампуры, жир начал капать на угли. Дым пошёл гуще, запах стал терпким, мясным. В такие моменты даже воздух будто слипается — настолько всё пахнет едой и жаром.

Шаги по траве — он услышал ещё до того, как увидел их.

Юра шагал первым, в майке, с бутылкой пива в руке. За ним — Вера.

Она шла медленно, в светлой майке и шортах. Волосы собраны в хвост, пряди выбились, приклеились к вискам. Кожа — загорелая, но свежая. На фоне вечернего света казалась ещё теплее.

Семён взглянул на неё бегло, ничего не показал лицом. Только кивнул:

— Ну, добро пожаловать. Проходите. Не на приёме, но и без фанеры.

Юра рассмеялся:

— Да ты чё! Нам бы только мясо и чарку.

— Мясо будет. А чарка — вот, — Семён указал подбородком на стол, где уже стояла бутылка, рюмки, нарезка. Всё по-простому.

Они присели — Юра на лавку, Вера — рядом, но чуть в стороне. Села на край, выпрямив спину. Локти положила на колени, взгляд — на мангал. Не говорила ничего. Только слушала.

— У тебя тут как на даче у брата, — сказал Юра, оглядываясь. — Только тише.

— Потому что брат, наверное, сам шумит, — хмыкнул Семён. — А тут всё по воздуху.

Он подцепил кусок с шампура, сдул, отдал Юре.

— На пробу.

Юра взял. Горячий. Обжёг пальцы, но откусил. Замер.

— О... мать моя женщина.

Семён усмехнулся, налил в рюмки. Свою не тронул, просто протянул Юре.

— За знакомство?

— Конечно, — поднял тот, чокнулся. — Ну, теперь ты наш человек.

Вера взяла свою рюмку, но не выпила. Просто держала в пальцах, тёплых, с короткими ногтями. Смотрела на мясо. Потом — на Семёна. На секунду. Не в упор. Скользнула взглядом — но заметно.

Семён поймал этот взгляд. Не ответил. Только перевернул шампур.

Шашлык дожаривался.

А между ними — только начинало пахнуть дымом.

Они ели медленно. Не спеша. Мясо было сочным, с дымком, с лёгкой корочкой. Семён жарил, как умел — не «для фото», а как для себя. С хрустом, но чтоб внутри мягко. Вера сидела чуть в стороне, ноги поджала, рюмку держала, но не пила. Смотрела то на стол, то в огонь, то исподлобья — на обоих.

Юра быстро освоился. Говорил много, громче, чем надо. Пиво пил после рюмки, закусывал хлебом с луком, чавкал слегка. Но в голосе не было злобы, просто — такой человек.

Семён слушал больше, чем говорил. Кивал, поддакивал, вставлял короткое «угу», «ясно», «бывает». Смотрел на мясо. Но слышал всё.

Юра рассказывал, как в городе работал — в охране, потом в снабжении. Всё «на складах да с бумагами». Смешно махал рукой, когда говорил про бывшую жену — «та ещё штучка».

Говорил, что с Верой всё спокойно:

— Без истерик. Без вот этого бабского. Живём, как люди. Она у меня не капризная. Пашет, как лошадь, и не ноет. А я за ней, как могу.

Говорил с уважением. Грубовато, но честно.

Иногда посматривал на неё с ухмылкой — как бы между делом. Она не реагировала. Сидела молча, будто её это не касалось.

Семён видел — привыкла.

Юра рассказывал, как копили на участок. Что у города устали. Что решили жить «на земле». Про ремонт, про кран, который течёт.

Про работу:

— Сейчас пока так, туда-сюда. Подвожу, помогаю, что предложат — то и беру. Без понтов. Главное — чтоб Вера рядом. А всё остальное — наживное.

Семён слушал и кивал. В какой-то момент налил себе рюмку, выпил. Положил кусок мяса в рот. И только потом — негромко, почти мимоходом — заговорил сам.

Семён слушал молча. Мясо переворачивал точно, не торопясь. Пил мало, говорил ещё меньше. Но когда очередь дошла до него, заговорил — просто, без напускного:

Живёт тут давно. С детства. Дом старый, ещё от родителей. Мать умерла давно, отец тоже. А жена... Жена — умерла пару лет назад. С тех пор — один.

Сын есть. В городе. Фотограф. Умный, талантливый. На себя работает. Почти не приезжает — «своя жизнь у него». Семён не жалуется. Понимает. Только вот, когда тишина в доме глухая — даже холодильник звучит, как шаги.

Работает по мелочи: стройка, покос, где позовут. Летом — на земле, осенью — в сарае. А зимой, если не прижмёт, просто сидит.

Говорил спокойно. Как о погоде. Но у Веры, пока он рассказывал, рука с рюмкой чуть замерла. Она смотрела в огонь. Но слушала — уже не как соседка.

Они сидели уже почти в темноте. Мангал догорал. Последние угли потрескивали, изредка вспыхивая под остатками жира. В воздухе — запах дыма, мяса и сырой травы. Солнце ушло. Остался только густой, влажный вечер.

Юра, развалившись на лавке, закурил. Пиво почти не лезло, глаза слипались. Он шумно потянулся, встал, хлопнув себя по животу.

— Ладно, я в дом. Ноги уже не чувствую. Спасибо, мужик, накормил как царя.

Семён кивнул:

— Бывай.

— Вера, ты как?

— Сейчас подойду, — сказала она просто.

Юра ушёл. Дверь хлопнула. Зашуршали шаги по гравию, потом — тишина.

Вера осталась сидеть. Рюмка — нетронутая. Волосы растрепались, один локон прилип к щеке. Она убрала его медленным движением. Смотрела на остатки огня.

— Помочь убрать? — спросила. Тихо. Без взгляда в его сторону.

Семён пожал плечами:

— Если хочешь.

Она встала. Подошла ближе. Начала складывать пустые тарелки, поднимать хлеб, стряхивать крошки с клеёнки. Двигалась молча. Не суетилась. Просто делала.

Семён собрал шампуры, выложил на край стола, отнёс в таз. Потом вернулся и встал рядом. Они молчали. Не потому что нечего было сказать — потому что впервые никто не мешал молчанию.

Она подала ему тарелку. Их пальцы коснулись. Мягко, почти невесомо. Он не отдёрнул руку. И она — тоже.

— Спасибо за вечер, — сказала она наконец. Не как гость. Как женщина.

— Всегда пожалуйста, — ответил он. Голос чуть ниже, чем обычно.

Она задержала взгляд. На секунду. Потом взяла чашку, отвернулась и пошла к дому.

Семён стоял, не двигаясь. Смотрел ей в спину.

Она ушла.

Но запах её кожи остался.

И он знал — это только начало.

.....................................................

Прошло пару дней. Дождей не было, но небо хмурилось с самого утра. Воздух стал прохладнее, пахло сырой землёй и травой, которой давно не косили.

Юру не было видно. Утром он уехал, сказав, что «надо мотнуться к Пашке, там тачку перегнать». Вера осталась одна. Целый день шуршала на участке — полола грядки, развешивала бельё, таскала что-то по двору. Вокруг — тишина. Только иногда хлопала дверь сарая у Семёна.

Ближе к вечеру она вышла к забору.

На ней был домашний сарафан на тонких бретелях, распахнутый по бокам. Волосы — собраны, лицо чуть усталое, руки в земле. Пахло кожей, солнцем, мылом.

Семён был во дворе — сидел на корточках, что-то чинил у теплицы.

— Семён! — окликнула она, негромко, но с уверенностью.

Он поднял голову. Встал. Подошёл к изгороди.

— Слушаю.

— Извини, можешь на минутку зайти? У нас там кран в ванной сорвало. Я перекрыла воду, но он капает всё равно... Я не очень понимаю, что там.

Сказала спокойно. Без просьбы в голосе — просто как человек, который знает: или сама будет возиться, или позовёт того, кто умеет.

Семён кивнул:

— Сейчас возьму ключ.

Через пару минут он уже был у них в доме. Прошёл босиком по линолеуму, она показала на дверь. Внутри — ванная. Светлая, простая. В углу — капли на полу, полотенце, ведро.

Семён склонился под раковину, подтягивал соединение, крутя ключом. Сантиметр за сантиметром. Работал молча, сосредоточенно, но в какой-то момент — чуть повернул голову. И тогда увидел.

Сарафан, тонкий, домашний, сдвинулся, когда она наклонилась слегка вперёд — чтобы придержать ведро. Ткань поднялась.

И перед ним — её ноги. Длинные, загорелые, с мелкими царапинами от травы. Бёдра — плотные, сильные, и между ними — мягкая тень.

Сарафан не скрывал почти ничего. Ни формы, ни изгиба, ни того, что под ним — только голое тело.

Он замер на долю секунды. Не дышал.

Видел всё. До самого верха.

Глаза соскользнули вверх — по внутренней стороне бедра, по тугой линии ягодиц под лёгкой тканью. Виднелась тень, очертание, и в этом не было кокетства. Она просто стояла.

Он отвёл взгляд. Медленно. Не рывком — просто вернулся к крану, как будто ничего не заметил. Но руки стали тяжелее. И внутри что-то пошло волной — низкой, горячей, не терпящей слов.

Вера молчала. Не двигалась.

Может, не заметила. А может — знала.

Закончив с работой он отодвинулся от раковины, выпрямился.

Вера всё так же стояла рядом. Он поднялся медленно — и вдруг понял, насколько близко они оказались. Почти вплотную. Лицо к лицу. Она чуть выше, он — массивнее. Сарафан касался его руки.

Она не сделала ни шага назад.

Свет в ванной — холодный, прямой. Он падал сверху и подсвечивал её ключицы, шею, мягкий изгиб между грудью и подмышкой. Ткань сарафана слегка просвечивала. Сквозь неё — намёк на соски, тень от живота, линия, уходящая вниз.

Семён стоял прямо. Смотрел на неё. Не жадно. Не голодно. Просто — в упор.

Без улыбки. Без фразы.

Как мужчина, который видит женщину.

Она подняла взгляд. В глаза. И не отвела. Ни на секунду.

Тишина заполнила всё. Был слышен только капающий кран где-то в глубине трубы. И собственное дыхание.

Он мог бы сказать: «Готово.»

Она могла бы сказать: «Спасибо.»

Но никто не сказал ничего.

Пауза длилась чуть дольше, чем нужно.

Не неприлично. Но достаточно, чтобы всё стало ясно.

Потом она чуть опустила глаза, сделала полшага в сторону — и пошла на кухню.

Семён остался стоять.

Спина напряглась. Дыхание было ровным. Но внутри — всё гудело.

На кухне пахло чем-то липовым — чай заваривался в прозрачной кружке. Скатерть — старая, с пятном в углу. Окно приоткрыто, в проёме тянет вечерним воздухом. Из угла щёлкает холодильник.

Вера поставила перед ним кружку. Сама села напротив. Без суеты, не как хозяйка — как человек, который просто устал за день и хочет немного тепла.

Они пили молча. Горячий чай немного обжигал губы. Было спокойно.

Через какое-то время она сказала:

— Я за Юру вышла, когда мне двадцать было.

Голос — низкий, ровный, чуть охрипший. Как у тех, кто много молчал.

— Не по любви. По... я не знаю. По тишине, наверное. Хотелось, чтоб спокойно было. Он был старше, с машиной, с работой. Не пил. Не бил. Не бегал. Всё ровно. Всё «как надо».

Семён не перебивал. Только кивнул едва заметно.

Вера продолжила, глядя в кружку:

— Мне казалось, это и есть счастье. Когда тебя не обижают. Когда холодильник полный. Когда никто не орёт.

А потом оказалось — просто... пусто. Не плохо. Не страшно. Просто ничего. Ни жара. Ни холода.

Она улыбнулась криво. Почти устало.

— Он не плохой. Просто... не мой. Мы живём рядом, но не вместе. Понимаешь?

Семён смотрел на неё. Спокойно. Но видел — глаза у неё не холодные. Просто долго не смотрели в кого-то всерьёз.

— А назад дороги нет. И вперёд тоже вроде нет. И вот сидишь... пьёшь чай... и думаешь — а может, я зря так рано сдалась?

Она замолчала. Сделала глоток. Откинулась на спинку стула. Ветер шевелил прядь у виска. Глаза её были спокойные — не стеклянные, не пустые. Просто тихие. Как у человека, который долго что-то носил в себе, и только что — отпустил. Хоть немного.

Семён смотрел на неё. Не улыбался, не жалел. Просто смотрел, как на живую женщину. Не соседку. Не жену кого-то. Женщину.

Он встал. Медленно, без резких движений. Подошёл к двери, взялся за ручку. Но не открыл. Обернулся.

— Я тут... пирог собрался печь, — сказал он тихо.

— Тесто завёл, начинку нарезал. Только руки мужские — они, знаешь, как топором. А ты, если хочешь — помоги. Будет, как у людей.

Голос у него был почти равнодушный. Почти.

Но в каждом слове — была пауза. И приглашение. Не на пирог. На тепло. На продолжение.

Вера подняла на него взгляд. Не сразу. Помолчала. И потом — едва заметно кивнула:

— Ладно. Почему бы и нет.

Она пришла ближе к вечеру. Не сразу. Дала паузу — пару часов. Как будто просто пошла домой, убрала со стола, умылась, постояла у окна. Но потом — вышла. Без звонка. Без слов. Просто подошла.

Семён услышал шаги ещё до того, как она постучала. Открыл дверь, не удивляясь.

— Ну что, — сказала она. — Печь будем?

Он кивнул. Отступил, пропуская внутрь.

На кухне было тихо. Стол чистый. Ни муки, ни миски, ни скалки.

Она остановилась у порога, провела взглядом по столу. Потом — на него.

Он смотрел спокойно. Ровно. Но в глазах — не было обмана.

Тесто — не заводили. Никогда не собирались.

Она прошла к столу, прислонилась к краю бедром. Провела ладонью по столешнице.

— Тут, значит? — спросила. Тихо. Без улыбки.

Семён подошёл ближе. Не спешил. Руки у него были тёплые, сильные, пахли деревом и дымом. Он встал напротив.

— Тут, — сказал он.

— Если ты — правда хочешь.

Она не ответила. Только подняла на него глаза. В них не было просьбы.

Была — готовность.

Он подошёл вплотную. Не касался. Ждал.

А потом — коснулся. Сначала плеча. Потом ключицы. Потом — медленно, обеими руками, провёл по талии, ощутил под пальцами всё, что нельзя было трогать, но давно хотелось.

Она не дрогнула.

Тесто — тёплое, живое, податливое. Но с характером.

Семён стоял напротив неё. Близко. Тепло от тела чувствовалось, будто между ними не воздух, а мягкая ткань. Вера не двигалась. Только смотрела — ровно, уверенно, чуть снизу вверх.

Он поднял руку, медленно коснулся её плеча. Сарафан держался на тонких бретельках. Провёл пальцем по одной — тёплая, натянутая, как струна. Аккуратно — сдвинул. Та съехала с плеча, повисла на руке. Потом — вторая.

Сарафан опустился почти сам. Лёгким движением она помогла и ткань скользнула вниз. По бокам, по бёдрам, по коленям. Упала к ногам. Тихо. Без звука.

Свет из окна падал сбоку, выделяя её фигуру мягкими тенями.

Тело — настоящее. Не девичье, но живое.

Живот — мягкий, не плоский, но собранный. Бёдра — широкие, с округлым переходом. Ноги — длинные, с лёгкой мышцей по внутренней линии.

Грудь — тяжёлая, полная. Не натянутая вверх, а висящая с мягким весом. Соски — тёмно-розовые, крупные, втянутые внутрь. От малейшего взгляда — уже твердеют. Ареолы широкие, с бархатистой текстурой.

На ней оставались только трусики. Простые, светлые, с тонкой резинкой. По телу — мягко, плотно, почти сливаясь с кожей. На фоне наготы — они казались особенно интимными. Почти ненужными. Но именно поэтому — заметными.

Семён сделал шаг.

Плотный, уверенный. Подошёл вплотную. Ладони положил ей на бёдра. Потом — медленно, почти с медитативной точностью — провёл вверх, по талии, по рёбрам. И только тогда — взял её грудь в руки.

Она была горячая. Живая. Податливая.

Не игрушка — полноценная тяжесть тела, открытая мужчине.

Семён сжал её ладонями снизу — бережно, но с силой.

Пальцы прошлись по бокам, по краям ареол.

Большие, жёсткие руки — и мягкая, тёплая плоть внутри.

Она чуть выдохнула — не стон, не вздох. Просто дыхание сжалось в горле.

Он наклонился ближе. Лоб — к её лбу. Щека — к щеке.

И только тогда — коснулся губами.

Сначала — медленно, в уголок.

Потом — чуть глубже, полнее.

Она раскрылась сразу.

Целовалась так, будто знала — это надолго. Или впервые. Или слишком поздно.

Именно поэтому — как в последний раз.

Он держал её за грудь. Массировал, вжимал, чувствовал.

Она — прижалась к нему животом, бедром, грудью, не убирая рук.

Поцелуй тянулся.

Как и тишина в этом доме.