— Алексашка! – закричал молодой царь. – Умываться!

Алексашка шустро подскочил с тазом, кувшином и полотенцем, (и когда только спал?), слил царю. Петр, умывшись, подмигнул денщику:

— С утра поедем в Новодевичий Соньку, Сусанку, то есть, навестить, а потом – к Монсихе на Кукуй!

Не так давно царевна Софья, сосланная в Новодевичий монастырь, приняла постриг под именем Сусанны. Вспомнив библейскую притчу о Сусанне и старцах, Петр долго смеялся и хлопал Алексашку по спине.

— Ой, не могу! А кто же старцы? В женском монастыре?

— Наверно, мы с тобой, мин херц! Больше некому!

Долго смеяться царю было нельзя, мог случиться нервический припадок, и он с усилием овладел собой, но снова прыснул. Уж больно смешно задуманное.

Едва рассвело, выехали из Измайлово двумя отрядами. Впереди – конные измайловцы и семеновцы, переодетые стрельцами. В некоторым отдалении – царская карета с гербами и «настоящими» потешными в зеленых и синих кафтанах. Царь не любил ездить верхом, поэтому он сидел с Алексашкой Меньшиковым в карете, а на козлах – Никита Зотов, дядька и собутыльник.

Из Измайлово до Новодевичьего монастыря – путь неблизкий, и царь заскучал. Алексашка, видя такое, стал смотреть в окошко, ища развлечения, и, наконец, увидел! С деревянным ведром, босая, шла девка в сарафане, вероятно, по воду. Меньшиков стукнул два раза в стенку, как было говорено, и карета остановилась. Алексашка выскочил, разнаряженный, как петух, с перьями на треуголке. Увидев, такую яркость и пестроту, девка аж присела от испуга, а Меньшиков схватил ее поперек живота и поволок в карету. Бросил на сидение перед царем, а сам сел рядом.

— Вот! Девку подобрал для развлеченья, господин бомбардир!

— Хороша! – обрадовался молодой царь, схватив девку за подбородок. – Как звать?

— Аксютка, – еле пробормотала девка, от страха обмочив подол зеленого сарафана. С сидения потекло на пол.

— Фу, зассыха! – недовольно сжав рот в куриную гузку, сказал царь. – Оботри ее чем-нибудь.

Меньшиков ловко поставил Аксютку на ноги, сорвал с нее сарафан и грубую посконную рубаху, а царь жадно впился в голую девку глазами. Алексашка мял ее большие груди и гладил светлую шерстку между ног.

— Хороша Аксютка! – сказал царь и спешно спустил короткие панталоны до колен.

Девка тихо завыла, увидев царев в семь вершков член.

— Ну-ну! – с угрозой в голосе сказал Алексашка. – Будешь ныть, госу...

— Господин бомбардир! – поправил его Петр.

— Господин бомбардир велит тебя женским местом на кол посадить.

— А понравишься мне, дам вот это!

Петр показал ей серебряный ефимок:

— Что это?

— Денюшка! – с улыбкой сказала девушка, позабыв про наготу и срам находиться голой перед двумя мужчинами.

— Денюшка! – передразнил ее царь, дернув усом, правда, с улыбкой. – На эту «денюшку» можно полдеревни купить!

Аксютка протянула руку за монетой.

— Э, нет! – остановил ее Алексашка. – Сначала отслужи.

— Только посмотри вначале, – велел царь. – Девка ли она?

— Судя по грудям и бокам, – важно сказал Меньшиков. – Не рожала.

— Ты ТАМ посмотри, а то не рожала!

Алексашка нагнул Аксютку и ловко засунул в нее палец.

Аксютка замерла.

— Так точно, девка! – по-военному доложил он и дурашливо вытянулся во фрунт.

— Тогда ты первый!

После конфузии с женой Евдокией Лопухиной, которая кричала на весь дворец и ползала на карачках от супруга в первую брачную ночь, увидев его длиннющий член, Петр возненавидел девственниц, а когда таковые попадались, предлагал быть первым Алексашке или Алешке Бровкину, которого недавно взял потешным барабанщиком. Но сейчас Алешка шел позади кареты, а Меньшиков был тут, рядом.

— Значит, так, Аксютка, сейчас я тебя ебать буду, а ты молчи. Посмотри – это царь Всея Руси!

От таких слов девка почти лишилась чувств. Теперь Алексашка мог делать все, что заблагорассудится...

Крепко не любила матушка Наталья Кирилловна свою падчерицу Соньку, сидевшую на троне выше слабого Ванечки и родненького Петруши. И еще больше невзлюбила, когда верные люди донесли, что живет царевна, почти не скрываясь, с боярином Василием Васильевичем Голицыным. Значит, Соньке можно, а ей нельзя? Царице нельзя? А Сонька сейчас, небось, лежит, раскорячилась, а Голицын над ней царствует! Нехорошо, неправильно. Царица скинула черные одежды и осталась в одной шелковой рубашке. Со свечой в руке подошла к зеркалу. Царица усмехнулась. Ну, что же, постарела немного, потолстела, но Соньке далеко до нее. Одни глаза чернопламенные чего стоят! Последнее время стало тяжело ей переносить свое вдовство. Намедни стояла утреню, не достояла, ушла. А все потому, что почудилось у батюшки под рясой.... Ой, бесовство!

— Никита! Зотов! Поди!

Вошел дядька Петруши в исподнем со свечой, молча, поклонился в пояс.

— Как там Петруша?

— Спит, матушка царица, набегался давеча с потешными, почивает.

Предан Никита истово. Такого пытай, из спины ремни режь, не выдаст и не расскажет.

— Скажи, Никита, красивая я?

Никита аж запрокинул голову от истовости, затряс светлой бородкой.

— Ох, красива, матушка царица!

— А так?

Она подняла подол рубахи, показала белые ноги и выше. Никита бухнулся на колени.

— Ох, красива! Нестерпимо!

— Так возьми... – как можно более равнодушно, но сверкая глазами, сказала Наталья Кирилловна.

Она лежала поперек кровати, бесстыдно раскинув ноги, Никита, надсадно пыхтя, как кипящий самовар, старательно трудился над ее телом. Уже три раза испытала Наталья нестерпимую сладость и хотела еще. Хватит, натерпелась, а что грех, летом пойду по монастырям, отмолю. Так думала царица, когда вошел Петруша. Длинный, под притолоку, заспанный, в белой рубахе, как привидение. Вошел и встал, подпирая косяк.

— Подожди, Никита! – вскричала царица. – Стой!

— Никак невозможно, ах, вот!

Царица почувствовала слабо, как уже в который раз забился внутри нее орган Никиты. Она во все глаза смотрела на Петеньку. Поймет ли, не осудит ли? Она спустила взгляд ниже, туда, где горбом вздулась Петрушина рубаха. Пора женить сынка, пора! Надо сказать бабе Воробьихе, чтобы невесту подыскала.

— Все, Никита, иди уж!

Никита немедленно вышел из нее, подтянул исподники, поклонился в пояс. Вышел. Петруша стоял, не шелохнувшись. Царица развела ноги еще шире.

— Сынок, подойди! Знаешь, что это?

— Нет.

— Смотри...

...Ну, что же ты, Алексашка! Опять не попал?

Аксютка вертела задом по сторонам, а Меньшиков слепо тыкался. Да тут еще Никита нахлестывал лошадей, карета подрыгивала на камнях и колдобинах, и это веселило молодого царя.

— Аксютка, соси!

Петр сунул ей под нос член, но Аксютка неистово завертела головой, сжав губы, но позабыв вертеть задом. И тут Алексашка, наконец, попал! Бывшая девица вскрикнула, и тут господин бомбардир сунул ей в рот головку.

— Соси, говорю! Иначе прикажу стащить тебя в Разбойный приказ и бить кнутом нещадно!

Аксютка, будучи пронзаема сзади Алексашкой, а спереди Петром, старательно работала языком. А что делать? Ефимок дороже. А нутро к свадьбе заживет!

Когда стали подъезжать к Новодевичьему монастырю, Аксюткину одежонку выкинули, а самое выпихнули из кареты, засунув в дыру ефимок. Пусть покорячится, доставая!

Никита остановил карету в лесу, там же попрятались потешные, а ненастоящие стрельцы, наоборот, выдвинулись к монастырю. Командир Головин принялся стучать в ворота.

— Открывайте, открывайте, да зовите монахиню Сусанну. Передайте ей, что стрельцы взбунтовались и захватили Кремль!

Ворота заскрипели, и стрельцы вошли в ограду. Сорвав колпаки и пав на колени, они принялись креститься на тусклые настенные образа. Наконец на широкое крыльцо вышла Сусанна, она же царевна Софья. Стрельцы пали ниц.

Грозно поглядев на распростертых стрельцов, царевна сдержанно улыбнулась. Вот они, верные, как собаки, думала она, допустив коленопреклоненного Головина.

— Так говоришь, стрельцы в Кремле?

— Да, матушка-государыня, там, – робея лицом, сказал Головин. – Там же боярин Голицын. Стрельцы кричали тебя на царствие! Согласна ли?

Вместо ответа Софья крикнула:

— Спасибо, стрельцы, за добрую весть! Идем на Кремль, ибо враги не дремлют! Встаньте, я с вами!

— И мы, матушка-царица, мы с тобой!

Стрельцы вскочили и окружили крыльцо полукольцом, а иные полезли выше и подняли Софью на руки. В это время в ворота въехала царская карета, позолоченная, и с гербами. Стрельцы понесли Софью-Сусанну к карете, из которой вышел длинный, как каланча, брат Петруша и его верный пес Алексашка.

— Измена! – закричали стрельцы, опустили Софью на землю и сгрудились вокруг нее. – Не дадим матушку на погибель и поругание!

Монахини, обомлев, попрятались по келейкам, а иные скрылись в подвалы. И вовремя, ибо в ворота вбежали потешные солдаты, захлопали выстрелы, стрельцы палили в ответ, но тут в ворота вкатили пушку, и Петр поднес горящий фитиль на длинной палке. Стрельцы повалились, а Софья осталась одна напротив зияющего жерла. «Вот и смерть моя пришла!», –спокойно подумала Софья. – «Поцарствовала!». Пушка оглушительно выпалила, и монастырский двор заволокло дымом...

Монахинь обвинили в сношениях с заговорщиками и решили наказать тут же, нагнув, привязав за руки к деревьям вдоль ограды, и обнажив сливочно-белые зады. Один из «стрельцов», сменивших колпаки на треуголки, вызвался быть палачом. Он ходил вдоль ряда монахинь и грозно спрашивал:

— Выбирай! Кнута или хуя?

А его подручные тут же рисовали одним букву «Херъ», а другим – букву «Како».

Софью привязали отдельно и весьма изощренно, изладив косой поворотный крест. Петр сам проверил, перевернув обнаженную Софью вниз головой. Палач не спросил у нее, а подручные, больно нажимая гусиными перьями на бедра, написали на холеном теле обе буквы. Петр взял в руки кнут.

— Я буду бить тебя, любезная сестрица, кнутом по пизде, а кровь будет стекать тебе на лицо, пока ты не захлебнешься в ней, блядь голицынская! А потом я отдам тебя солдатам!

Он похлопал рукой по влажным волосатым губам и понюхал ладонь.

— Царица обоссалась от страха! – закричал он.

Все загоготали, а кнут, свистнув, полоснул по женским прелестям...

Выпоротую и многократно изнасилованную Софью заперли в самой маленькой келье, велев держать неделю на хлебе и воде, ибо толста стала, «драных во все дыры» монахинь грозно предупредили, и потешное войско к вечеру вернулось в Измайлово. Не переодеваясь, царь решил отправиться на Кукуй...

Когда-то еще юный Петр решил удивить и порадовать новых друзей из Немецкой слободы. Он заказал немецкое платье, парик, башмаки и велел запрячь в низенькую тележку тройку свиней. Сам забрался на козлы и правил до Кукуя, везя позади Никиту Зотова в образе царя Бахуса в вывернутой наизнанку шубе, лыковом венце и с винной чашей в руке. Тогда многое произошло впервые: первый раз будущий царь увидел фейерверки, впервые он выпил вина, впервые танцевал с женщинами и впервые сблизился с Анной...

Упряжка свиней с визгом подкатила к Кукуевским воротам. Впереди шел конюший, разбрасывавший свиньям буряки и морковь, а с боков их охаживали кнутами еще двое. Лефорт, свежий, розовый и душистый, был несказанно рад другу Питеру. У него был день рождения. Все немцы смеялись шутке с повозкой и свиньями и повторяли: «Мы хотели научить Питера разным кундштюкам, но он нас превзошел!». Играла музыка, все ели, пили и танцевали. От стеснения герр Питер много пил и мало танцевал.

Когда объявили контрданс, любезный Франц Лефорт встал так, что дочь виноторговца Анна Монс оказалась в паре с Петрушей. Он впервые сжимал руками иностранку и подивился, какие у нее жесткие ребра.

— Это корсет! – пояснила Анна. – Ну, давайте же танцевать!

Танцевал Петр плохо. Да и мысли его было о другом, ибо его придаток давно оттопыривал панталоны. В конце танца Петр увел ее в полутемную аллею, и Анна потянулась к нему алым, как роза ртом. Петенька вытянул губы трубочкой, закрыл глаза и неумело мазнул по ее губам. Хотел облапить, как бабу Воробьиху, но Анна ускользнула. Навстречу из кустов вылез пьяный до изумления Никита Зотов все в той же шубе наизнанку и протянул ему чашу.

— Выпей, сынок, все равно уж оскоромились!

Петр выхватил чашу и единым духом выпил. Никита кому-то грозил, хотел куда-то идти, но упал в кусты и затих.

— Я знаю, где она живет, – тихо сказал кто-то на ухо Питеру. – Пошли, покажу.

Это был разбитной малый с дерзкими глазами, песельник Лефорта в красной рубахе. Они пошли по аллее к уютному, словно из книжки, домику. На втором этаже горел свет.

— Она там!

Песельник взял горсть песку и метнул в окно. Оно раскрылось, и показалась прелестная головка, вся в бумажках. Анна разглядела Петра:

— Уже поздно, герр Питер, надо спать!

Петруша упрямо мотнул головой, но она захлопнула окно и занавесила его кружевной занавеской.

— Ничего, – тихо сказал песельник. – Будет нашей. Стой здесь!

Он куда-то сбегал и вернулся с длинной лестницей. Приставил как раз к окошку:

— Лезь!

Голова кружилась, но он взобрался на последнюю ступеньку и постучал:

— Аннушка, открой, это я, Питер!

Окно снова распахнулось, и Петруша ввалился в комнату, разбив горшки с геранью.

— Ах, это были мои любимые цветы! – всплеснула руками Анна. – Как Вы неловки, герр Питер!

— Он еще купит тебе немало цветов, – сказал забравшийся вслед за Питером песельник. – Когда царем станет.

— Я и сейчас могу! – угрюмо сказал Петруша, протягивая Анне золотой. – Вот, купите, каких надо!

Анна вскочила и сделала книксен. Она уже была в ночном чепце с лентами и еще в чем-то розовом. И полы этого розового разошлись!

Анна снова ахнула и прикрылась пальчиками с розовыми ноготками. Она сама была, как роза, и пахла как роза.

— Не кочевряжься, девка! – сказал песельник. – Царь один раз просит, другой раз требует, а на третий сама будешь рада дать, да уж не надо будет! Снимай все! И ты, Питер, снимай!

Анна немного подумала практическим, в отца, умом, решила, что пеньюар и то, что под ним, дешевле, чем золотой и скинула это розовое в кружевах. А вот герр Питер оплошал. Снимая панталоны со всей горячностью юноши, он сделал несколько лишних движений и забрызгал юные прекрасные грудки, живот и светлые волосы. Затем сел на пол и скрыл пылающее лицо в коленях. Ему было нехорошо и стыдно.

— Надо домой ехать! – глухо сказал Петруша. – Матушка беспокоится, должно быть.

Они вышли в дверь. «Ты садись», – сказал песельник, подводя чью-то лошадь. – «Я провожу»...

Теперь же все было легко и просто. Анна принимала ванну и выбежала навстречу разлюбезному герру Питеру, в чем мать родила. Служанка, знакомая Алексашке очень хорошо, удалилась вместе с Меньшиковым. Петр сразу повалил Монс на кушетку и вошел в нее со всей силой мужчины...