Утро девятнадцатого дня, нечётного, началось не с ласковых поцелуев или томных взглядов. Мама проснулась от странного, холодного давления на запястьях и лодыжках. Она попыталась пошевелиться и поняла, что не может. Её руки и ноги были растянуты и надёжно прикованы к спинке и ножкам кровати наручниками в форме звёзды, оставляя её полностью беспомощной и распятой на постели.

Над ней, как тёмный ангел или палач, стоял Дима. Его лицо было серьёзным, сосредоточенным, а взгляд горел странным, одержимым огнём. Его «дубина», огромная и напряжённая, была направлена прямо на неё, как орудие пытки, готовое к применению.

Не говоря ни слова, его руки вцепились в тонкую ткань её ночнушки. Раздался резкий звук рвущейся ткани, и вот она лежала перед ним совершенно голая, уязвимая и прекрасная в своей беспомощности. Он не стал сразу набрасываться на главные цели. Вместо этого он начал медленный, почти ритуальный путь по её телу. Его губы и язык касались кончиков её пальцев, ласкали внутреннюю сторону запястий, где бился пульс, поднимались по рукам к плечам. Он целовал её шею, уши, веки, волосы, добираясь до макушки, а затем начал спускаться вниз.

Особое, тщательное внимание он уделил её животу, оставляя влажные следы поцелуев вокруг пупка, её полным, тяжёлым грудям и, конечно, её влажной, уже трепещущей от предвкушения киске. Он не знал, что именно хочет сделать, его движущей силой была слепая, жадная потребность попробовать всё, что ещё не было испробовано, пока она была в его абсолютной власти.

Его руки сжали её груди. Сначала нежно, лаская, затем сильнее, сжимая их почти до боли. Затем последовали лёгкие, хлёсткие шлепки по нежной коже, от которых она вздрагивала и тихо ахала. Он наклонился и стал кусать её соски — сначала осторожно, потом всё смелее, заставляя её выгибаться и стонать в наручниках.

Потом он переместился ниже, к её киске. Сначала долго и тщательно вылизывал её, заставляя её биться в истерике удовольствия. Затем его пальцы сменили язык. Один палец легко вошёл в её готовую, влажную глубину. Затем второй. Третий. На четвёртом пальце, когда её отверстие уже было растянуто почти до предела, она издала особенно громкий, протяжный стон, и её внутренние мышцы судорожно сжались вокруг его пальцев — ей явно нравилось это ощущение интенсивного расширения, эта граничащая с болью полнота. Но Дима, испугавшись своего же порыва или её реакции, не рискнул идти дальше.

Затем настал черёд члена. Он не входил в неё сразу. Он стал стучать его напряжённой головкой по её чувствительному, набухшему клитору, отчего она закричала и затряслась, её тело напряглось в наручниках. Он водил им по её половым губам, дразня, растягивая момент. И лишь потом, медленно, неспешно, начал вводить его в её «пещеру сокровищ».

Каждый миллиметр проникновения был агонией и экстазом. Когда он входил, она выгибала спину и тихонько охала, её глаза закатывались. Когда он вытаскивал почти полностью, она смотрела на него взглядом, полным мольбы и нетерпения, словно говоря: «Ну же, засунь до конца, не трави душу!».

Около пятнадцати минут он таким образом «игрался», доводя её до исступления, пока его собственный член не начал ныть от непривычного и долгого напряжения. И тогда его терпение лопнуло. Собрав всю свою молодецкую, нерастраченную силу, он одним резким, мощным движением вошёл в неё до самого основания, заставив её закричать от шока и первобытного удовольствия.

Секс был недолгим — он был слишком возбуждён этими играми. Но он был невероятно эмоциональным, грубым, животным. Несколько яростных, глубоких толчков — и он кончил внутри неё, издавая сдавленный, хриплый стон. Его тело обмякло на ней, а она, всё ещё в наручниках, тяжело дышала, её тело покрылось испариной, а внутри всё ещё пульсировало от боли, удовольствия и полного подчинения.

Дима, тяжело дыша, откинулся назад, его член, мягкий и липкий, наконец выскользнул из неё. Он потянулся к наручникам, его пальцы дрожали, когда он нажимал на застёжки. Металлические браслеты с тихим щелчком расстегнулись, освобождая её измождённые запястья и лодыжки.

Мама медленно, с тихим стоном, села на корточки перед ним на краю кровати. Её тело было покрыто красными следами от наручников, укусов и шлепков. Из её растянутой, покрасневшей «пещерки сокровищ» густая, белая жидкость тут же хлынула наружу, стекая по её внутренней стороне бёдер на простыню. Она не стала этого скрывать. Вместо этого она поднесла ладонь к своему лобку, слегка потужилась, и большая, вязкая порция его спермы вылилась прямо ей в руку, заполнив её.

Затем, не отрывая от него взгляда, она медленно, с преувеличенной, почти театральной грацией, поднесла ладонь ко рту. Её глаза, затуманенные страстью и властью, были прикованы к его лицу, ловя каждую его эмоцию. И она начала лакать. Сначала кончиком языка, осторожно, как кошка, пробующая сливки. Затем смелее, захватывая губами, втягивая в себя густую, терпкую жидкость, не проронив ни капли. Лёгкое, довольное мурлыканье, низкое и вибрационное, вырвалось из её горла.

«Мммфф... такой концентрированный... — прошептала она, облизывая пальцы один за другим с видом гурмана, пробующего изысканный десерт. — Весь мой мальчик... прямо здесь...» Она показала ему чистую, блестящую от слюны ладонь, а затем провела языком по тыльной стороне руки, добивая последние капли.

Этот циничный, животный и в то же время невероятно интимный ритуал заставил Диму онеметь. Отвращение, возбуждение, шок и какая-то тёмная, всепоглощающая гордость смешались в нём в один клубок. Он не мог отвести глаз.

Она улыбнулась ему, её губы блестели. «Спасибо, сынок, — сказала она тихо, её голос был хриплым от напряжения и удовольствия. — Ты сделал свою маму очень... очень счастливой.» Она потянулась и погладила его по щеке липкой от спермы и слюны рукой, помечая его.

Затем она поднялась, её движения были немного скованными, и пошла в душ, оставив его сидеть на краю кровати, в оцепенении, с бьющимся как бешеное сердце и с новым, огненным витком их извращённой связи, запечатанной на её губах. День только начался.

Весь день мама действительно пребывала в каком-то игривом, возбуждённом состоянии. Она порхала по квартире, как опьяневшая бабочка, её движения были лёгкими и грациозными, а на губах играла та самая, подозрительная и знающая улыбка. Она строила ему глазки, дотрагивалась до его руки, проходя мимо, и тихо напевала. Казалось, её переполняла какая-то тайная, очень приятная мысль.

Она сидела в зале, свернувшись калачиком на диване и безучастно просматривая какой-то сериал, когда Дима зашёл и жестом позвал её за собой. «Мама, а ты можешь подтянуться на турнике?» — спросил он с наигранной невинностью, указывая на дверной турник в своей комнате.

Она фыркнула, поднимаясь с дивана. «Легко!» — с вызовом ответила она и, подойдя к турнику, уверенно ухватилась за него руками, готовясь продемонстрировать свою силу.

В этот момент её уверенность лопнула как мыльный пузырь. Рука Димы молниеносно схватила её запястье, и с привычным уже металлическим щелчком наручник замкнулся вокруг него, приковывая её к перекладине. Второй наручник почти сразу же защёлкнулся на другой руке. Она повисла на турнике, вся её весёлая игривость мгновенно испарилась, сменившись настороженным удивлением.

«Что ты опять придумал, негодник?» — выдохнула она, пытаясь сохранить лёгкость, но в её голосе уже проскальзывала тревога и... любопытство.

В ответ он молча подошёл к ней и начал раздевать. Он снял с неё лифчик, освобождая её тяжёлые груди, а затем стянул трусики, обнажая уже влажную от соков киску. Она висела перед ним абсолютно голая, прикованная, её тело напряглось в ожидании.

«Хочу добавить немного разнообразия, — наконец сказал он тихо, подходя к ней вплотную и целуя её в губы — долгим, влажным, почти нежным поцелуем, который контрастировал с ситуацией. Его пальцы тут же нашли её киску и без предисловий вошли в неё, начав ритмично и уверенно трахать её.»

Она застонала, её тело затрепетало, но её взгляд был прикован к нему. И тогда он достал из-за пояса спрятанную там короткую, чёрную кожаную плеть с несколькими хвостами.

Увидев её, мама дёрнулась, пытаясь отклониться. «Дима, может, не надо... — её голос дрогнул. — Надо... мама, надо...» — тут же поправилась она, и в её глазах вспыхнул тот самый знакомый огонёк мазохистского любопытства.

Он легко, почти ласково, ударил её по ягодице. Кожа лишь слегка вспыхнула розовым. «Я думаю, тебе понравится, — прошептал он ей на ухо и начал методично, несильно хлестать её по пухлым, упругим ягодицам, чередуя удары с нежными поцелуями и ладонями, гладящими воспалённую кожу.»

«Да, сынок, накажи свою маму-шлюху, отхлестай её!» — выдохнула она, и её слова стали для него сигналом. Удары стали сильнее, звонче. Она начала вскрикивать от каждого прикосновения кожи, её тело извивалось в наручниках, но она не сопротивлялась, а лишь подставлялась под новые удары. На её заде скоро проступили красные, чёткие полосы.

Затем он перенёс своё внимание на её груди. Но здесь он был осторожен, почти нежен, лишь слегка похлёстывая по ним, заставляя её сосны затвердевать и выгибаться навстречу боли и ласке.

«По пизде мне ударь... по пизде хочу!» — выкрикнула она с вызовом, уже полностью отдавшись этому безумию.

Он выполнил и эту её просьбу. Несколько резких, но расчётливых ударов пришлись по её самой чувствительной, уже набухшей и промокшей плоти. Она закричала, забилась в наручниках, её крики были смесью боли и невероятного возбуждения.

И сразу после этой экзекуции, резко сменив гнев на милость, он опустился перед ней на колени и припал губами к её истерзанной, горячей киске. Он принялся вылизывать её с таким жадным усердием, словно хотел залечить все следы плети своим языком. Она была насквозь мокрая, из неё буквально текло, и каждый его вздох, каждое прикосновение языка заставляло её содрогаться в новых, уже судорожных волнах наслаждения, стирая границу между болью и экстазом.

Он поднялся с колен, его член снова был твёрдым и требовательным. Его руки подхватили её под коленями, приподняв её бёдра, и он без всяких прелюдий, одним резким, властным движением вошёл в неё до самого основания. Она вскрикнула от неожиданности и интенсивности, но её ноги тут же обвились вокруг его поясницы, сжимая его с невероятной силой, притягивая его ещё глубже внутрь себя.

Одной рукой он потянулся к наручникам, всё ещё пристёгнутым к турнику, и щёлкнул застёжками, освобождая её запястья. Её руки, онемевшие и затекшие, тут же обвили его шею, впиваясь пальцами в его спину. Он прижал её к ближайшей стене, используя её для опоры, и продолжил трахать её на весу. Её «похотливая щёлка», уже разгорячённая болью и ласками, сжимала его с каждой новой фрикцией.

Поза была для неё новой, необычной — полное доверие ему, зависимость от его силы. Она стонала прямо ему в рот, их дыхание смешивалось, её крики становились приглушёнными его губами. Каждый его толчок отзывался гулким эхом в её теле, прижимаемом к холодной стене.

Через какое-то время её тело начало содрогаться в мощных, неконтролируемых спазмах. Её объятия ослабели, руки почти разжались, голова запрокинулась. Она практически обмякла, превратившись в тяжёлое, безвольное тело, которое он продолжал долбить с одинаковой, неослабевающей силой, доводя её до полного, абсолютного изнеможения.

Его собственная кульминация наступила с глухим, сдавленным рыком. Он вогнал себя в неё в последний раз, заполняя её горячими толчками спермы, и его тело тоже на мгновение обмякло, прижимая её к стене.

Он с трудом вытащил из неё свой член и, тяжело дыша, осторожно, почти бережно, перенёс её на свою кровать. Она не сопротивлялась, лишь тихо стонала, её тело было покрыто потом, следами порки и любви. Он уложил её на спину и рухнул рядом, их тела соприкасались горячей, липкой кожей.

Они лежали молча, слушая, как их сердца постепенно успокаиваются. Воздух в комнате был густым и тяжёлым, пахнущим сексом, кожей и металлом. Он повернул голову и посмотрел на неё. Её глаза были закрыты, на губах блуждала слабая, уставшая улыбка. Он протянул руку и положил её на её живот, чувствуя под ладонью слабые, ещё не утихшие спазмы внутри неё. Она накрыла его руку своей, и они так и заснули — измождённые, опустошённые и на какое-то время — умиротворённые.

Следующий день, двадцатый, числился в их извращённом календаре как день отдыха. И формально так оно и было: они валялись в постели до полудня, лениво перекусывали, молча смотрели телевизор, избегая каких либо активностей, требующих хоть каких-то усилий. Физически они восстанавливались. Но за внешним спокойствием мамы скрывалась бурная работа мысли.

Она лежала на диване, укрывшись пледом, и смотрела в окно, но видела не серое небо, а внутренние картины. Её пальцы бессознательно водили по шершавой ткани пледа, как бы намечая траектории, рассчитывая шаги. Взгляд её был сосредоточенным и отстранённым одновременно, а в уголках губ играла та самая хитрая, знающая улыбка, которая появлялась у неё, когда она задумывала нечто особенное.

Она перебирала в голове их последние дни, их динамику. Его внезапная агрессия, его попытки доминировать, его страх и обожание. Её собственная реакция — подчинение, смешанное с провокацией, боль, превращающаяся в удовольствие. Это был хрупкий, опасный и невероятно возбуждающий танец.

И теперь ей хотелось вести. Не просто поддаваться его порывам, а задать свой собственный ритм. Создать ситуацию, где именно она будет дергать за ниточки, где именно она будет контролировать степень его отчаяния, его наслаждения, его одержимости ею.

Она представляла себе детали. Обстановку. Её наряд — или его отсутствие. Его выражение лица, когда он поймет, что попал в её ловушку. Слова, которые она скажет. Прикосновения, которые заставят его содрогнуться. То, как она доведёт его до края, а потом отшатнется, заставив молить о пощаде, которую она подарит лишь тогда, когда сама того захочет.

Это был не план мести. Это был план продолжения. Углубления. Затягивания петли на его шее ещё туже, чтобы он и мысли не мог допустить о том, чтобы вырваться. Чтобы он понял, что эта игра — навсегда, и что правила в ней устанавливает она.

К вечеру её план обрёл чёткие, ясные очертания. Она знала, что будет делать завтра, с самого утра. Двадцать первый день. Нечётный. Её день.

Она повернулась к Диме, который дремал в кресле. «Завтра, — сказала она тихо, и в этом одном слове звучала бездна обещаний. — Завтра будет очень интересно.» И она улыбнулась — медленно, сладко и совершенно непроницаемо, прежде чем снова уйти в себя, додумывая последние детали своего сценария. День отдыха подошёл к концу. Завтра начнётся спектакль, режиссёром которого была она.