Его рука, липкая от пота, сжала мою кисть и прижала к тому месту. Ткань штанов была грубой и влажной от его выделений. Под ней - бугор плоти, твёрдый, требовательный, живой. Я смотрела на свою руку, будто она принадлежала кому-то другому

— Ты же не бросишь меня в таком виде? - его голос был хриплым, в нём не было просьбы. Была констатация факта. - Помоги мне кончить. Дослужи, так сказать.

Он не ждал ответа. Его пальцы обхватили моё запястье, как наручники, и начали водить моей рукой вверх-вниз по члену. Ткань шуршала. Он закинул голову на спинку дивана, глаза прикрыл. На его лице, обрюзгшем от похмелья и возбуждения, играла ухмылка собственника.

Я не сопротивлялась. Внутри была не вата, а ледяная, звонкая пустота. Я смотрела, как моя рука, послушный инструмент, двигается в его замке. Он разжал пальцы, давая мне «свободу», но я продолжила движение. Автоматически. Как механизм. Он расстегнул ширинку, достал свой оголённый член. Он был толстым, коротким, с темно-красной, влажной головкой. Кожа натянута до блеска.

— Вот так… Умничка, - прохрипел он, наблюдая, как моя рука обхватывает его. Его пальцы впились в моё бедро, оставляя новые синяки поверх старых, от шлепков. - Давно хотел… Слава-то мой, дурак, и не знает, какая у него под боком сучка тлеет. Фотки голые шлёшь… А сама…

Он тянул время, растягивая момент власти. Его глаза, мутные, пронзили меня.

— Ты думала, я не вижу, как ты на меня смотришь? На всех шашлыках? Морду воротила, а пизда-то твоя, я чувствовал.

Он резко потянул меня за руку, заставив наклониться ниже.

— А ну-ка, доводи. Ртом. Как профессионалка. Раз уж такая податливая.

Команды не было. Но в его тоне звучала та же непререкаемая власть, что и у Льва. Я опустила голову. Мои волосы упали ему на живот. Я взяла его в рот. Солёно, горько, чуждо. Он застонал, упираясь затылком в диван, и начал двигать бёдрами, без ритма, грубо, тычась в нёбо.

— Да… Вот так его, Глорию-позория… Глотай… - он бормотал обрывки фраз, его живот вздрагивал. - Славик… охуел бы… если б видел… как его святая жёнушка… мой член сосёт…

Имя мужа, вылетевшее из его перегарящего рта, ударило в мозг, как игла. Но не пробудило. Лишь углубило пропасть. Я делала свою работу. Я сосала член друга своего мужа, в своей гостиной, на диване, купленном в рассрочку, пока сын сидел за стеной. Я была вещью в цепи использования: Лев использовал для экспериментов, Слава - для имитации семьи, Число - для цифрового унижения, сын… сын - по ошибке, а этот урод - потому что мог.

Он кончил быстро, с судорожным рыком, вцепившись мне в волосы и пригвоздив к себе. Горячее и горькое хлынуло в горло. Я подавилась, но проглотила. Он вытащил себя, шлёпнул влажной головкой по моей щеке, оставив липкую полосу.

— Вот и всё, хозяйка, - он оттолкнул меня, тяжело дыша. - Приберись тут. И себя приведи в порядок. Нехорошо как-то.

Он встал, потянулся, с удовлетворённым видом поправил одежду. Смотрел на меня свысока, как на отработанный материал. В его взгляде не было ни капли человеческого. Было презрение хищника к слишком лёгкой добыче.

— И знаешь что, - сказал он, уже направляясь к выходу из гостиной, к прихожей. - Я, конечно, мудак. Но ты… ты, блядь, вообще за гранью. Я думал, ты просто занозистая, стерва с претензиями. А ты… - он обернулся, кивнул в сторону моих дрожащих рук, в сторону всего моего вида, - …ты просто пустое место. Дырка. Удобная. Славе респект - нашёл идеальную жену. Дура, которая даже «нет» сказать не может.

Он ушёл в прихожую. Я услышала, как он натягивает куртку, как щёлкает замок на двери. И тишина.

Я осталась сидеть на полу у дивана. Колени поджаты к груди. Во рту - вкус его спермы и унижения. На бёдрах - горящие отпечатки его ладоней. Внизу живота - тупая, ноющая боль и липкая влажность. Между ног на ковре тёмное, мокрое пятно.

Я подняла голову. В проёме двери в коридор стоял Степа. Он уже не был тем растерянным мальчишкой с рынка. Его взгляд был тяжёлым, взрослым. Он медленно скользнул по мне: по растрёпанным чёрным волосам, прилипшим к влажному виску, по распухшим губам, по расстёгнутому на одну пуговицу халату, из-под которого угадывалась бледная, синеватая от синяков кожа груди. Его глаза задержались на моих руках, сжимающих края халата, - на моих пальцах с тёмно-красным лаком, которые сейчас выглядели как окровавленные когти.

— Тем, что ты не в себе, - повторил он без интонации. Его взгляд упал на ковёр у дивана, на то самое мокрое пятно, потом медленно поднялся и сфокусировался у меня на шее. - Это у него на тебе, что ли? Или это... остатки от тех древних инстинктов? Для сохранения крови династии, значит, нужно было и Серёгу, предка, обслужить?

Он говорил тихо, почти интеллигентно, но каждое слово было лезвием, обёрнутым в иронию. Я почувствовала, как по спине пробежал холодный пот. Он помнил мой бред. Помнил и теперь использовал его против меня.

— Степ, не надо так, - я попыталась улыбнуться, но получилась жалкая гримаса. - Это разные вещи. С ним... это было насилие. В буквальном смысле.

— Насилие? - он приподнял бровь, делая шаг в гостиную. От него пахло дешёвым дезодорантом и подростковым цинизмом. - А по-моему, ты довольно... активно участвовала. Я видел, как ты к нему наклонилась. Довольно профессионально, я бы сказал. Для жертвы. У тебя, наверное, уже опыт.

— Степан! - голос мой дрогнул, но гнева не было. Была только смертельная усталость и стыд. - Я не могла сопротивляться. У меня... в голове.

— Ага, «в голове», - он кивнул, притворно-понимающе. - Удобная штука, эта твоя голова. То архаичные позывы, то насилие. А в итоге - одно и то же. Ты на коленях, а какой-то мужик тебя использует. Разница только в том, кто этот мужик. Папа, я, Лев Матвеевич, теперь вот друг папы... - он перечислил, загибая пальцы, его голос стал злым, сдавленным. - Ты хоть сама-то их различаешь? Или для тебя все они - просто «члены», которые нужно обслужить? Как в том порно, что папа по субботам смотрит?

Я не ответила. Я смотрела на него и видела в его глазах не детскую обиду, а мужское, жестокое разочарование. И под ним - ту же похоть, что и у Серёги. Только замаскированную под отвращение.

— Ты вся перемазана, - констатировал он, и его взгляд снова пробежал по мне, изучающе. - Волосы... шея... Халат распахнут. Красиво, мам. Очень... естественно. Природная красота, прямо. Особенно эти синяки на бёдрах. И этот запах... - он преувеличенно сморщился. - Смесь твоих духов, его перегара и спермы. Бр-р.

— Хватит, - прошептала я. Но это был не приказ. Это была мольба.

— Чего хватит? Разговора? - он сделал ещё шаг. Мы были уже близко. Я видела, как кадык у него дернулся. - А что, нам, как взрослым людям, не обсудить? Ты же сама сказала - мы взрослые. Спокойно переварим. Как предки. Так давай переваривать. Расскажи, а Серёга... он, как предок, справлялся? Папа-то, я слышал, у тебя как «карандаш в стакане». А этот «предок»? Он тебе... «гнездо» заполнил как следует?

Слово «гнездо» ударило по мне, как плеть. Я непроизвольно отпрянула. По телу пробежала судорога – не от страха, а от немедленной, предательской реакции плоти. Под халатом, без всякого прикосновения, оба соска резко затвердели, превратившись в твёрдые, болезненно чувствительные горошины, которые терлись о грубую ткань. А внизу, глубоко внутри, клитор – этот предательский, отзывчивый узел – пульсировал один раз, коротко и влажно, будто подавая сигнал готовности. Влага мгновенно выступила и я почувствовала, как ещё одна тёплая капля отделилась и скатилась по внутренней стороне бедра.

– Степа, остановись… – выдохнула я, и голос мой был не моим – тонким, сдавленным, полным животного испуга. Я прижала ладони к животу, будто пытаясь заглушить этот внутренний пожар, но это лишь сильнее прижало ткань халата к выступающим соскам. – Пожалуйста. Не надо этих слов.

Он видел. Конечно, видел. Видел, как я дёрнулась. Видел, как моё дыхание перехватило, как глаза расширились не от стыда, а от чисто физиологического шока. Его странная улыбка не слетела с лица, а стала лишь шире, более… осознанной. Это была не улыбка сына. Это была улыбка наблюдателя, который нашёл кнопку.

– Каких слов, мам? – спросил он мягко, почти нежно, делая шаг навстречу. Его взгляд сканировал меня, будто рентгеном. Он смотрел на место, где ткань халата натянулась над грудью, вырисовывая два твёрдых, явственных кончика. Потом его глаза медленно, неспешно опустились ниже, к моим сведённым ногам, к тому месту, где даже сквозь тёмный халат можно было разглядеть лёгкое, влажное пятно. – «Гнездо»? Это же просто слово. Из твоей же… научной теории. Оно что, как-то на тебя влияет?

Он знал. Чёрт возьми, он всё понимал. Играл со мной, как кошка с мышью, нажимая на больные, зашитые в меня кнопки.

– Влияет, – прошипела я, отворачиваясь, пытаясь скрыть своё тело, свою отзывчивость, но это было бессмысленно. Каждое движение лишь сильнее обрисовывало контуры под тонкой тканью, лишь сильнее заставляло соски тереться, посылая по животу новые волны стыдливого жара. – Ты же видишь… Видишь, что со мной происходит.

– Вижу, – согласился он, и в его голосе прозвучало неподдельное, жуткое любопытство. Он стоял так близко, что я чувствовала исходящее от него тепло. – Это и правда похоже на… рефлекс. Ты вся напряглась. И здесь… – он не прикасался ко мне, лишь сделал лёгкое движение рукой в направлении моей груди, – …и, наверное, здесь.

Его взгляд снова упал между моих ног. Я почувствовала, как под этим взглядом клитор снова отдаёт тупой, настойчивой пульсацией, требуя внимания, требуя хоть какого-то трения, любого воздействия, чтобы сбросить это невыносимое напряжение, которое разбудило одно-единственное слово.

– Перестань смотреть на меня так, – пробормотала я, но в моём голосе не было силы. Была только слабость и тот самый, знакомый ужас – ужас перед собственным телом, которое предавало меня снова и снова.

– А как? – он наклонил голову набок, и его улыбка стала ещё более невыносимой. – Как смотреть на мать, у которой от одного слова соски встают колом, а между ног мокро? Как на женщину, которая только что отсосала у друга своего мужа? Ты сама стираешь границы, Глория. Я просто пытаюсь понять новые правила.

Он произнёс моё имя не «мам», а «Глория». Это прозвучало как приговор. И как признание чего-то другого. В воздухе повисла тяжёлая, густая тишина, нарушаемая лишь моим прерывистым дыханием и тиканьем часов в прихожей. Я стояла, прижавшись к косяку, вся в мурашках, с телом, которое горело и предавало меня под оценивающим взглядом собственного сына, и понимала – он не остановится. Он нашёл слабость. И ему, как и всем остальным, теперь было интересно, как далеко она заведёт.

– Ты знаешь, – начал он тихо, голос охрипший, но уже без издёвки. В нём звучало странное, пугающее восхищение. – Ребята в школе… они, конечно, мудаки. Травят из-за тех пабликов. Но когда они видят тебя, когда ты за мной приходишь… они замолкают. Смотрят. Колян однажды сказал: «Стёп, да твоя мамаша… она просто бомба. В жизнь бы не подумал, что в таком возрасте можно так… выглядеть». Они думают, я злюсь. А я… – он сделал шаг ближе, и я почувствовала исходящий от него жар. – А я просто смотрю на тебя их глазами. И понимаю, что они правы.

Его слова обжигали сильнее любого прикосновения. Я попыталась отстраниться, но за спиной был только холодный косяк.

– Степа, прекрати… – мольба в моём голосе была настоящей, животной. Я боялась не его, а себя. Боялась, что это возбуждение, этот стыдный пожар внизу живота, вырвется наружу и станет виден ему окончательно. Что мое тело, эта «бомба», предаст меня окончательно, отвечая не на агрессию, а на его юношеское, наглое восхищение.

– Почему прекратить? – он прошептал, его взгляд прилип к моим губам, а потом снова сполз на грудь. – Это же правда. У тебя… фигура, как у тех блогерш, которых они смотрят. Только ты… настоящая. И вот эти синяки, – он кивнул в сторону моих бёдер, скрытых тканью, – они даже… не портят. Выглядит как… как после жёсткого секса. Это заводит. Думаешь, я не вижу, как на тебя в магазине мужики пялятся? Как наш физрук, когда ты в тех легинсах приходила, глаза на лоб лезли? Ты вся такая… бледная, холодная, а под этим – вот это. Такая…

Он искал слово. И нашёл его, произнеся с выдохом:

– …сочная. И опасная.

«Сочная». От этого слова по моей коже пробежали мурашки, и соски, будто подтверждая его правоту, снова болезненно налились, натираясь о ткань. Я чувствовала, как между ног становится не просто мокро, а по-настоящему влажно, как будто там открылся тот самый предательский «источник». Ещё секунда – и пятно на халате станет явным.

– Степан, ты не понимаешь… – я задыхалась, пытаясь сжать ноги, но это лишь усилило трение и тупую, сладкую боль в распухшем клиторе. – Это не я… Это болезнь. Я не могу это контролировать. Ты можешь зайти слишком далеко, и я… я не смогу тебя остановить.

Я смотрела ему прямо в глаза, умоляя не словами, а всем своим видом – раздавленным, возбуждённым, беспомощным. Я показывала ему эту трещину, эту дыру в своей воле, намеренно, в последней попытке его испугать, остановить.

Но в его глазах не появилось страха. Только азарт. И та самая, знакомая теперь власть – власть того, кто держит в руках дистанционный пульт от чужого безумия.

– А кто сказал, что нужно останавливаться? – произнёс он так тихо, что я почти не разобрала. Но я разобрала. И мир вокруг поплыл, потому что это была не угроза. Это было приглашение. И мое тело, моя «сочная», «опасная» плоть, отозвалась на него глубокой, постыдной судорогой желания.

Резкий, знакомый щелчок поворачивающегося ключа в замке врезался в напряжённую тишину, как нож. Мы оба вздрогнули, словно пойманные на месте преступления. В глазах Стёпы мелькнула досада и мгновенное, натренированное школой, скрывание эмоций. Я - отпрянула от него, как от раскалённой плиты.

— Папа, - брякнул Стёпа, слишком громко и неестественно, отворачиваясь и делая вид, что поправляет приставной столик.

Я не ждала. Не оглядывалась. Рванула в сторону ванной, снося на ходу тапочки. Сердце колотилось не о страхе разоблачения, а о том чудовищном, липком возбуждении, которое сжало меня изнутри стальными тисками. Оно требовало разрядки. Сейчас. Немедленно.

Дверь ванной захлопнулась, щёлкнул замок. Слава что-то говорил в прихожей, голос усталый, бытовой.

Мои пальцы, дрожа, нашли пояс халата, сорвали его. Халат упал на пол. Я стояла голая перед зеркалом, но не видела своего отражения. Всё моё существо было сведено к одной точке - тому самому распухшему, невыносимо чувствительному клитору, который пульсировал, напоминая о себе с каждой долей секунды.

Я опустилась на корточки, потом на колени на холодный пол. Пальцы нашли влажную, горячую плоть. Прикосновение было как удар током - болезненно и блаженно. Я закусила губу, чтобы не застонать. В голове пронеслись обрывки: взгляд Стёпы, полный голодного восхищения… его слова «сочная», «опасная»… его намёк, что останавливаться не нужно… И поверх этого - грубые руки Серёги, его хриплый голос, называющий меня шлюхой.

Я терла. Не как женщина, ласкающая себя, а как животное, пытающееся содрать с себя кожу, вырвать этот зуд, эту потребность. Движения были резкими, неистовыми, отчаянными. Даже в юности, в самые жадные годы, я так не делала. Тогда было любопытство, томление. Сейчас была животная, паническая необходимость сбросить накопившийся заряд унижения и похоти, который сводил с ума.

Из гостиной доносился приглушённый гул телевизора. Слава был дома. Стёпа - за стенкой. А я, его жена и мать, сидела на полу в ванной, в пахнущей хлоркой темноте, и страстно, доводила себя до оргазма, представляя извращённую смесь из взгляда сына и грубости его друга.

И - о, чудо - впервые за долгие недели контроля и блоков, это сработало. Оргазм нахлынул не волной, а обвалом. Коротким, судорожным, почти болезненным спазмом, который вырвал из горла сдавленный хрип. Тело обмякло, лёжа на холодном кафеле в луже собственной смазки и пота. В голове на секунду воцарилась чистая, звонкая пустота. Ни мыслей, ни стыда, ни страха. Просто физиологическое облегчение, тупое и окончательное.

Я лежала, тяжело дыша, чувствуя, как дрожь постепенно сходит. Мысли вернулись обрывками. «Благо, получилось». Вышла из ванной, завернувшись в свежий халат, с влажными волосами и кожей, пахнущей нейтральным гелем. Лицо в зеркале казалось почти спокойным, только легкая дрожь в руках выдавала пережитое. Пустота после оргазма сменилась тягучей, знакомой усталостью.

В гостиной Слава уже развалился на диване, том самом, и смотрел новости. Он обернулся, увидев меня.

— Привет. А Серёга-то куда смылся? - спросил он, зевая. - Думал, он тут ещё будет валяться.

В голове молнией пронеслись отрывки: липкая полоса на губах, грубые пальцы, впивающиеся в бёдра, его хриплый шёпот «Славик охуел бы…». Желудок свело. Я сделала вид, что поправляю полотенце на волосах.

— Ушёл… как только отошёл. Сказал, дела. - голос прозвучал ровно, к моему удивлению.

— Ага, дела, - Слава фыркнул, потягивая пиво. - У него всегда «дела», когда нужно убирать за собой. Мудила. Но свой в доску, чё уж.

Он помолчал, глядя в экран, потом повернулся ко мне, и в его глазах появился тот самый, мужской, немного виноватый огонёк, когда один мужик оправдывает другого.

— Ты его, Глория, не осуждай сильно. Он, конечно, конченый бабник и циник. Особенно замужних любит, сука. Это у него с девяностых, с той самой «крыши». - Слава отхлебнул пива, его лицо стало задумчивым. - Они тогда с братом авторазборкой крышевали. Баб к ним, понимаешь, привозили - тех, чьи мужья долги не платили. Не били, нет. Он этим не занимался. Но… запугивали. А Серёга, он… он умел. Мог так женщину поставить, словом, взглядом, что она сама… ну, чтобы мужу прощено было. Он говорил, это эффективнее любого насилия. Разложить её, понять, какая она внутри, и нажать. Говорил, все бабы в душе шлюхи, просто разная цена вопроса.

Каждое слово Славы било в мозг, как молот. «Особенно замужних любит». «Разложить её, понять, какая она внутри, и нажать». Я стояла, будто парализованная, и слушала, как мой муж с лёгкой усмешкой рассказывает, что его лучший друг - психопат, специализирующийся на сломе таких, как я. И что он, Слава, знает об этом. И принимает. Потому что «свой в доску». Потому что «выручал».

— И ты… с ним дружишь? Зная это? - спросила я, и голос мой прозвучал тонко, как лезвие.

Слава пожал плечами, смущённо потер затылок.

— Ну… Люди разные, Глория. У каждого свои тараканы. Он мне жизнь спас и раз, в те же девяностые. Да и… он ко мне преданный. А что он там с чужими бабами вытворяет… - он махнул рукой, как будто отмахиваясь от назойливой мошки. - Не наше дело. Главное, что к тебе он, я уверен, с уважением. Ты же не из таких.

«Ты же не из таких».

Ирония была настолько чудовищной, что у меня перехватило дыхание. Я смотрела на своего мужа, на его усталое, доброе лицо, и видела в нём не защитника, а слепого тюремщика. Он привёл в дом волка, хвалил его острые клыки, и был абсолютно уверен, что волк никогда не укусит его собственную овцу. Потому что его овца - «не такая».

А я стояла перед ним, с только что отмытым телом, на котором ещё не сошли синяки от лап этого волка, с ртом, в котором несколько часов назад была его сперма, и с сознанием, которое он, этот волк, вместе с Львом Матвеевичем, уже почти полностью разобрал на винтики.

— Да, - выдавила я, заставляя уголки губ дрогнуть в подобии улыбки. - Конечно, я не из таких. Пойду, ужин начну.

— И да ты завтра к Льву Матвеевичу, - сказал он, не глядя на меня, глядя куда-то поверх моего плеча, в стену, где висела дешёвая репродукция с видами Альп. - Не пропускай. Он говорит, курс нельзя прерывать. Послезавтра он уезжает на неделю, нужно успеть закрепить.

Звук его голоса, этого монотонного, бытового бубнежа, вызывал во мне тихий, парализующий ужас. Мысль о том кабинете, о запахе резины и лекарств, о его плоских, безразличных глазах, заставляла желудок сжиматься в тугой, болезненный комок. Я боялась. Боялась не просто унижения - к нему я, кажется, уже привыкла. Боялась того, что он найдёт во мне на этот раз. Какие новые ямы выроет в моей и без того изрытой психике.

— Слав, может, не надо? - голос мой прозвучал слабо, как у ребёнка, который уже знает, что его не послушают. - Я… я лучше себя чувствую. Правда.

Он только покачал головой, с усталым, почти отеческим раздражением.

— Иди, Глория. Это не обсуждается. Ты сама знаешь, что будет, если бросить.

Да. Я знала. Будет улица. Будут цыгане. Будет публичный позор.

Я отвернулась к окну, в темноте которого отражалась наша кухня - уютная, страшная клетка. И вдруг, сквозь этот страх, как вспышка из-под толстого слоя ила, прорвалась другая память. Не вокзал, не цыгане, не Лев.

Двор. Запах пыли и спелой черёмухи. Мне лет семь. Аня - высокая, рыжая, с веснушками и злыми зелёными глазами. Мы дружим. Нет, я дружу с ней, а она… она терпит меня. Я - капризная, избалованная девочка с глупым именем Глория, которое все дразнят. Аня - лидер нашей дворовой песочницы. Она сильнее, смелее, честнее.

И тот случай. Мы украли у бабки с первого этажа пачку конфет «Мишка на Севере». Украли вместе. Но когда бабка вышла, красная от ярости, и схватила Аню за руку, я… я отступила на шаг. Смотрю на землю. Аня кричит: «Это она! Это Глория!» А я, глотая слёзы, тоненьким голоском говорю: «Я не одна… мы вместе… но Аня первая взяла…» Ложь. Гнусная, детская, трусливая ложь. Я подставила её. Чтобы спасти свою шкуру. Чтобы меня не сочли плохой девочкой в глазах этой страшной бабки.

Аня вырвалась. Она смотрела на меня не со злостью, а с таким холодным, взрослым презрением, что мне стало стыдно до тошноты. Она ничего не сказала. Просто развернулась, ушла, а потом вернулась. В руке у неё была не палка, а ржавая железка, обломок от какой-то игрушки. Она молча, без крика, подошла и ударила меня ей по голове. Чётко, метко. Не чтобы убить. Чтобы помнила.

Боль, тепло крови, стекающей по виску, оглушительный стыд. И её слова, брошенные уже уходя: «Позорища ты, Глория. Больше не подходи ко мне. Тварь.»

Я получила по заслугам. Аня была права. Я и тогда была тварью. Только маленькой, трусливой. Эта детская подлость, этот удар железкой - вот откуда трещина. Не Лев её создал. Он просто нашёл. А я… я её заслужила. Ещё тогда. Была плохой девочкой. И все эти годы носила в себе наказание за это, даже не зная об этом.

— Ладно, - тихо сказала я, уже не Славе, а своему отражению. - Пойду.

Я наносила помаду, смотря в зеркало в прихожей. Цвет «Кровь ангела». Слава, завязывая галстук, бросал одобрительные взгляды.

— Хорошо выглядишь. Видно, что лечение идёт на пользу, - пробурчал он, поправляя воротник. Его вера в Льва Матвеевича была трогательной и идиотской. Как вера барашка в пастуха, который ведёт его на стрижку, не упоминая, что следом идёт бойня.

Я не поправляла его. Пусть думает. Пока он видел выздоровевшую жену, Лев видел что-то другое. И я начинала понимать, что именно.

Пока ехали в машине, я копалась в прошлом. Не в поисках оправданий. А в поисках истоков. Не той дурацкой травмы от железки - это было следствие. А причины.

Воспоминание первое. Шестнадцать лет.

Я сидела на подоконнике общежития педа, курила, смотрела, как мой тогдашний ухажёр, тощий поэт Витя, ползал по двору и искал мою сережку, которую я «случайно» уронила. Я знала, что серьга закатилась под гараж. Я видела это. Но мне было скучно. Мне нравилось смотреть, как он, потея от унижения и любви, ползает на четвереньках, а я свысока, через дым сигареты, наблюдаю за этим спектаклем. Потом я «нашла» серьгу у себя в кармане, сделала удивлённые глаза. Он плакал от счастья. А мне было смешно и… влажно между ног. Власть - лучший афродизиак. Он был овцой. Я уже тогда училась быть пастухом. Или мясником.

Воспоминание второе. Институт, второй курс.

Саша. Аспирант, умный, красивый, женатый. Я подошла к нему после семинара, спросила что-то по теме, глядя снизу вверх, подбирая слова, играя в хрупкость. Он проявил интерес. Не как мужчина к женщине - как педагог к способной ученице. Я это быстро исправила. Принесла ему на дом «посмотреть работу» в тот вечер, когда знала, что его жены не будет. Надела ту самую блузку, что чуть просвечивала. Не набрасывалась. Просто сидела близко. Дышала. Смотрела. Позволила ему «случайно» коснуться моей руки. Видела, как в его глазах боролись долг и простая, животная жажда. Он сломался через час. Целовал, как сумасшедший, моля о прощении ещё до того, как залез ко мне под юбку. А я думала: «Вот и всё. Ещё один. Умный, хороший, честный. И такой же податливый, как все». Его сперма на брюках, его панические шёпоты «никому ни слова» - это был мой трофей. Не оргазм (его не было), а сама фактура его падения. Я собрала её, как коллекционер.

Фрагмент с «Числом».

Это было позже, уже после замужества. Скука. Серая, убийственная скука благополучия. Слава - хороший, простой, предсказуемый. Я нашла «Число» на одной из тех помойок, где обсуждают интимные фото. Он писал грубо, без церемоний. «Хочу видеть твою пизду. С раздвинутыми губами». Вместо отвращения - тот же холодный, щекочущий нервы интерес. Я сфотографировала. Не лицо. Только тело. Идеальное, вылизанное спортзалом и кремами тело жены успешного человека. Отправила. Его ответ: «Класс. Соски видно?» Это был не диалог. Это был аукцион. Я продавала куски своей плоти, а он покупал их цифровым вниманием. И снова эта власть: я, Глория из хорошей семьи, стою на кухне с запахом пирога, а в телефоне у какого-то ублюдка - фото моей начищенной, розовой киски. Он дрочит на это. Он мой. На расстоянии, анонимно, но мой. Ещё одна овца в стаде, которое даже не знает, что пасётся на моём поле.

Машина остановилась. Мы приехали.

— Всё будет хорошо, - сказал Слава, сжимая мою руку. Его ладонь была тёплой, живой, честной. Овечьей.

Я улыбнулась ему, поправила прядь волос.

— Конечно, дорогой.

Я вышла из машины, поправила обтягивающее платье на бёдрах. Я шла не как жертва на заклание. Я шла как хищник, который наконец-то понял правила игры. Лев Матвеевич думал, что он мой дрессировщик. Но что, если я - зверь в его клетке, который только притворялся укрощённым, чтобы изучить слабости того, кто держит ключ?

Дверь в подъезд закрылась за мной. В голове стучала одна мысль, холодная и ясная: все они - Слава, Стёпа, Серёга, Лев, даже тот урод с вокзала - все они чего-то от меня хотели. Тела, послушания, исцеления, унижения. Я была полем их битвы. А что, если начать хотеть самой? Не просто реагировать, а выбирать? Разве я не делала это всегда, с самого начала? Разве не я всех их вела, играя в слабость, в болезнь, в жертву? - продолжение следует )

мои истории на бусти https://boosty.to/diholeass и (псссс мои рассказы в тгк они выходят чуть раньше https://t.me/DianaHolltext)