решил Новый год не встречать. Не с кем. Просто погулять на воздухе, как когда-то в детстве, когда меня выгоняли из дома, чтобы я не мешался под ногами, до девяти вечера и лечь спать. Снегопад закончился еще днем, а дворники то ли разъехались по своему ближнему зарубежью, то ли их перекинули на другой объект, но двор сиял первозданной снежной белизной.

Говорят, что не бывает плохой погоды, а есть неподходящая одежда. Моя одежда оказалась самой, что ни на есть подходящей: старая кожаная куртка на овчине, фланелевые флотские брюки, тоже не новые, естественно, зимняя шапка и сапоги. Экипированный таким образом, я вышел из подъезда и вдохнул свежий морозный воздух. Затем решительно повернул налево и пошагал по рыхлому снегу к школе, когда-то моей школе, а теперь лицею и колледжу имени Фаберже. Я бы мог повернуть к другой школе, к «немецкой», я бы мог там учиться, но тогда бы я не знал английского «со словарем», и девчонки были бы совсем другие. Но меня тянуло к воде, хотя я человек совсем не морской и даже не речной. Возможно, тут сыграли свою роль первые впечатления детства, когда меня, четырехлетнего, в панамке и шортиках, таскал на деревенскую речку мой дядька, закинув на шею. Я держался за его голову и торжественно ехал, гордо поглядывая по сторонам, как генерал на коне. И сама речка меня сначала напугала, потому что я не видел столько воды сразу, а потом удивила и подарила много прекрасных минут.

Я миновал школу, то есть колледж и лицей, и осторожно спустился на набережную. Наша река давно покрылась льдом, но его регулярно кололи. Вот и сейчас посередине темнела полоса открытой воды, на самой кромке которой пристроилась желтая палатка, подсвеченная изнутри свечой или лампой. Ха, еще одному товарищу не сидится дома, у елки, пожирая глазами накрытый стол! И, как оказалось, не только ему.

Навстречу мне шла женщина, маленькая и очень толстая, буквально, шарик на ножках. Широкое пальто, а на голове – мужская шапка с опущенными ушами. И больше я ничего не смог разглядеть, пока она не подошла ближе.

— Вам тоже не сидится дома? – сказала она, близоруко щурясь.

— Да, вот решил немного прогуляться, – ответил я, и мы узнали друг друга.

— Вовка? – еще сильнее щурясь, сказала женщина. – Макаров?

— Ленка? Година?

— А я к тебе шла, – ответила Ленка. – Не смогла дома... одна...

Я ее не видел лет пять. Кафедры то сливали, то разделяли, старого профессора сменил молодой да ранний, так что не Ленок мне было. Конечно, нехорошо и даже подло забывать старых друзей. Тем более, такую женщину, как Ленка Година.

Во первых, она была маленькой, и смотрела на меня снизу вверх, как зевака на Останкинскую башню. Во, вторых, у нее были ямочки на щеках. И, в третьих, она была онанисткой.

Кто-нибудь другой не понял, что она сама себя удовлетворяет, но только не я. Для меня, домашнего ребенка, школа была стрессом, для Ленки источником стресса была мать, пьющая и разгульная женщина. И она сжимала ножками свою вульву, и я сжимал свой членик бедрами, но ее оргазм был в разы сильнее. Она вцеплялась руками в края парты и тряслась минутами. Глядя на нее, я тоже вспомнил детские забавы, и сам некоторое время баловался и наслаждался. А потом забыл. А она нет.

— Пойдем, пойдем ко мне, – сказал я Ленке и взял ее холодные ладони в свои. – Посидим, телевизор посмотрим.

— Да ну их, петухов крашеных! – усмехнулась Ленка. – Как только вожжи отпустили, все пидорами заделались.

— Ну, тогда чаю попьем с малиновым вареньем. Ты любишь малиновое варенье?

— Да так... – скривилась Ленка.

— Тогда с сахаром.

— С сахаром можно. На праздник – самое то!

Не первый раз мы с Ленкой встречаем Новый год вместе. Опять-таки в первом классе я ее спас, и до сих пор этим горжусь. Она несколько дней не приходила в школу, и я был послан учительницей все разузнать.

Наш микрорайон тогда был четко разделен небольшой улицей – с одной стороны стояли и строились многоэтажные дома, с другой доживали свой век деревянные со старухами и домашними животными. В одном из таких домов жила Ленка Година со своей непутевой матерью.

Мать несколько дней не приходила домой, и Ленка едва не замерзла в нетопленном доме. Все, до чего могли дотянуться ее детские руки, она сожгла, и лежала в куче тряпья, пока я не привел соседей, и сердитый мужик с топором не вскрыл запертую изнутри дверь, сломав щеколду. Почему она не позвала соседей сама? Может, от позора, а, может, она просто устала от матери и хотела замерзнуть. Ленку сначала отправили в больницу, а потом моя мама забрала ее к нам встречать Новый год. У меня тогда и в мыслях не было залезать Ленке «под юбку». Мы просто сидели рядом как брат с сестрой, тесно прижавшись друг к другу, а Ленка млела от тепла, сытости и красиво наряженной елки. Потом она заснула, а я смотрел, как она спит, славно посапывая маленьким носиком.

В прихожей я помог Ленке снять старое пальто, сапоги и выдал ей «дежурные» тапки, которые у нас предназначались гостям. Она долго оправляла тесное голубое платье, которое буквально трещало по швам, а молния, там, где у других женщин талия, не застегивалась совсем. Седые волосы Година давно не укладывала, а только обрезала ножницами чуть ниже ушей.

«Зеленый змий» все-таки достал Ленкину мать. Она замерзла в мартовской луже, не дойдя до дома всего пару десятков метров. Ленку забрала в далекий Сыктывкар ее тетка, и Година на долгие годы выпала из моей жизни.

В девятом классе моя мать достала какой-то тайный межгородской индекс и Ленкин сыктывкарский номер, по которым можно было звонить, разговаривать целый час и не платить ни копейки. А, возможно, мать просто тайно платила за мои ночные разговоры с Ленкой Годиной, которые привели к тому, что Ленка приехала к нам в гости на зимние каникулы. Вот тогда-то я и «погрел кочерыжку» почти по-взрослому.

Наверное, излишек половых гормонов так и не дал Ленке вырасти, она доставала головой мне до шеи и по-прежнему смотрела на меня снизу вверх. И все-таки она выросла. Тогда я ее узнал только по ямочкам на щеках да по пристальному взгляду темно-вишневых глаз. Мать тогда убегала на работу в ночную смену, и мы с Ленкой остались одни.

Конечно, я ее хотел. Хотел и боялся. И, конечно, я дрочил тогда, как бешеный, а Ленка забралась в ванну мыться. У нас между кухней и ванной есть стена, а в стене окно, но Ленка напустила горячей воды, и стекло запотело. Осталось подглядывать через щель.

Я приоткрыл дверь чуть-чуть, придерживая ее за ручку, а вторая рука тоже была занята, ей я дрочил. Но... глаза, что ли, у этих женщин на заднице, и Ленка сказала:

— Ты либо дверь закрой, либо войди. Сквозит!

Сказала спокойно, как само собой разумеющееся. Ведь если я войду, тогда...

Когда я вошел, Ленка добавила:

— Только я тебе не дам... туда.

Она стояла голая, повернувшись спиной ко мне, и так сияла белой попкой, что резало глаза, как от электросварки.

— А куда же? – опешил я. – В жопу?

— И в жопу не дам! – отрезала Ленка. – В жопу еще больнее!

— Так ты все пробовала?

Я прямо обалдел, девятиклассница, а уже все пробовала!

— Ну, да, пальцем. А ты что подумал? Хуем, что ли?

— Лен, не груби! – взмолился я. – Ведь по́шло невыносимо!

— Ладно. Так и ты не стой столбом, забирайся в ванну.

Такого откровенного предложения я не ожидал, в лучшем случае надеялся, что она раскроет «ракушку» и покажет «дырочку». Я полез в ванну, но Ленка меня остановила.

— Ты разденься вначале, дурачок!

Пока я раздевался, Ленка принялась намыливать себя «там».

Одной рукой она взбивала пену, а другой терзала острые грудки. Она смотрела на меня и торопила: «Ну, ну же?!». А я, как назло, запутался в тренировочных штанах. Наконец, расплескивая воду, я забрался в ванну и обнял Ленку сзади.

Еще тогда, в юности, Ленка Година начала близоруко щуриться, а сейчас просто она достала из внутреннего кармана пальто футляр, достала оправу с бифокальными стеклами и водрузила ее на нос. И только после этого принялась осматриваться.

— У тебя ничего не изменилось! – наконец сказала она. – Только кроватка куда-то исчезла. Я на ней тогда спала.

— Мы ее на дачу отвезли. Она в сарае стоит.

— У тебя есть дача? Ты не говорил.

— Была. Я ее летом продал.

— Значит, ты теперь богач?

— Опять же был. Деньги за дачу мне перевели в банк, а он «лопнул». Теперь ни дачи, ни денег.

— Жаль, – сказала Ленка. – Я бы пожила. Но мы что-нибудь придумаем.

Она тогда и в ванне придумала. Ленка намылила себя там, а я вошел в нее снаружи между плотно сжатыми бедрами и волосатыми губками. Сладкая пытка от такого сношения продолжалась недолго, и Ленка расширенными глазами наблюдала, как из-под ее живота бьет пульсирующая струйка моей спермы. На следующий день она уехала в Сыктывкар.

— У тебя тогда был другой чайник, – заметила Ленка Година, пройдя на кухню.

— Он протерся, – сказал я. – Дно протерлось. Хотел заварить, но пришлось купить новый.

Она схватила чайник, ополоснула его и принялась наполнять под сильной струей воды, а я полез в холодильник.

Кое-что у меня все-таки было: сыр, колбаса и жестянка со шпротами. И бутылка шампанского, которую я купил еще летом на собственный день рождения, да так и не выпил. Не с кем было.

Не так уж плохо, что Ленка растолстела. Когда-то у нее были сисечки, а теперь – сисяндры. Вообще, если подойти радикально, то женщины делятся на два типа: у одних груди не сразу найдешь, у других не спрячешь. Она суетилась возле кухонного стола, а ее грудищи перекатывались под платьем, как речные волны от прошедшего корабля.

Когда все было готово, часы показывали двенадцатый час. Мы сели за бедный стол, и я включил телевизор, без звука включил. Действительно, почти по всем программам прыгали одни и те же крашеные петухи, и только один, совсем не главный, показывал какой-то старый фильм из пятидесятых про то, как советская молодежь приехала на стройку. Тамошний начальник – конечно, смешной болван, а молодежь – ушлая и дошлая.

— Ну, что же, – сказала Ленка. – Давай проводим Старый год?

Я взялся раскручивать проволоку и открывать бутылку, а Ленка смотрела кино.

Не так уж много бутылок мне пришлось открыть, тем более с шампанским. То ли дело - портвейн или кагор. Мы тогда, после выпускного вечера, здорово нализались. Шефы нас катали по Москве-реке, а учителя смотрели за порядком весьма формально. Все, их власти пришел конец, и радостно и грустно. Ленка так наотмечалась, что ее пришлось вести, едва ли не нести домой, и, каюсь, я взял ее на каком-то ящике в подъезде, а она шептала: «Да, да! Еще, еще!». Конечно, я повел себя не лучшим образом, но тут виноваты безрассудная молодость, винные пары и мини.

Мини сразу потянули за собой колготки. Школьницы еще в первом классе носили толстые теплые колготки, которые то и дело сползали, и они их подтягивали, бесстыдно задрав подолы школьных платьев. Потом пошли тонкие цветные, тонкие, а затем и прозрачные. Сейчас же Ленка была в каких-то необычных узорчатых колготках, словно из черного тюля, и это было очень эротично, потому что «там» была прореха, и оттуда торчали снежно-белые волосы.

Фильм кончился, едва мы проводили Старый год, и за окном разорвалась первая петарда. И пошло-поехало. На экране появился Президент, но его все равно не было слышно, такой поднялся грохот. Ленка бросилась к окну и встала, опершись на руки. Тут из-за соседнего дома полетели разноцветные огни фейерверка, и все стихло. Я услышал, как Президент сказал: «С Новым годом, дорогие россияне!», и Ленка бросилась обратно к столу.

— Давай, скорее наливай! – закричала она, и я поспешно наполнил бокалы.

— С Новым годом, Вовка! – сказала Ленка.

— С новым счастьем! – ответил я, и мы чокнулись.

Лет пять назад я бы поднял Ленку и отнес на постель, но сейчас я не рискнул. И не потому, что она изрядно потяжелела, а из-за того, что спина иногда побаливала. Я обнял мягкую и упругую Ленку за круглые плечи и отвел на постель. Когда я в нее вошел, она заплакала, прижав руки к глазам.

— Лен, ты что? Тебе больно?

— Нет, нормально. Мы даже не закусили...

Я когда-то легко доставал Ленке до донышка, и она вздрагивала, как от удара током, а теперь, увы, это как-то не получалось. И я компенсировал глубину проникновения частотой движений. То ли она там заросла, то ли сузилась от недостатка общения с мужчинами, но Ленка была там узкая, словно в юности. И сухая, сначала она была сухая, потом влажная, а затем мокрая. Я, содрогаясь и рыча, кончал, а она лежала пластом, равнодушно глядя в потолок. «Побелить надо», – сказала Година, когда я из нее вышел. – «Кончаешь ты быстро, а потолок побелить тебя нету».

Петарды загремели снова, взяв недолгую паузу.

— Лен, ты не кончила?

— Я теперь вообще редко кончаю. Трешь-трешь, и все без толку.

— Тебе надо попробовать вибратор, мощный массажер. В порнороликах от него тащатся.

— В порнороликах от всего тащатся, – недовольно сказала Ленка. – У них работа такая. Я есть хочу!

Она все-таки «заедает» стресс, подумал я, наблюдая, как Ленка, растопырившись, сидит на краю кровати, а ее груди лежат на круглом выпирающем животе. Потом она пошла в другую комнату, где был накрыт скромный стол, и стала жадно есть все подряд. Наверное, ей не хватает романтики, волшебства, свечей, музыки, подумал я, хотя, пока не кончится канонада, какая музыка? А свеча у меня где-то была.

Пока я рылся в шкафчике с разной мелочью и, то и дело оглядывался, Ленка ела ложкой салат и некрасиво вытирала с губ майонез ладонью. «Что ты там все ищешь?», – спросила Година, когда салат кончился.

— Свечу. У меня была хорошая длинная свеча.

— Ты хочешь ее мне вставить?

— А это мысль, Ленусик! Я могу тебе ее вставить и зажечь.

— Хорошая мысль! – обрадовалась Ленка. – И интим, и романтика в одном, в одном...

— В одном влагалище, – подсказал я, перебирая разный мелкий хлам по второму разу.

— Ой, Вовка, не пошли́!

— А есть голой салат, такой вкусный салат, и мне не оставить ни капли – это не по́шло?

— Ой, Вовик, извини, я и не заметила, как съела.

— А вот и свеча! – торжествующе воскликнул я, выхватывая из темных глубин шкафчика вожделенную свечку.

— Здоровая! – обрадовалась Година. – Надолго хватит! Ну, что, воткнешь?

— Нет. Это и правда по́шло. Я ее просто зажгу.

Я взял с подоконника старую молочную бутылку, поставил туда свечу и зажег.

— Я тебе лучше стихи почитаю про свечу:

Я настольную лампу разбил невзначай,

За листком заполняя листок,

И теперь на столе догорает свеча,

Я ее вместо лампы зажег.

Все короче ее светонос-стебелек,

За слезой набегает слеза...

Стеариновый след вдоль подсвечника лег,

И едва различают глаза,

То, что пишет рука – надо несколько строк,

( Я застрял на последнем листке ),

И сгорая, трещит у свечи фитилек,

Наклоняясь к подставке-руке,

Что поддерживать свет со свечою взялась,

Что держала ее, как могла,

Разгоняя всесильную темную власть,

И свеча догорела дотла.

Все. Дописано. В ящик скрипучий стола

Новый листик. Наощупь. Легко.

А свеча на столе между тем умерла

И душа отлетела дымком.

Только стоила ль жизнь, что сгорела дотла,

Превращенья в последний листок?...

А в оконных глубинах ночного стекла

Кто-то новую свечку зажег!

— Ну, как?

— Ой, Вовка, это ты написал?

— Друган один с нашей работы. Я ему только идею подсказал.

— Хорошо, только очень грустно.

Хмель от шампанского как-то быстро выветрился, и нам действительно стало грустно. И не только от этого, но и от того, что Новый год уже наступил. Только «подрывникам» было весело. Они до четырех часов ночи взрывали петарды и запускали фейерверки. Только мы больше не «любили» друг друга. Мы сидели, обнявшись, у окна и смотрели на разноцветные падающие «звезды»...