В этот вечер мама пришла радостной и веселой. Последнее время она играла на пианино в кафе «Сильфида», заменяя заболевшего пианиста. Приходила поздно, но с сумкой, полной сыра, колбасы и прочей снеди. И ночью они пировали, часто с бутылкой вина. Арсений Семенов, гимназист предпоследнего класса, любил такие застолья. Мама переодевалась в домашнее платье, распускала светлые волосы, прихватывая их голубой лентой, и становилась необыкновенно милой. Впрочем, Арсений был в таком возрасте, когда все женщины прекрасны.

Так вот, веселой мама была потому, что ей, хотя и к августу, удалось найти дешевую дачу. Она поднялась, громко стуча каблучками по деревянной лестнице, на второй этаж и выкрикнула: «Все! Завтра едем на дачу!». И они стали собираться.

Сначала мама хотела взять все даже плетеные кресла. Клгда они в третьем часу ночи выволокли на середину комнаты все вещи, оказалось, что там багажа на «на сорок подвод», и к пяти часам было решено оставить только большущий сундук и десяток чемоданов. В шесть часов Арсений, наконец, заснул, но в семь пришли возчики и с ними господин Нефедов, который был к матери неравнодушен. Они часто играли в четыре руки и пели романсы, а когда Нефедов начинал целовать матери руки, она отсылала его в сад или играть в карты к квартирной хозяйке в гостиную на первый этаж. Арсений и мадам Воропаева играли в «дурака», а со второго этажа доносились ритмичные звуки диванных пружин, и сыпалась мелкая пыль. Если мамины «репетиции» затягивались, Елена Владимировна откладывала карты в сторону, показывала на потолок и предлагала Арсению заняться «тем же самым». И задирала подолы, откинувшись назад в высоком кожаном кресле. Она отдавалась Арсению горячо и страстно, постанывая и закатывая глаза, а сама прислушивалась к возне на потолке, ибо боялась кривотолков, и блюла собственное реноме добропорядочной вдовушки. Когда же Нефедов спускался вниз, насвистывая мотив «Красотки кабаре», они снова выглядели прилично и опять играли в карты.

Нефедов руководил, а возчики, громыхая сапогами, носили в подводы вещи. Мама металась между ними и только мешала. Она вскочила с постели, как спала, и бегала в спальной кофте и панталонах, став похожей на мадам Лили из полупорнографического французского фильма. И снова была чрезвычайно соблазнительной.

Затем перенос вещей закончился, возчики, степенно оглаживая бороды, расселись по подводам, а мама надела коричневое платье для визитов, превращенное в дорожное, Арсений – свою гимназическую форму, и они сели на заднюю телегу боком, тесно прижавшись друг к другу. Господин Нефедов помахал им черным котелком, и телегу затрясло по булыжнику мостовой. Мамина шляпка стала тыкаться Арсению в голову, попадая жесткими полями то в висок, то в ухо, то в гимназическую фуражку с серебряным гербом, сбивая ее набок, и Арсений ее снял и положил на колени, едва они выехали за город. Тут тряска прекратилась, но поднялась пыль. Они плелись, наверное, часа четыре. Мама то и дело поглядывала на серебряные часики, висевшие у нее наше, словно спешила на поезд и боялась опоздать к посадке. Солнце припекало, и Арсений снял свой темно-синий китель с блестящими пуговицами, положил его на чемодан и пошел рядом, загребая башмаками дорожную пыль. Наконец они въехали в лес, стало немного прохладнее, но появились оводы и слепни, облепившие лошадей. Лошади хлестались хвостами, возчики хлестали их кнутами и торопились доехать до места.

Вскоре лес кончился, показалась река, а на ней деревня. Мама приподнялась и сказала возчику: «Остановите у крайнего дома». Они приехали.

«Довольно странно!», – сказала мама, сползая с телеги. – «Никто не встречает, а Нефедов обещал». Их возчик по-разбойничьи свистнул в два грязных пальца, из будки у крыльца выскочила лохматая собака серой шерсти, хотела залаять, но лишь широко зевнула и умильно забила себя по бокам толстым, как полено, хвостом.

Возчик свистнул второй раз, и на свист вышла растрепанная непокрытая тетка в длинной до пят белой рубахе и платке на плечах, а с ней одетая по-городскому высокая девица примерно тех же лет, что и Арсений, в светлом платье с пояском, в белой шляпке и с зонтиком. Возчики принялись таскать вещи в двухэтажную избу по виду – бывший трактир, а мама подошла к лохматой тетке и стала ей что-то говорить, показывая то на Арсения, то на вещи, то на второй этаж. Потом расплатилась с возчиками медью и серебром, и те уехали. Наступила тишина, в которой было слышно, как девица сказала: «Мама, я пойду гулять до вечера». Проходя мимо Арсения, она исподлобья стрельнула глазами и ничего не сказала. Девица сразу понравилась гимназисту, он разинул, было, рот, чтобы представиться, но мама все испортила, сказав: «Артик, пойдем в дом. Надо распаковываться!».

И они вошли в избу. Впереди – тетка, колыхавшая обширным задом, за ней – мама в коричневом платье. Последним в сенную прохладу вошел Арсений, снова в фуражке и в синем кителе, застегнутом на все пуговицы. Началась дачная жизнь.

Толстая тетка сказалась местной хозяйкой Елизаветой Самсоновной Прудкиной, прелестная черноглазая девушка – ее дочерью Сонечкой, и изба – действительно когда-то была трактиром, или, по-южному, шинком с двумя нумерами на втором этаже, который открыл ее муж Иосиф Прудкин, переехавший вместе с семейством сюда из-под Бердичева. Поначалу все шло хорошо, но местные мужики нашли, что водка как-то не забирает, и забили шинкаря насмерть. Устроилось следствие, которое установило, что сильно пострадавший Иосиф Прудкин действительно разбавлял водку водой, но не болотной, а родниковой, и не в корыстных целях, а исключительно для улучшения вкуса. Главарь мужиков пошел на каторгу, остальные были высечены казаками, и всё успокоилось. Но с тех пор местные стали этот шинок обходить, и Елизавета Самсоновна разорилась, и стала его сдавать дачникам. За разговором она все повышала цену и к концу дошла до пятнадцати рублей, потребовав деньги вперед. Мама возмутилась и обещала лишь десять, и не ассигнациями, а серебром, и то к концу сезона. Дамы сошлись на двенадцати, и мама и Арсений сели обедать борщом, картошкой, жаренной на сале и с солеными огурцами.

После обеда мама и гимназист стали распаковываться, но сгибались с трудом, поэтому распаковку отложили на завтра. К вечеру заявилась Сонечка и позвала Арсения гулять. Он хотел спать, но с радостью согласился. Они вышли в вечернюю прохладу, под звезды, и Арсений предложил ей руку, за которую она с удовольствием уцепилась. Вечером, вблизи, она была еще прекраснее, чем днем, ее карие глаза сияли, как звезды, а полные губы призывно манили.

Они спустились к реке, уселись на бревнышко. Выпала роса, и Арсений снял свой замечательный китель и накинул Сонечке на плечи. Она благодарно на него взглянула и, закрыв сияющие глаза, подставила губы для поцелуя.

Нет ничего особенного в том, когда парень и девушка целуются. Только Сонечка делала это с придыханием, пытаясь просунуть язык Арсению в рот, а его гимназические брюки вздулись горбом. Ему стало тесно, и гимназист выпустил член «погулять», оставшись в белом исподнем. «Арсик, Вы там поакккуратнее!», – сказала Сонечка, постелив китель на бревно и укладываясь вдоль. – «Мне кажется, что я – все еще девушка...». А когда Арсений вошел в нее, Сонечка вскрикнула:

— Смотрите, звездочка упала!

И подалась ему навстречу...

Они вернулись на дачу далеко за полночь, когда созвездие Большой медведицы склонилось к закату. Соня несла свое белое платьице и шляпку в руке, а Арсений – китель и брюки под мышкой. В самой деле, зачем одеваться, если все равно раздеваться. Соня взяла с него слово завтра еще погулять, и он осторожно прокрался в свою комнату, но перепутал и попал в мамину. Она оторвалась от подушки, встала и зажгла свечу. Когда свеча разгорелась, Арсений увидел, что мама обнажена, и стоит, одной рукой прикрывая лобок, а другой поддерживая тяжелые груди. «Жарко!», – сказала она.

— Жарко, – подтвердил Арсений. – К утру станет прохладнее.

— До утра еще долго, – сказала мама и убрала руки...

Теперь гимназист мог сравнивать трех женщин: квартирную хозяйку Елену Владимировну, Соню и маму. Он стал их расставлять по размерам грудей, по цвету лобковых волос, по мягкости задниц, но информации не хватало, потому что Сонечку он видел в темноте, и какого цвета у нее «там» волосы. К тому же он уснул, как только голова коснулась подушки, и проспал до рассвета.

Он проснулся от немилосердных толчков в бок, сказал в полусне: «Мама, еще рано!». Арсений повернулся на бок, но его снова грубо опрокинули на спину.

Это была не мама. Это была Елизавета Самсоновна. Она откинула одеяло, и полезла рукой в кальсоны. «Ну-ка, ну-ка!», – говорила она, вытаскивая усталый вялый член. – «Неплохо, неплохо!». От нее пахло огуречным рассолом и немного водкою. Орудуя руками и ртом, она заставила «грот-мачту» распрямиться и занять вертикальное положение. Тогда хозяйка дачи тяжело взгромоздилась на кровать и принялась запихивать член в себя, бормоча: «Неужто заросло? Неужто...». А когда Арсениев орган проскочил внутрь, обрадовано задвигалась, умело растянув сладкую пытку на полтора часа...

Утром за завтраком никто о минувшей ночи никто не вспоминал. Елена Самсоновна читала какую-то толстую книгу, и, шевеля морщинистыми губами, то и дело поднимала глаза к потолку. Мама прихлебывала простоквашу, которую хозяйка почему-то называла ривьон, и смотрела в окно. Соня вяло ковыряла ложечкой в овсянке и сверкала глазами на Арсения. А что Арсений? Арсений, едва попробовав и того, и другого, мирно спал, положив голову на стол. И никто его не будил, потому что впереди был целый месяц дачной жизни, и ему нужно было беречь силы...

79323   3 134   +9.94 [21]