Инстаграм – это глянец. Лаковая прокладка между мной и миром. Там я – Глория. Дурацкое имя, которое выдрали из какого-то бразильского сериала мои родители-колхозники, наивно верившие, что дочь станет принцессой. Принцесса с запахом силоса за пазухой.

На фото: я за завтраком. Идеальный кадр, вылизанный фильтром. Бледная кожа, работающая на контрасте с черными волосами, – выглядит как фарфор. Голубые глаза, подкрашенные приложением, смотрят в объектив с легкой негой. Чашка кофе с пенкой, два тоста. Ни крошки. Под ним лайки и комментарии: «Какая красивая!», «Обожаю твою кухню!», «Глория, вы просто богиня!»

Богиня. Да.

В реальности на кухне пахнет вчерашней жареной картошкой и средством для мытья полов с ароматом «Альпийская свежесть», которое воняет химической катастрофой где-то в районе Житомира. В раковине крошки, плавающие в жирной воде, как потерпевшие крушение. Я смотрю на свои руки – длинные пальцы, ухоженные, гель-лак цвета крови. Но под ногтем указательного левой – что-то темное, грязь от детских носков или куска хлеба, который я вчера засовывала в мусорное ведро, чтобы оно не переполнялось.

Муж, Слава, уже ушел. Он оставил на столе след от кружки, липкое коричневое кольцо, как тавро. Он хороший муж. Зарабатывает. Не бьет. Спит ко мне спиной, плотной, теплой спиной работяги. По субботам хочет порно. Ровно в 23:00, после новостей. Не любви, не страсти – именно порно. Четкий, безэмоциональный ритуал, как отчитаться перед начальством. Я для него – тело с функцией.

В телеге у меня два чата. В одном мы с подругами, такими же загнанными лошадьми, делимся мемами про выгорание и усталость, и пошлыми анекдотами про член размером с половник. В другом – один человек. Его имя – «Число». Так он у меня в контактах. Мы не виделись. Только сообщения. Фотки. Он – голос из цифрового подполья.

Его сообщение пришло пять минут назад.

«Покажи сиськи».

Коротко. Ясно. Без этих слащавых «как ты прекрасна». Он знает, что я прекрасна. Он хочет плоти. Мне 35. Голубые глаза, которые на фото сияют, а в жизни смотрят в окно на серый двор-колодец, заставленный старыми машинами. Темные волосы, которые Слава вчера назвал «крысиными», когда я их не уложила в гладкий пучок. Тело. Да, тело еще ничего. Родила двоих, но спортзал три раза в неделю – это мой личный монастырь, моя аскеза. Генетика сделала свое: плоский, прорисованный пресс, узкая талия, и ягодицы, за которые мне до сих пор говорят спасибо. Грудь – полная, тяжелая, те самые сиски, что он просит. Соски стали темнее, почти шоколадными, после того как кормила сыновей. Он это любит. Говорит, они похожи на крупные ягоды. Лобок аккуратно выбрит, но кожа там чувствительная, иногда краснеет. А само влагалище... после рентов стало другим, более жадным, что ли. Оно помнит все.

Я приоткрываю халат. Снимаю. Холодный воздух кухни касается кожи. Свет с экрана телефона ложится на грудь холодными, мертвенными бликами. Щелчок. Звук выстрела в тишине, нарушаемой только гудением холодильника. Отправляю.Я чувствую, как между ног становится тепло и влажно, будто там открылся маленький, грязный источник. Эта грязь, эта пошлость – она единственное, что вытаскивает меня из этого стерильного, вымороженного ужаса под названием «все хорошо». Дети один в старшей школ, другой в саду. Муж на работе. Я одна в этой квартире, пахнущей альпийской свежестью, и мое личное порно течет по цифровым проводам к человеку, которого я никогда не видела. Хотела бы я заняться с ним сексом? Нет. Я бы его побоялась. Но играть в это... играть в это я люблю до дрожи.

ВК – это для семьи. Там аватарка, где мы все вчетвером, улыбаемся в объектив в каком-то парке. Счастливая семья. Под фото лайкают моя мама, и свекровь с глазами бухгалтера. Я закрываю халат, подхожу к окну. Напротив, в такой же серой многоэтажке-панельке, в окне кто-то шевелится. Тень. Может, тоже смотрит. Может, тоже кому-то показывает свою пизду, свои сокровенные тайны, свою тоску, липкую и тягучую, как сперма на простыне.

Телеграм опять вибрирует в руке, отдается эхом в костях.

«Жду продолжения, Глория».

Гипнозу я не верила.

Это для лохов и идиотов, которые ищут волшебную таблетку от своего дерьма. Я свое дерьмо знала в лицо и уживалась с ним. У меня были свои ритуалы, скрепы: утренний кофе, сыворотки для лица за 3000 рублей, отправка фоток своей пизды незнакомцу в телеге перед тем, как идти готовить ужин мужу и сыновьям. Вся это создавала иллюзию контроля, будто я сама дергаю за ниточки.

Но это было до вокзала.

Центральный вокзал в пятницу вечером – это адское пекло, вывернутое наизнанку. Вонь пота, дешевого парфюма из ларька и жареных чебуреков, от которых воняет изо всех помойных ведер. Гул голосов, плач детей, сиплые голоса из динамиков. Я стояла в очереди за кофейной бурдой, которая должна была скрасить мне три часа в плацкарте до родителей. Слава с детьми уже уехали на машине, а я, красотка с маникюром, добиралась на поезде после работы.

И вот он подошел. Не бомж, не цыганка. Обычный мужик. Лет пятидесяти, в немытой куртке цвета асфальта после дождя, с лицом, которое забываешь через секунду. Но глаза... Глаза были как две старые монеты – плоские, тусклые, не отражающие свет.

— Девушка, — сказал он, и его голос был таким же серым и безжизненным, как его одежда. — Плохо мне. Помогите.

Я, дура, поверила. Внутри все съежилось от брезгливости, но я же воспитанная женщина, мать семейства. «Вам врача вызвать?»

Он покачал головой и уставился на меня своими свинцовыми глазами. «Просто... посмотрите на меня. Внимательно. Секунду». Его рука в грязной перчатке совершила плавное движение в воздухе, будто размазывая невидимое стекло.

И я посмотрела. Любопытство стервы, которая думает, что ее не коснется. Желание увидеть дно, но будучи уверенной, что сама она наверху.

Подвох был в его зрачках. Они расширились, стали черными-черными, как два провала в никуда. Он начал говорить. Тихим, монотонным голосом, который врезался прямо в мозг, минуя уши. Это не были слова. Это было шипение, скрежет, ровный гул трансформатора. Он повторял одно и то же, обволакивая, затягивая: «Руки тяжелые... ноги ватные... голова пустая... ты хочешь слушаться... хочешь, чтобы тебя вели...»

Пальцы его холодной руки обхватили мой локоть. Прикосновение было как удар током низкого напряжения – неприятно и парализующе. Он повел. И я пошла. Мои ноги были чужими, голова наполнилась густым, тягучим туманом. Он вел меня, как куклу, в самый дальний, самый грязный угол, за рядами платформ, где пахло мочой, ржавчиной и отчаянием. Там были свалкой набросаны разбитые ящики и пустые бутылки.

Он остановился и развернул меня к себе лицом. Его дыхание пахло перегаром и чем-то кислым.

— Сними трусы, — скомандовал он тем же ровным, безразличным тоном, каким говорят «подвиньтесь».

И мои руки, будто на кукольных нитках, потянулись к поясу. Пальцы скользнули к пуговице джинсов, отстегнули ее. Молния расстегнулась с сухим, пошлым звуком. Я чувствовала, как ткань отделяется от кожи, как холодный, грязный воздух вокзала касается моего живота, лобка. Во мне не было страха. Не было стыда. Была только эта густая вата в черепе и одна-единственная, яркая, как вспышка, мысль: «Сейчас он залезет в мою пизду своими грязными пальцами, и я не смогу ничего сделать. И мне от этого... жарко».

Я стояла перед ним, по пояс оголенная, дрожа от холода и чего-то другого. Кожа покрылась мурашками.

— Отдай, — бросил он, глядя на меня как на вещь.

Я, повинуясь, наклонилась, подняла с пола свои черные шелковые трусики и протянула ему. Он взял их, не глядя, сунул в карман куртки.

— Теперь сиськи. Покажи.

Его рука в перчатке потянулась к моей груди. Я замерла, позволив. Мою грудь, которую сосали мои дети, которую ласкал муж, сейчас будет мять незнакомец с вокзала. Его пальцы, грубые, через ткань перчатки, сжали мою тяжелую грудь. Больно и унизительно. И от этого дикого контраста – шелка на коже и грязи на ней же, – внутри меня что-то дрогнуло. Пошлый, грязный спазм прошел от сосков к самому нутру, к тому самому влажному месту, которое предательски пульсировало. Это заводило. Черт бы побрал, это заводило до тошноты.

Он наклонился ближе, его дыхание обожгло шею. Я почувствовала, как его другая рука скользнула ниже, к животу, ко моей гладкой писечке. Он почти добился своего.

И в этот миг я моргнула. Словно щелчок произошел где-то внутри. Свинцовые глаза были все так же передо мной. Его рука была у меня на груди. Я дёрнулась назад, как животное, сорвалась с крючка, ударилась спиной о ящики. Он не стал преследовать. Он просто стоял и смотрел. Как на сломанную игрушку, которая внезапно заработала.

Я побежала. Не оглядываясь. Черт знает куда. Потеряла каблук. Пиджак был в пыли и каких-то пятнах. Я добежала до толпы и вжалась в нее, дрожа всей своей оголенной, предательски возбужденной плотью. Сижу в вокзальном сортире, на ободранной унитазе, пишу это, и руки у меня трясутся. Я не верю в гипноз. Но я поверила в то, что какая-то хуйня может залезть тебе в голову, нащупать самый грязный твой тумблер и щелкнуть им. Я пыталась понять, как это вообще возможно. Я никогда не была ведомой. Я держала все под контролем: дом, детей, мужа, свои цифровые похождения. А тут какой-то бомж с вокзала... Я писала «Числу», искала в его холодном цифровом уме хоть какое-то объяснение.

Он ответил не сразу. А когда ответил, это был лишь голосовой, полный презрительной усмешки: «Глория, Глория... А ты дойная корова. Надо было раздвинуть ноги и дать ему, пока твой Славик на работе нежит свою задницу в кресле. Испугалась грязной правды? А сама вся из нее и состоишь».

Я выясняла. Читала в интернете про гипноз, про НЛП. Ничего не сходилось. Все казалось попсовым бредом. А та вата в голове, то ощущение, что твои конечности – чужие, было настолько реальным, что от него тошнило.

И как это обычно бывает, молния бьет в одно место дважды.

Это случилось на рынке, у палатки с дешевым турецким трикотажем. Я выбирала сыну носки. И вот они подошли. Цыганка, лет пятидесяти, в яркой юбке и с золотым зубом. И двое парней-подростков с наглыми, голодными глазами.

— Девушка, красавица, погадаю! — цыганка схватила мою руку. Ее пальцы были цепкими и жилистыми, как корни.

Я попыталась вырваться, автоматически: «Нет, не надо».

Но она уже смотрела мне в глаза. Глубоко. Ее взгляд был не свинцовым, как у того мужика, а горячим, как раскаленный уголь. И таким же пустым.

— Не дергайся, сучка, — тихо, так, что слышала только я, прошипела она. — Стоять. Слушать. Ты наша. Твоя душа кричит. Мы ее слышим.

И понеслось. Тот же монотонный бред, тот же гипнотический поток. Ее слова текли, как горячая смола, обволакивая, парализуя. «Руки тяжелые... кошелек сама отдашь... будешь делать, что скажем... а то дети твои заболят...»

А один из пацанов, тот, что постарше, с усиками над грязной губой, придвинулся ко мне вплотную. Его рука легла мне на поясницу, скользнула ниже, сжав мою пизду через тонкую ткань джинсов. Я чувствовала каждый его палец. Меня трясло, но я не могла пошевелиться. Вата. Снова эта проклятая вата в черепе.

— Молчи, шлюха бледная, — прошептал он мне в ухо, его дыхание пахло чесноком и чем-то кислым. — Сейчас кошелек моей сестре отдашь. И поцелуешь мне руку. Будешь целовать, как сука.

Я, как во сне, видела, как моя собственная рука залезает в сумочку, вынимает кошелек. Я протянула его цыганке. Та, не глядя, сунула его за пазуху.

— А теперь, — сказал пацан, поднося свою грязную, в царапинах руку к моим губам. — Целуй, блядь. Лижи. И я наклонилась. Я чувствовала запах пота, земли и машинного масла от его кожи. Мой язык, предательски послушный, коснулся его костяшек. Соленого. Грязного. Во рту встала желчь. Прошло чуть больше двух недель. Я сидела на ржавой скамейке недалеко от того рынка, где цыганка и ее пацан унизили меня. Это стало моим новым ритуалом – приходить сюда, после работы, и сидеть. Как будто я ждала, что они вернутся. Как будто я хотела, чтобы они вернулись. Мужу я, конечно, ничего не рассказала. Эта новая часть моей жизни была зашита в меня, как грязная подкладка под дорогим платьем.

Чуть больше недели прошло

И вот они пришли. В третий раз. Судьба, блядь, с чувством юмора. Та же цыганка, ее юбки, будто собранные из сотни чужих занавесок, ее золотой зуб, блеснувший в косом свете заходящего солнца. Рядом – те же двое пацанов, но теперь в их глазах читалось не просто наглое любопытство, а знакомство. Право собственности.

Она подошла ко мне не как к незнакомке, а как хозяин к непослушной скотине. Никаких предварительных «погадаю, красавица». Ее свинцовые глаза впились в меня, и я почувствовала, как ноги стали ватными еще до того, как она что-то сказала.

— А вот и наша бледная шлюха приползла, — ее голос был тихим и густым, как масло. — Ждала нас? Жаждала?

Я попыталась встать, отшатнуться, но ее взгляд был уже не просто горячим углем. Он был магнитом, который пригвоздил меня к скамейке. Она что-то достала из складок своей юбки – маленький мешочек. Резким движением встряхнула его перед моим лицом.

Облако мелкой, горькой пыльцы ударило в нос и рот. Я закашлялась, но было поздно. Горьковатая сладость застряла в горле. И тут же поплыл ее голос, накладываясь на действие пыльцы: «Спи, сука. Руки не двигаются. Ноги – пудовые гири. Ты наша. Ты хочешь, чтобы мы тебя раздели».

Это было в тысячу раз сильнее, чем в прошлые разы. Пыльца пьянила, слова вбивали клинья в волю. Я видела, как один из пацанов, тот самый, чью руку я лизала, садится рядом, его бедро прижимается к моему. Его рука легла мне на колено, потом поползла вверх по внутренней стороне бедра. Я чувствовала каждый шероховатый участок его кожи, каждое движение. Мое тело было парализованным куском мяса, но внутри все сжималось и пульсировало от этого грубого, унизительного прикосновения.

— Видишь, сестра, она уже мокрая, — усмехнулся он, глядя на цыганку.

Та что-то бормотала, ее пальцы водили перед моими глазами, рисуя сложные, гипнотические узоры. Мир поплыл. Звуки рынка стали приглушенными, как из-под толстого стекла. Я боролась, но моя борьба была похожа на попытку шевельнуться во сне – бесполезное напряжение мышц.

Последнее, что я помню перед тем, как черная вата сознания накрыла меня с головой, – это его рука, уже на моей груди, сжимающая ее через блузку, и шепот цыганки: “Спи”.

Я очнулась от пронзительного холода. Лежала на той же скамейке, но на спине. Голова была тяжелой, пустой. Я медленно повела рукой. Голое бедро. Голый живот. Голая грудь.

Они обнесли меня до нитки. Сняли все: блузку, юбку, нижнее белье, колготки, туфли. Даже сережки из ушей вынули. Я лежала на холодном, шершавом дереве, голая, как в день рождения. На моей бледной коже, на лобке, на сосках, остались грязные полосы – следы чьих-то пальцев. Они не просто раздели меня. Они пометили.

Я медленно села, пытаясь прикрыться руками. Мир вокруг был обычным. Люди шли мимо, кто-то бросал на меня странные взгляды, но никто не подошел. Я была для них просто пьяной или сумасшедшей.

И снова, сквозь леденящий ужас, пробился тот же предательский, горячий стыд. Они сделали со мной все, что хотели. А мое тело, мое грешное, отзывчивое тело, даже в отключке, отозвалось на их грязные лапы. Я сидела голая на скамейке, вся в пыли и чужих следах, и чувствовала, как по внутренней стороне бедра что-то теплое и влажное медленно стекает на дерево.

Дойти до дома было унижением, растянутым на километры. Каждый шаг по холодному асфальту отдавался эхом в моей пустой голове. Я прижимала к груди подобранный у мусорного бака грязный картон, жалкая попытка прикрыть наготу. Ветер обнимал мое тело целиком, лаская голые ягодицы, касаясь сосков, и от этого предательского холода внутри все снова сжималось в липкий, возбужденный комок. Я была выставлена напоказ, голая шлюха в лучах заходящего солнца.

Запасной ключ под ковриком показался мне спасением и приговором одновременно. Я ворвалась в квартиру, в этот стерильный мирок «все хорошо», пахнущий альпийской свежестью и детскими кашами. Дрожащими руками натянула первый попавшийся халат и стояла посреди гостиной, не в силах согреться.

Слава пришел позже. Увидел мое лицо и спросил, что случилось. Я выпалила обрывками: «цыганка... гипноз... раздели...». Не всё. Не рассказывала про пыльцу, про то, как их руки ползали по мне, пока я была без сознания. Не сказала про то, что мое тело отозвалось на это мерзким, постыдным возбуждением.

Он не кричал. Не требовал подробностей. Его лицо стало жестким, каменным. Он взял телефон, сделал несколько звонков. У него нашлись «нужные люди». Позже он сказал коротко: «Разобрались. Часть вещей нашли. Деньги – нет. Ее... убедили, что больше так делать не стоит».

Я не спрашивала, что значит «убедили». Боялась узнать.

Потом был разговор. Ночью, на кухне, при свете одинокой лампочки. Я молчала, крутила в пальцах пустую кружку. А потом прорвало. Как гнойник. Я вывалила ему всё. Про вокзал, про первый раз на рынке, про пыльцу, про их руки, про то, как я проснулась голая. Про тот стыдный, грязный жар, который я чувствовала сквозь паралич и ужас.

Я ждала оскорблений. Презрения. Но Слава слушал молча, его лицо было усталым. Когда я закончила, он тяжело вздохнул.

«Глория... Дурная баба», — произнес он беззлобно, почти по-отечески. Он встал, подошел, обнял меня. Его объятия были крепкими, простыми. «Главное, что жива. Цела. А с мозгами...» он сделал паузу, и в его голосе прорвалась знакомая, кухонная ирония, «... с мозгами, я смотрю, у тебя и до этого были проблемы. Развела тут целый хентай с цыганами».

Я разрыдалась. Не от горя, а от странного, щемящего облегчения. Он не оттолкнул. Не назвал шлюхой. Он отнесся с пониманием, с какой-то грубой, мужской заботой, и даже пошутил. По-своему.

Мы стали разбираться. Как два нормальных, адекватных человека в XXI веке, мы пошли по врачам. Это был наш новый, извращенный квест — найти дыру в моей голове, через которую вытекала воля.

Сначала — платный невролог в клинике с ремонтом цвета слоновой кости. Он посмотрел на меня стеклянными глазами, постучал молоточком по коленкам, сказал «здоровый человек» и выписал глицин. Я чуть не рассмеялась ему в лицо. Глицин. От цыганского гипноза.

Потом — МРТ. Долгие минуты в гудящем тоннеле, где я боялась, что мой мозг сейчас взорвется. Снимки. Врач, молодой парень с усталыми глазами, сначала сказал: «Всё в норме, структурных изменений нет». Мы уже собирались уходить, как он снова прищурился, приблизил снимок.

«Странно... Вот здесь, смотрите, легкая аномалия сигнала. Пятно. Похоже на последствия микроинсульта, но... не совсем. Слишком локально.»

У нас загорелись глаза. Значит, не дура! Значит, есть причина!

«Выводы делать рано, — тут же остудил он наш пыл. — Это может быть и вариант нормы, и артефакт съемки. Наблюдайтесь.»

Наблюдайтесь. Словно у меня веснушка появилась, а не цыгане раздевают в публичных местах.

Мы сменили трех неврологов. Один прописал дорогущие уколы, от которых только немели ноги. Второй, пожилой, с умным видом заявил, что это «вегетососудистая дистония с элементами истероидной реакции» и посоветовал «взять себя в руки». Третий, выслушав историю про гипноз, цыган и пыльцу, просто развел руками.

«Знаете, — сказал он, отодвигаясь от меня, как от заразной. — В таких тонких материях... Официальная медицина бессильна. Попробуйте поискать... народных целителей. Бабок. Кто-то говорит, поветухи помогают. Или в церковь.»

Мы вышли от него. Слава молча курил у входа, его скулы были напряжены. Мы потрасли кучу денег и времени, а в итоге нам вежливо предложили обратиться к знахаркам. Красиво, блядь. Очень научно.

Кратко: со специалистами мы намучились. Они видели пятно на снимке, но боялись его назвать. Они предпочитали списать всё на женские нервы и послать к бабкам. А я тем временем боялась выходить на улицу одна, потому что каждая тень от палатки с носками могла оказаться цыганкой с мешочком горькой пыльцы.

Круг замкнулся. Врачи разводили руками, отправляя к бабкам, а бабки, к которым мы из отчаяния сходили, шептали заговоры, палили траву и клялись, что порчу сняли. Не помогло. Помогло только одно — абсолютное, животное нежелание выходить из квартиры. Я стала затворницей в своем же доме с альпийской свежестью.

И тут он нашел нас сам. Вернее, меня. Его звали Лев Матвеевич. Он не был врачом. Он был... исследователем. Нашел меня через форум, где я под ником в порыве отчаяния описала свой случай, опустив самые пошлые детали. Он написал в телеграме — вежливо, умно, без тени сомнения.

«Глория, то, что с вами произошло — не порча и не психоз. Это редкая форма биоэлектрического воздействия. Я изучаю подобные феномены. Могу помочь. Без предоплат.»

Слава, уже измотанный до предела, схватился за эту соломинку. «Хуже уже не будет, » — сказал он, и в его глазах читалась усталость от всей этой хуйни.

Параллельно Слава, получив мое доверие после истории с цыганами, начал копать глубже. Он настаивал на деталях. Сидя на кухне, под аккомпанемент кипящего чайника, я, краснея и бледнея, выложила ему всё. Про то, как на вокзале сама расстегнула джинсы. Про то, как отдала свои шелковые трусы в грязную руку незнакомца. Его лицо было каменным, но он слушал, не перебивая. Казалось, он выстраивал в голове схему моего унижения, пытаясь найти в ней слабое место.

Но настоящий удар пришел с другой стороны. От моего старшего, Степы. Он уже старшеклассник, живет в своем цифровом мире. Однажды он влетел в мою комнату с лицом, искаженным от гнева и стыда.

«Мама, что это?!» — он ткнул мне в телефон экраном.

Какой-то желтушный паблик. Заголовок: «СЕКС-РАБЫНЯ ИЛИ ЖЕРТВА ГИПНОЗА? Шокирующие подробности о нападениях в городе». Там не было моего имени, но район, описание внешности — бледная брюнетка, голубые глаза — и наглые предположения. Кто-то из «осведомленных источников» слил инфу. Возможно, те же врачи, которые не знали, что делать.

Степу травили в школе. Шептались за спиной. Кто-то крикнул ему: «Слышел, а твою маму цыгане в щелку выебали?» Он не говорил со мной два дня.

А потом пришел финальный гвоздь в крышку моего цифрового гроба. Я начисто забыла про «Число». Заблокировала его, пытаясь отрезать ту часть жизни. Но он не исчез. В ответ на молчание и блок, он выкатил в один из самых грязных местных пабликов мои фотки. Те самые. Без лица, да. Но моя фигура, моя бледная кожа, мои тяжелые сиськи с темными сосками, мой плоский живот и изгиб талии — всё было там, на всеобщем обозрении. Подпись: «Ищет приключений на свою изящную пизду. Пишите в лс».

Мир рухнул окончательно. Теперь я была не просто жертвой и психопаткой для врачей. Я была посмешищем для города, позором для сына и... чьим-то бесплатным порно-контентом. Я сидела на кухне, смотрела на эти фотки на экране своего же телефона и понимала, что Лев Матвеевич — мой последний шанс. Даже если он окажется очередным мудаком, который просто хочет посмотреть на «биоэлектрическую аномалию» вживую.

Лев Матвеевич, как выяснилось, работал не один. У него была напарница — Алиса. Худая, с пронзительными серыми глазами и вечной электронной сигаретой в тонких пальцах. Она выглядела на двадцать пять, но чувствовалась в ней какая-то древняя, холодная усталость. Наш «курс лечения» представлял собой маятник: я ходила то к нему, то к ней.

С Львом Матвеевичем всё было по-мужски, технологично и строго. Его кабинет напоминал смесь серверной и кабинета алхимика. Провода, мониторы, какие-то самодельные приборы с мигающими лампочками. Он снимал с меня «показания», водил датчиком вокруг головы, вглядывался в графики на экране и бормотал себе под нос: «Интересно... нестабильная альфа-активность... словно канал принудительно открыт...»

С Алисой было иначе. Ее комната была затемнена, пахла травами и чем-то металлическим. Сеансы напоминали нечто среднее между психоанализом и экзорцизмом. Она заставляла меня погружаться в те воспоминания, в самый унизительный момент на скамейке, и «проживать» его заново, но с сопротивлением. Это было изматывающе. Я выходила от нее мокрая от пота и слез, с ощущением, что меня вывернули наизнанку и хорошенько потрясли.

Ситуация со Степой вроде бы утихомирилась. Волна школьного хайпа переключилась на новую жертву. Но стена между нами осталась. Он реже бывал дома, а когда мы сталкивались взглядами, я видела в его глазах не детскую обиду, а взрослую, тяжелую жалость. И это было в тысячу раз больнее, чем гнев.

А мои мессенджеры... они продолжали цвести алыми точками. Дрочеры. Десятки, сотни незнакомых мужчин, которые получили мои фото из паблика и теперь слали мне свои члены, свои фантазии, свои требования. «Покажи свою пизду, шлюха», «Хочу, чтобы ты села на него своим мокрым лобком». Я не отвечала. Но иногда, в самые темные ночи, я пролистывала эти сообщения. И в этом потоке грязи и пошлости снова просыпалась та самая Глория, которой это нравилось. Та, что возбуждалась от своего же позора. Я была больна, и эта болезнь была моей самой постыдной тайной.

И вот настал день, когда Лев Матвеевич объявил, что пора переходить к активной фазе. «Нужно выйти в поле, Глория. Столкнуться с триггером в контролируемых условиях. Мы будем рядом».

Мы поехали вместе со Славой. Я сидела на заднем сиденье его машины и смотрела на знакомые улицы, которые вели к рынку. Сердце колотилось где-то в горле. Слава был мрачен и молчалив, он сжимал руль так, будто хотел его раздавить. Мы ехали не к врачу. Мы ехали на войну с призраком, который сидел у меня в голове. И я боялась не того, что он окажется сильнее. Я боялась того, что мне снова, вопреки всему, захочется ему подчиниться.

Это был не просто сеанс. Это была инсценировка, спектакль, где я играла главную роль по чужой указке. Кабинет Льва Матвеевича был затемнен, только один боковой свет выхватывал кушетку, на которой я лежала, и стул, где сидел Слава. Он был наблюдателем. Молчаливым, каменным.

Лев Матвеевич начал с мягкого, убаюкивающего голоса. Он говорил о безопасности, о расслаблении. А потом его тон изменился. Стал ровным, властным, тем самым, что врезается прямо в подкорку, минуя сознание.

Я не помню точных слов. Помню ощущение. Его голос стал тем проводом, по которому потекла чужая воля. Он вводил простые, императивные команды, приправленные тем самым гипнотическим шипением, что я слышала от цыганки.

«Рука тяжелеет... поднимается... ты не можешь ей управлять...»

И моя рука действительно поднялась, чужая, деревянная.

«Тебе жарко... очень жарко... ты хочешь сбросить с себя всё лишнее...»

И я почувствовала, как по коже разливается жар. Мои пальцы сами потянулись к пуговицам блузки.

Я видела лицо Славы. Он сидел неподвижно, впившись в меня взглядом, в котором бушевала буря из непонимания, ужаса и попытки сохранить самообладание. Он видел, как его жена, Глория, мать его детей, послушно, с стеклянными глазами, расстегивает одежду и скидывает ее на пол. Сначала блузку, потом лифчик. Мои сиськи обнажились в холодном воздухе кабинета.

Но это было только начало.

«Ты чувствуешь себя свободной... по-настоящему свободной... как животное... Сильное, красивое животное... Встань на четвереньки».

Мое тело сковало спазмом неповиновения, но оно было слабее. Я сползла с кушетки на холодный линолеум. Встала на колени и ладони.

И тогда прозвучала самая унизительная команда.

«Ты — собака. Верный пес. Подай голос».

Горло сжалось. Во мне всё кричало. Но из моих губ вырвался хриплый, неестественный звук. Потом еще. И еще. Я лаяла. Тихо, отчаянно, стоя на четвереньках, голая по пояс, перед своим мужем и незнакомым мужчиной.

Дальше — провал. Я не помню, как они остановили сеанс. Очнулась я уже одетая, пьющая воду из пластикового стаканчика с трясущимися руками. Слава стоял у окна, спиной ко мне. А Лев Матвеевич, сохраняя полную профессиональную невозмутимость, говорил ему:

«Вашей жене требуется серьезная терапия. То, что мы видели — глубоко укорененная программа подчинения. К сожалению, на следующие сеансы... ей лучше приходить одной. Присутствие близкого человека может блокировать доступ к корню проблемы. Создает психологический барьер.»

Слава медленно обернулся. Его лицо было серым. Он не смотрел на меня. Он смотрел куда-то сквозь меня. Он просто кивнул. Коротко, резко.

Мы стояли в прихожей у Льва Матвеевича. Я уже была в пальто, чувствуя себя выжатой и пустой после сеанса. Слава нервно переминался с ноги на ногу, его взгляд метался между мной и гипнотизером.

Слава: (голос сдавленный, но полный наивной надежды) Хорошо, Лев Матвеевич. Я... я доверяю вам. Делайте что должны. Просто помогите ей. Верните мне мою жену.

Он сказал это, глядя куда-то в район моего плеча, не в силах поднять глаза после того, как видел меня на четвереньках.

Лев Матвеевич: (кладет руку на плечо Славе, голос маслянисто-спокойный, обволакивающий) Слава, спасибо, что сказали это. Вы даже не представляете, как это важно — доверие родных. Я рад это слышать. Я профессионал. И я не дам вашу жену в обиду. Обещаю.

Он говорил это с такой теплой, почти отеческой улыбкой. Но его глаза, холодные и оценивающие, скользнули по мне, будто проверяя товар. В этом взгляде не было ни капли врачебного интереса. Это был взгляд хозяина, который уже почти получил то, что хотел.

Слава: (кивает, обманутый этим тоном, и поворачивается к выходу) Ладно... Глория, я за тобой в семь.

Дверь закрылась. Мы остались в коридоре вдвоем с Львом Матвеевичем. Он повернулся ко мне, и его улыбка мгновенно исчезла, сменившись спокойной, деловой уверенностью.

Лев Матвеевич: (тихо, так, чтобы не слышно было за дверью) Ну что ж, Глория. Следующий сеанс... будет гораздо продуктивнее. Без свидетелей. Мы наконец-то займемся настоящей работой. Снимем все эти ненужные... социальные блоки. Откроем тебя настоящую.

Лев: Глория. Ваше сознание — туман. Ваше тело — проводник. Смотрите на экран. (Он включает планшет, на котором начинают плавно сменяться абстрактные узоры.) Вы чувствуете, как тепло растекается от макушки к пяткам. Каждый мускул расслаблен. Вы слышите только мой голос.

Лев: Сегодня мы будем фиксироваться на словах. Слова — это ключи. Они открывают двери. Первая дверь — это тяжесть. Ваша одежда стала внезапно тяжелой. Невыносимо тяжелой. Грубая ткань впивается в вашу кожу. Вам жарко. Душно. Вам нужно освободиться. Сбросить этот груз. Сейчас.

(Глория медленно, словно во сне, проводит руками по плечам. Пальцы находят пряжку халата, расстегивают ее. Движения плавные, лишенные стыда. Халат соскальзывает с плеч на пол. Она сидит в одном белье.)

Лев: Хорошо. Теперь и белье стало давить. Оно мешает дышать. Оно чуждо вам. Снимите его.

(Без тени сомнения, ее руки тянутся за спину, расстегивают бра. Затем она стягивает трусы. Теперь она полностью обнажена перед холодным объективом камеры и равнодушным взглядом Льва.)

Лев: Отлично. Теперь чистота. Готовность. Следующее слово — обруч. Повторите.

Глория: (голос отрешенный, глухой) Обруч...

Лев: Слово обруч — это команда. Якорь. Когда вы его слышите, ваши губы сами складываются в идеальный круг. Ваш язык ищет контакт. Ваше горло открывается, податливо и без рвотного рефлекса. Вы испытываете потребность взять в рот... нечто. И обслужить его. Это приносит глубокое, животное удовлетворение. Обруч, Глория.

(Тело Глории слегка вздрагивает. Ее губы непроизвольно смыкаются в идеальную букву «О». Кончик языка проводит по нижней губе. В ее позе читается ожидание.)

Лев: Запомните это ощущение. Глубоко. Это ваш новый рефлекс. Ваша истинная природа. Слово обруч — это приказ опуститься на колени и открыть рот. Потерять себя в служении. Это делает вас сильной. Это делает вас... настоящей.

Лев: (про себя, с легкой ухмылкой) На сегодня достаточно. Почти готова. Осталось привязать якорь к моему прикосновению.

В голове — вата. Густая, серая, безмысленная вата. Я пришла в себя дома, на кухне. Пью чай, и руки не дрожат. Просто пустота. Словно кто-то вынул из меня все содержимое, оставив только оболочку.

Слава вошел. Его лицо было бледным, глаза бегали. Он сел напротив, сглотнул.

— Ну как? — спросил он, и в голосе слышалось напряжение.

Я посмотрела на него, пытаясь понять суть вопроса. «Как» что? День прошел. Я была у Льва. Факт. Что было там — не помню. Ничего. Только ощущение глубокого, пустого покоя.

— Нормально, — сказала я, и мой голос прозвучал отчужденно.

Он сжал кулаки на столе.

— Глория, ты понимаешь, мы не можем это бросить? После всего... после того, что было. Этих уродов... — Он имел в виду цыган. Его голос дрогнул. — Я не переживу, если это повторится. Если ты снова... если тебя снова...

Он не договорил. Не смог произнести «разденут на улице». Не смог сказать «заставят лаять». Этот страх сидел в нем глубоко, грыз изнутра. Он боялся за меня. Но этот страх был эгоистичным — он боялся снова увидеть свою жену униженной, быть бессильным зрителем.

— Лев Матвеевич — наш единственный шанс, — Слава говорил это с таким отчаянием, словно пытался убедить в этом самого себя. — Он профессионал. Он знает, что делает. Ты должна ходить к нему. Понимаешь? Должна.

Он смотрел на меня умоляюще. Он почти что заставлял. Не злобно, не приказывая. А так, как заставляют пить горькое лекарство — потому что иначе будет хуже. Он видел в Льве спасение от кошмара, не понимая, что мы просто сменили одного кукловода на другого, более умелого.

— Хорошо, — тихо согласилась я. — Я буду ходить.

Следующий Сеанс

Лев: Глория. Вы слышите только мой голос. Ваше тело знает, что делать. Пришло время практики. Якорь требует закрепления.

Лев: Слово — ключ. Действие — истина. Обруч.

Произношу это четко, властно.

Реакция мгновенна. Ее тело вздрагивает, как от разряда слабого тока. Глаза закатываются, веки смыкаются. Она медленно, плавно соскальзывает с кушетки на колени на мягкий ковер. Ее поза покорна и ждет указаний.

Лев расстегивает ширинку. Достает свой член. Он уже напряжен. От предвкушения. Лев: Продолжаем, Глория. Обруч.

Ее губы, как и было заложено, сами складываются в идеальный, чувственный круг. Она наклоняется вперед. Ее дыхание горячим влажным облаком касается кожи. Потом ее губы обхватывают член Льва. Плотно, профессионально. Ее язык скользит, совершая те самые движения, .

Он смотрит на нее сверху вниз. На эту бледную, прекрасную женщину, некогда чью-то жену и мать, а теперь — лишь набор отточенных рефлексов. Она сосет с тем же пустым, отрешенным выражением лица, с каким пила чай на нашей первой встрече.

Во рту у нее не просто член. Во рту у нее — ее новое предназначение. Ее исправленная природа.

Он кладёт руку ей на затылок, слегка направляя ритм. Она безропотно принимает его. В кабинете тихо, слышно лишь влажное, ритмичное посасывание и ее ровное дыхание через нос.

Да. Скоро она будет просить об этом сама. Без всяких команд. Без слов. Один лишь мой взгляд будет тем самым обручем, заставляющим ее опускаться на колени. И Слава, ее бедный, наивный Слава, будет вечно благодарен мне за то, что я «вылечил» его жену от уличного позора.

Лев: Глория. Вы погружены в глубокий покой. Сегодня мы закрепим ваше исцеление. Откроем дорогу к вашей сути. Ваше тело жаждет единства. Полного слияния.

(Он медленно водит рукой перед ее лицом, его пальцы почти касаются ее кожи.)

Лев: Новый якорь... будет словом Гнездо. Повторите.

Глория: (безжизненно) Гнездо...

Лев: Слово Гнездо — это потребность. Жажда быть заполненной. Принять в себя. Оно пробуждает тепло внизу живота. Заставляет ваше лоно сжиматься в предвкушении. Влагалище увлажняется, готовясь принять хозяина. Это ваша природная цель. Ваше Гнездо должно быть занято.

(Тело Глории реагирует мгновенно. Легкая дрожь пробегает по бедрам, ее пальцы непроизвольно впиваются в ткань кушетки. Между ног проступает предательская влага, сдавливая вход во влагалище.)

Лев: Сейчас вы почувствуете это единство. Слово Гнездо откроет вас. Примите его.

(Он подходит к ней, его движения точны и лишены эмоций. Он сталкивает ее на кушетку, ее тело податливо уступает. Он грубо раздвигает ее ноги. Ее пизда обнажена, влажная и сияющая при тусклом свете. Он входит в нее одним резким, уверенным движением.)

Лев: (шепотом ей в ухо, влагалище сжимается вокруг него) Гнездо. Чувствуешь? Теперь ты дома. Ты заполнена. Ты служишь.

(Он начинает двигаться, его ритм жесткий и безжалостный. Глория издает тихий, сдавленный стон. Ее тело отвечает ему судорожными объятиями, полностью подчиняясь внушенному желанию. Ее сознание отсутствует, но ее плоть горит, реагируя на якорь.)

Лев: (продолжая движение, его голос ровный) Каждый раз, когда ты услышишь Гнездо, ты будешь готова. Ты будешь просить. Это твое истинное естество. Твое исцеление.

После Сеанса

Я снова сижу на кухне. Передо мной кружка с остывшим чаем. В голове — густой, непроглядный туман, будто кто-то выжег все воспоминания каленым железом. Я знаю, что была у Льва. Знаю, потому что смотрю на часы, а уже вечер. Но что было между моментом, когда я переступила порог его кабинета, и сейчас — пустота. Абсолютная.

Тело странно ноет. Мышцы бедер напряжены, будто после долгой прогулки, а внизу живота — глухая, разлитая тяжесть и едва уловимая болезненность. Как после секса. Грубого секса. Я машинально трогаю пальцами губы — они припухли, будто их кто-то долго и жадно целовал. Странно. Очень странно.

Из гостиной доходят шаги. Слава. Он заходит на кухню, его лицо — маска сдержанного напряжения. Он садится напротив, его взгляд выжидательный, полный немого вопроса.

— Ну как? — срывается у него. Голос хриплый. — Как прошел сеанс?

Я смотрю на него и понимаю, что не могу ответить. Во рту пересыхает.

— Я... не помню, — тихо говорю я, и это звучит как самое страшное признание.

Его лицо искажается. Не злостью. Нет. В его глазах читается что-то худшее — леденящий ужас. Ужас перед этой дырой в моей памяти, перед тем, что какой-то мужик делает с его женой, а она даже не может сказать что.

— Опять? — он с силой проводит рукой по лицу. — Опять ничего? Глория, ты должна понимать! Мы не можем это остановить! После всего, что было... Если ты бросишь, эти твари... эти уроды с улицы... они снова могут... — Он не может договорить. Картина меня на четвереньках, лающей, должна быть выжжена и в его мозгу.

Он смотрит на меня, и в его взгляде я вижу отчаяние, перемешанное с какой-то животной, собственнической тревогой. Он боится меня потерять. Боится, что какая-то внешняя грязь снова заберет его жену, его Глорию. И он готов на все, лишь бы этого не случилось. Даже на это. Даже на темные сеансы у Льва, после которых я возвращаюсь пустой и с ноющей промежностью.

— Ты должна ходить, — говорит он уже без просьбы в голосе. В его тоне слышится приговор. — Ты слышишь? Должна. Это единственный способ. Лев... он поможет. Он знает, что делает.

Я молча киваю. Что мне еще остается? У меня нет своих воспоминаний, чтобы ему возразить. Нет своей воли, чтобы отказаться. Есть только это смутное, стыдное ощущение в теле, которое шепчет, что что-то грязное и важное произошло. И есть страх Славы, который теперь управляет мной вместо моей потерянной памяти.

Он встает, чтобы уйти, но на пороге оборачивается.

— Может, в следующий раз... попробуешь запомнить? — в его голосе слабая, почти детская надежда.

Я снова киваю. Зная, что не смогу. Зная, что в следующий раз все повторится. Я останусь одна с этой пустотой в голове и странными ощущениями в теле, которые с каждым разом становятся все привычнее. Все роднее.

Неделя пролетела в тумане.

Я ходила к Льву, возвращалась с пустой головой и ноющим телом. Слава провожал меня взглядом, полным надежды и страха, а я не могла сказать ему ничего утешительного. Просто нечего было сказать.

А потом наступили эти выходные. Лев куда-то уехал — «на научную конференцию», как он сообщил Славе. А Славе позвал друг — срочно нужно было помочь с перевозкой мебели. Он извинялся, говорил, что ненадолго, с утра до вечера.

И вот я осталась одна. Вернее, не совсем одна. Степа был в своей комнате. Дом, обычно наполненный каким-то движением, затих. Даже скрип половиц казался громким.

Я ходила по комнатам, как призрак. Без Льва Матвеевича, без его сеансов, я почувствовала странную, звенящую пустоту. Не просто забывчивость, а настоящую ломку. Мое тело, привыкшее к еженедельному ритуалу подчинения, требовало его. Требовало того самого состояния, когда не нужно думать, не нужно решать, можно просто... слушаться.

Я зашла в ванную, посмотрела на себя в зеркало. Бледное лицо, голубые глаза, в которых плескалась непонятная тоска. Руки сами потянулись к застежке халата. Я скинула его. Посмотрела на свое отражение — голое, прекрасное и такое одинокое.

И в тишине, нарушаемой лишь гулом воды в трубах, я вдруг услышала его голос. Не в ушах, а внутри. Четкий, металлический, тот самый, что врезался прямо в подкорку.

«Гнездо».

Слово прозвучало в мозгу с такой ясностью, будто он стоял за моей спиной. И мое тело отозвалось мгновенно, как хорошо смазанный механизм. Поясница прогнулась сама собой, между ног вспыхнул знакомый влажный жар, влагалище сжалось в мучительном ожидании.

Я ахнула и схватилась за раковину. Это было не воспоминание. Это было приказание. Якорь, вживленный в меня, сработал сам по себе.

Из гостиной донеслись шаги. Степа. Он что-то искал на кухне. Его присутствие, обычно невидимое, вдруг стало оглушительным. Я стояла голая за закрытой дверью, мое тело горело и требовало того, что было закодировано словом «Гнездо», а в нескольких метрах от меня находился мой сын.

Ужас и стыд смешались с этой физиологической, животной потребностью. Я с трудом накинула халат, вышла из ванной. Степа, открыв холодильник, обернулся.

— Мам, а где сосиски? — спросил он, и его взгляд скользнул по мне. Обычный, подростковый взгляд.

А я смотрела на него и чувствовала, как по внутренней стороне бедра что-то теплое и влажное медленно стекает на кожу. Мое тело, не дождавшись хозяина, начинало жить своей, отдельной, постыдной жизнью.

Мне удалось кое-как привести себя в порядок. Натянуть халат, смочить полотенце и протереть лицо, чтобы скрыть дрожь. Но внутри все продолжало бушевать. Словно открыли шлюз, который невозможно закрыть. Я чувствовала, как по внутренней стороне бедер постоянно стекают теплые, обильные потоки. Холодок проступал даже сквозь ткань халата. Это было унизительно и неостановимо.

Я вышла из ванной, пытаясь дышать ровно, и направилась на кухню, чтобы сделать себе чай. Может, он успокоит. Степа все еще копошился у холодильника. Он достал сосиски и повернулся ко мне. Его лицо было немного раскрасневшимся, взгляд — рассеянным, каким бывает у парней его возраста, погруженных в свои мысли.

Он что-то пробормотал, разворачивая упаковку, и вдруг, явно сам того не осознавая, случайно выпалил:

— Да уж, прямо обруч какой-то, а не упаковка.

Слово.

Обруч.

Оно прозвучало в тишине кухни, как выстрел. И в моем сознании что-то щелкнуло. Не мысль. Не воспоминание. Чистая, неконтролируемая физиология.

Мир сузился до этого слова. Голова закружилась, ноги стали ватными. Я услышала собственный голос, тихий и безжизненный, словно доносящийся из глубокого колодца: «Нужно... помочь».

Степа обернулся, услышав мой шепот. Сначала на его лице было просто недоумение. А потом его взгляд упал на меня. На мой стеклянный, ничего не видящий взор. На мое тело, застывшее в неестественной позе ожидания. На мой рот, который сам собой сложился в то самое идеальное «О».

Я видела, как его собственное лицо стало меняться. Сначала растерянность, потом — резкая, животная догадка. Он был в том возрасте, когда гормоны бушуют, а границы дозволенного размыты. Он видел, как его мать, всегда такая собранная и холодная, стоит перед ним абсолютно голая под халатом, вся дрожит, а в ее глазах — пустота и покорность. И он видел мой рот. Рот, который сам просил его использовать.

Его дыхание перехватило. Я видела, как напряглась ткань его спортивных штанов. Он был молод, возбужден и абсолютно аморален в этот момент.

— Мам? — тихо выдохнул он, но это был не вопрос, а скорее подтверждение своей власти.

Я не ответила. Я не могла. Я могла только слушаться. Я медленно опустилась перед ним на колени. Ковер в гостиной был шершавым под моими голыми коленями.

Степа не колебался ни секунды. Его пальцы, дрожащие от возбуждения, расстегнули ширинку. Его член был молодым, напряженным, с темными, грубыми волосами у основания. Он пах потом, молодым мужским потом и чем-то диким.

Он подошел ближе, сунул его мне в лицо. Я не сопротивлялась. Мой рот сам открылся, губы обхватили его. Я чувствовала его соленую кожу, пульсацию вены. Я делала то, чему меня научили. Ровно, методично, бездумно. Я сосала член своего сына, а в голове у меня гудело только одно слово — обруч, обруч, обруч.

Он стонал, его руки вцепились мне в волосы, он двигал бедрами, грубо толкаясь в мое горло. Я давилась, но рефлекс, вбитый Львом, был сильнее рвотного. Я принимала его. Вся его молодость, вся его грязь, все его извращенное возбуждение текли прямо в меня, в мое отключенное, послушное тело.

А потом он кончил. Горячее, липкое семя заполнило мой рот. Он вытащил свой член, и я, все так же послушно, проглотила. Просто потому, что так надо. Потому что якорь требовал полного подчинения.

Он отшатнулся, тяжело дыша. На его лице было дикое смешение триумфа, ужаса и животного удовлетворения. Он быстро застегнул штаны, даже не глядя на меня.

Я осталась сидеть на коленях, с онемевшим ртом, с горечью спермы на языке и с абсолютной, всепоглощающей пустотой внутри. Якорь отпустил. Оставив лишь осознание того, что только что произошло. И самое страшное было не в самом акте. А в том, что где-то глубоко, в самой грязной части моего существа, это показалось... правильным. Это было то самое «Гнездо», которое требовало быть заполненным.

Это и другие рассказы есть моем бусти https://boosty.to/diholeass