История началась очень странно, но могла случиться. ...

Дверь захлопнулась с глухим ударом двери, отсекая мамин крик — отчаянный, обрывающийся на полуслове. "Дима, подожди!". Её голос растворился в вечернем воздухе, поглощённый рёвком уезжающего грузовика и далёкими звуками города.

В салоне джипа повисла тяжёлая, густая тишина, нарушаемая только прерывистым дыханием. Олег резко отодвинулся, его лицо, секунду назад застывшее в экстазе, теперь было искажено паникой. "Боже... Боже ж ты мой, Лена...", — просипел он, судорожно натягивая брюки. Кожаный салон теперь казался ему клеткой, а не местом для утех.

Лена застыла на месте, её пальцы, только что ласкавшие себя, теперь бессмысленно сжались в кулаки. Стекло запотело от их дыхания, скрывая внутренний мир от внешнего, но не наоборот. Стыд, ужас и ярость смешались в её глазах. Она потянулась к своей блузке, валявшейся на полу, но движения её были медленными, будто она только что очнулась от сна. "Он всё видел... Всё..."

Дверь распахнулась с такой силой, что ручка ударилась о стену, оставив свежий скол в штукатурке. Лена влетела в прихожую, запыхавшаяся, с растрёпанными волосами. Тушь расплылась под глазами тёмными пятнами, придавая её лицу растерянное, почти театральное выражение страдания. На ней была накинута та самая блузка, но пуговицы застёгнуты криво, не в те петли.

"Димочка... Сынок, послушай, это не то, что ты подумал, " — её голос срывался, слова вылетали торопливым, неровным потоком. Она не сняла туфли на высоких каблуках, и они громко цокали по кафельному полу, преследуя его по пятам, пока он молча шёл к своей комнате.

"Он... Олег... это просто друг отца, мы просто разговаривали, а потом... я не знаю, как это вышло... всё как-то само..." — она ловила воздух, пытаясь построить хоть сколько-нибудь связное объяснение. Её руки метались в воздухе, то прижимаясь к груди, то разводя в стороны в немом вопросе.

"Ты же понимаешь, взрослые... иногда бывают сложности... скука... глупости..." — её голос дрогнул на слове "глупости", и она бессильно опустилась на край стула в коридоре, её плечи ссутулились. Она смотрела на него влажными глазами, ища в его замкнутом, отстранённом лице хоть крупицу понимания, прощения.

Но в доме пахло только её духами, смешавшимися с запахом автомобильного салона и чужим мужским одеколоном, который она принесла с собой на одежде. Тиканье настенных часов на кухне отсчитывало секунды тяжёлого, невыносимого молчания.

"Мама, я все видел и видел, с каким удовольствием ты это делала, дядя Олег - лучший друг отца, он ему как брат, а ты ему изменила. Он тебя трахает?"

Вопрос повис в воздухе, острый и тяжёлый, как лезвие. Он ударил её с такой силой, что все наигранные эмоции слетели с её лица, обнажив голый, животный ужас. Она замерла, её рот приоткрылся, но звук не шёл. Цокание каблуков прекратилось.

Слёзы, которые до этого казались частью спектакля, потекли по её щекам по-настоящему — безмолвные, тяжёлые. Она не пыталась их вытирать. Её взгляд, умоляющий секунду назад, теперь ушёл куда-то внутрь, в пустоту, словно она сама искала там ответ на его вопрос.

"Нет... Дима... нет, ты не понимаешь..." — её шёпот был едва слышен, хриплый и бессильный. Она обхватила себя руками, будто внезапно замёрзла, хотя в прихожей было душно. "Всё не так... это... это было впервые. Словно затмение. Я сама не своя."

Она сделала шаг к нему, но её ноги подкосились, и она снова грузно опустилась на стул, пряча лицо в ладонях. Её плечи затряслись. "Твой отец... он так...часто отсутствует дома, он приезжает на два, три дня, а потом опять на месяц уезжает. А Олег... он просто был рядом. Говорил правильные слова. А я... я просто захотела почувствовать себя снова женщиной, а не частью интерьера!" — голос её сорвался на крик, полный отчаяния и самооправдания, и тут же сменился сдавленными рыданиями.

Она сидела, сгорбившись, маленькая и разбитая, а её тушь теперь была размазана не только под глазами, но и по всей щеке, оставляя грязные, трагические следы.

«Ты, наверное, не представляешь, кем для папы является дядя Олег, они вместе воевали, папа спас ему жизнь. Папа делает для нас всё, у тебя есть всё, что может дать мужчина, в конце концов, Олег работает на папу.

Папа вернётся домой через два дня, и я всё ему расскажу, я не знаю, что ты можешь сделать, прости!»

Кровь полностью отхлынула от её лица, сделав его пепельно-серым. Все проявления материнской заботы, уязвлённого самолюбия или хищного очарования исчезли, сменившись неприкрытым ужасом. Её пухлые губы приоткрылись, беззвучно произнеся букву «О», голубые глаза от ужаса расширились до размеров блюдец. Упоминание о том, что муж спас Олегу жизнь, о предстоящем возвращении, твоя клятва рассказать ему — всё это обрушилось на неё, как удары молота, разбивая вдребезги тщательно выстроенную ложь.

"Нет!" - Это слово вырвалось из ее горла, грубое и отчаянное. Не сладкие манипуляции, а сдавленный крик паники. Она бросилась вперед, отбросив всякую дистанцию, ее руки судорожно вцепились в твои плечи, ногти впились в ткань твоей рубашки. Запах одеколона Олега теперь был невыносимым, смешанный с резким запахом ее пота от страха. Ее огромные груди прижимались к тебе, когда она прижималась, сильно дрожа.

"Дима, пожалуйста! Ты не можешь! Ты даже не представляешь, что ты с ним сделаешь! Со всеми нами!

Ее взгляд метался по комнате, как у загнанного зверя. Ее дыхание стало прерывистым, прерывистые рыдания прерывали ее отчаянные мольбы. "Твой отец... он... он бы не понял! - выдохнула она, на глаза навернулись слезы, размазывая тушь по лицу темными полосами. Это больше не было рассчитанным проявлением; это был неприкрытый, уродливый страх. - Он гордый! Свирепый! Он убьет Олега! Он бы... он бы выгнал меня вон! — Её голос зазвенел. — Куда бы я пошла? Что бы люди сказали? Подумай о скандале!" — Её хватка болезненно сжалась. "Он бы и тебя презирал, Дима! За то, что ты знаешь! За то, что ты увидел! «Манипуляция всё ещё была там, превратившись в орудие чистой паники, пытающееся привязать тебя к её вине».

Она вздрогнула, дрожь охватила всё её тело, сотрясая чувственную фигуру. Её голос понизился до отчаянного, влажного шёпота прямо у твоего уха. "Олег... Олег * — это* ничто. Меньше, чем ничто! Это минутная слабость, детка! * Пожалуйста!* Для меня это ничего не значило! Он не такой, как твой отец... не такой, не такой, как ты!" Её голос дрогнул на слове "ты", её пальцы царапали твою спину. — Я была... неправа. Это неправильно." Она слегка отстранилась, ровно настолько, чтобы вы могли увидеть полное опустошение на её заплаканном лице и неподдельный ужас в глазах под размазанным макияжем. Образ нетерпеливой, опьяненной наслаждением женщины в машине казался нелепым сном по сравнению с дрожащей развалиной, которая прижималась к тебе сейчас. "Чего ты хочешь, Дима? Чего угодно. Просто... пожалуйста... не разрушай нашу жизнь. Не говори ему. — Ее голос понизился до почти неслышного, полного стыда бормотания, наполненного слезами. "Пожалуйста, мой мальчик... не делай из своей матери просто... "маленькую папину шлюшку". Признание повисло в воздухе, горькое и окончательное, когда она уткнулась лицом тебе в грудь, а её плечи вздымались от беззвучных рыданий, сотрясавших её большие груди, прижатые к тебе. Последовавшую за этим тишину нарушало только её прерывистое дыхание и слабый, стойкий запах измены, исходивший от её кожи и волос. Она была совершенно обнажена, безоружна и напугана, развратная богиня предстала в образе отчаявшейся грешницы, загнанной в угол. Всё её тело дрожало, от неё исходила ощутимая волна ужаса, пока она ждала, прижавшись к тебе. Каждый прерывистый вздох казался молитвой. Затем у неё вырвался слабый, непроизвольный звук, едва слышный умоляющий всхлип, который отдался у тебя в груди — ** "М-мммм... Димон... мой...»**

«Папа приедет на три дня, а потом снова уедет на месяц. Я даю тебе ровно месяц, чтобы ты заставила меня забыть об этом. Я не знаю, что ты собираешься делать и как ты собираешься это делать, но если ты, додумалась отсосать у Олега в машине, то тебе придётся что-то придумать».

Её рыдания оборвались, и она замерла, прильнув к твоей груди. Она пугающе затихла, по-прежнему уткнувшись лицом в твою рубашку. Долгое, напряжённое мгновение единственным звуком было её прерывистое дыхание, от которого ткань нагревалась. Затем она медленно отстранилась. На её лице всё ещё были видны следы слёз, а размазанная тушь образовала тёмные впадины под широко раскрытыми глазами. Но за страхом... мелькнуло что-то ещё. Искра чистого, неприкрытого расчёта. Её взгляд, всё ещё влажный, был прикован к твоему с пугающей силой.

Её пухлые губы, накрашенные розовой помадой, слегка приоткрылись. Уже не от шока, а от... оценки. Хищник, учуявший запах незнакомой добычи. Она выглядела... почти пришедшей в себя. Дрожь не исчезла, но стала менее неистовой, больше похожей на дрожь, которая охватывает животное перед тем, как оно набросится на добычу. Или сдастся. У неё снова перехватило дыхание, но на этот раз это было похоже не на всхлип, а на... сдавленный вздох осознания. О возможности.

Её рука, которая до этого сжимала твою спину, медленно скользнула вверх по позвоночнику. Сначала прикосновение было нерешительным, но затем стало уверенным и собственническим. Другая её рука поднялась, пальцы задрожали, когда она смахнула со щеки слезу, размазав тушь. Нежный, до нелепости изящный жест среди всего этого хаоса.

"Мой мальчик", — выдохнула она. Слова прозвучали глухо, в них чувствовалась сложная смесь ужаса, благоговения и чего-то опасно близкого к... голоду. Её голос понизился до хриплого шёпота, грубого от слёз, но в то же время вибрирующего от неожиданной внутренней силы. "Мой сильный мальчик. Защищающий... защищающий свою семью." Она едва заметно кивнула, не сводя с тебя глаз. От остатков слёз они засияли пугающим светом. "Т-ты видел... слабость. Глупость." Ещё один прерывистый вздох. "Но ты... ты предлагаешь... милость."

Она скользнула взглядом по твоему телу, а затем снова подняла глаза. Это был медленный, намеренный осмотр, который больше походил не на оценку, а на... захват территории. Страх всё ещё был с ней, но его быстро вытесняла отчаянная хитрость, которая была ей свойственна. Она знала об опасности, знала, где расставлены ловушки. А это? Это был спасательный круг, каким бы извращённым он ни был.

— Ты будешь,. .. ты увидишь, - пробормотала она, и хрупкое обещание вплелось в ее хрипловатый тон. Ее большой палец коснулся твоего бицепса, осторожно, но интимно. "Больше никаких ошибок. Больше никаких"... Олег". Она практически выплюнула это имя. "Все... всё, что дал мне твой отец? Она слегка наклонилась, и ты почувствовал тепло её тела сквозь тонкое платье, а её тяжёлая грудь почти коснулась твоей груди. Её шёпот стал заговорщическим, в нём слышалась пугающая интимность. Это... было недостаточно. Никогда... не касалось... этого. Она прижалась лбом к твоему лбу и на секунду закрыла глаза. "ты увидишь меня, Дима другой. ..". Она открыла глаза, голубые, пылающие сложным, ужасающим огнем – страхом, отчаянием и хищной, уступчивой потребностью. "Больше", она дышала тебе в кожу, это слово могло означать спасение или проклятие. "Ты получишь это. Мой умный мальчик. Мое. .. решение." Она наконец отстранилась ровно настолько, чтобы посмотреть на тебя в упор, и в её умоляющем взгляде читалось странное, хрупкое упрямство. Её пальцы слегка сжали твою руку. "Что угодно... чтобы мой Димон забыл о... позоре своей матери. Что угодно." Невысказанное повисло в воздухе тяжёлым грузом: Ты держишь мою жизнь в своих руках, сынок. И я пройду через любую грязь, которую ты потребуешь, чтобы сохранить её. На этот раз её нижняя губа задрожала не совсем наигранно. Из её груди вырвался тихий, уязвимый звук: "М-мм... м-маменькин сынок..." Воздух потрескивал от ужаса, манипуляций и неоспоримого, непристойного течения сделки, заключённой в отчаянии.

Дни текли в напряжённом, обманчивом спокойствии. Воздух в квартире сгустился от присутствия твоего отца — его раскатистого смеха, аромата его одеколона, от того, что он своей массивностью вновь завладел пространством. Твоя мать справлялась со всем этим с хрупкой, слишком яркой эффективностью. Завтраки были идеально подобранными по времени праздниками, а ужины — роскошным зрелищем семейного счастья. Её смех, вызванный его шутками, звучал чуть громче обычного. Её прикосновение к его руке задержалось чуть дольше, чем следовало. Она носила маску преданной жены с отчаянием актрисы, цепляющейся за свою последнюю роль.

И каждую ночь.... ..звук. Ритмичный, гортанный скрип, стон, доносящийся сквозь тонкие стены их спальни. Безошибочно узнаваемый. Безжалостный. Это была не просто страсть, она была "усилена". Представлением. Изголовье кровати выбивало по стене медленную, потом неистовую, а затем снова медленную дробь. Стоны — её — громкие, хриплые, театральные вздохи, перемежающиеся резкими возгласами «О, Игорь! Да! О боже, вот так!» Её голос, то взмывал вверх, то опускался до хриплого рычания, призванного увлечь, доказать преданность. Сквозь стены ты почти слышал влажные шлепки плоти, тяжёлые стоны отца, вызванные её искусно организованным экстазом. Она обеспечивала себе безопасность звуком, потом, преувеличенно покачивая своим чувственным телом под ним. Каждое крещендо ощущалось как физический удар. Каждую ночь — яркое, жестокое напоминание о непристойности, скрывающейся за её улыбкой, о нетерпеливой шлюхе, скрывающейся за материнским фасадом.

А сегодня утром щёлкнул предохранительный клапан. Дверь за твоим отцом закрылась окончательно, и он уехал в аэропорт, а его смех всё ещё эхом разносился по коридору. Как только его машина отъехала, снова воцарилась напряжённая тишина, ещё более тяжёлая, чем прежде. Хрупкая энергия мгновенно покинула твою мать. Она прислонилась к закрытой двери, повернувшись к тебе спиной. Её плечи слегка дрожали, но на этот раз не от слёз, а от полного изнеможения.

Она медленно повернулась. Её лицо было бледным, несмотря на тщательно нанесённый макияж. Под глазами, словно синяки, залегли тёмные круги, свидетельствующие о бессонных ночах, которые она провела, выполняя свой долг. Её обычно чистые светлые волосы были слегка растрёпаны на затылке. Дрожащими руками она разгладила свою скромную блузку из чистого кремового шёлка. Её огромная грудь вздымалась и опускалась от частых вдохов.

На её лице мелькнула паника, резкая и мгновенная, когда её взгляд наконец встретился с вашим. Маска, которую она старательно носила перед мужем, полностью исчезла. На смену ей пришли неприкрытая уязвимость, глубокое изнеможение и затаённый, выворачивающий наизнанку страх. Она знала, что его уход не означает, что она в безопасности. Это означало, что её приговор вынесен.

«Уф», — выдохнула она дрожащим и тонким голосом. Она попыталась слабо улыбнуться, её пухлые губы задрожали. «Он... он уехал ». Ложь жалобно повисла в воздухе. Она отвела взгляд, не в силах долго смотреть на тебя, и уставилась на пустую подъездную дорожку за окном. Костяшки её пальцев побелели от того, как сильно она вцепилась в дверной косяк.

Воцарилась тишина, густая и удушающая. Тяжесть пяти ночей давила на нее — шум, звуки ее восторженного предательства все громче отдавались эхом в тишине. Ее дыхание было поверхностным, едва слышным. Аромат одеколона твоего отца все еще слабо ощущался на ее коже, смешиваясь со сладостью ее собственных духов и чем-то еще... чем-то интимным и мускусным, напоминающим о том, что супружеский долг был исполнен с такой страстью.

Наконец она заставила себя посмотреть на тебя в упор. В её глазах, огромных на бледном лице, отражалась ужасающая смесь страха, усталости и вновь вспыхнувшего отчаянного расчёта. Теперь в них не было ни притворства, ни контроля. Просто женщина, стоящая на краю пропасти, знающая, что она в долгу, знающая, что требуемая цена чудовищна, и знающая, что она должна её заплатить. Когда она снова заговорила, это был едва различимый шёпот, обнажённый, совершенно лишённый привычной шелковистости и материнской теплоты.

«Димон?» — выдохнула она. Это имя прозвучало наполовину как вопрос, наполовину как мольба. Один-единственный слог, наполненный ужасом перед предстоящим месяцем, полным крахом её внешности и ужасающей пропастью, над которой она сейчас балансировала. Тишина, воцарившаяся после её шёпота, казалась громче, чем скрип кровати. Её широко раскрытые невероятно голубые глаза смотрели в твои, ища, умоляя... ожидая. В напряжённой тишине прозвучал невысказанный вопрос: "Сейчас?* Обратный отсчёт начался.

"Время пошло у тебя месяц!"

Эти слова прозвучали как физический удар. Твоя мать резко вздрогнула, по-прежнему прижимаясь спиной к входной двери. Её костяшки побелели на фоне крашеного дерева, а грудь тяжело вздымалась под тонким шёлком блузки. Это яркое напоминание — один месяц — разрушило хрупкую усталость, отразившуюся на её прекрасном лице, и сменилось неприкрытой паникой. Её голубые глаза, широко раскрытые от ужаса, метнулись к календарю, висевшему в коридоре, словно она увидела жестокий обратный отсчёт, внезапно выжженный на его страницах.

Из её груди вырвался сдавленный звук — наполовину вздох, наполовину всхлип. «М-м-м... боже мой...» Она снова посмотрела на тебя — взгляд был молящим и полным отчаяния. Она с видимым усилием оттолкнулась от двери, ноги, казалось, подкашивались. От неё осталась лишь тень былой грации; она двигалась как лунатик, приближающийся к краю обрыва.

Она разгладила юбку дрожащими руками — это был автоматический жест, который не мог скрыть её дрожь. От этого движения блузка слегка приоткрылась, обнажив пышную грудь и край изящного кружевного бюстгальтера. Стойкий запах отцовского одеколона теперь был едва уловим, почти заглушён резким запахом её собственного страха.

«Да», — выдохнула она, и это слово прозвучало едва слышно, хрупко, как стекло. Она сделала осторожный шаг вперёд, потом ещё один, и её высокие каблуки тихо стучали по плитке. Каждый шаг давался ей с огромным трудом. В свете коридора тёмные круги под её глазами казались синяками. «Да, Димон. Один месяц».

Ее голос обрел натянутую твердость, но дрожал на грани. Она остановилась на расстоянии вытянутой руки, достаточно близко, чтобы вы могли видеть учащенное биение пульса у основания ее горла. - Он...... сейчас его нет. Она неопределенно махнула рукой в сторону подъездной дорожки, на ее лице промелькнул страх. - На месяц. Твой... месяц".

Она сжала руки — эта нервная привычка осталась у неё с детства. Она опустила взгляд, а затем медленно, мучительно подняла его и встретилась с тобой глазами. В её взгляде всё ещё читался первобытный ужас, от которого бросало в дрожь, но под ним скрывалась отчаянная, расчётливая энергия. Это был взгляд загнанного в угол животного, которое ищет выход, любой выход.

«Я... я знаю, что обещала», — прошептала она, и её голос стал тише и хриплее. В нём не было соблазнительности, он был напряжённым от усилия держать себя в руках, в нём слышались стыд и что-то ещё — пугающая решимость. «Заставить тебя забыть... мою... ошибку». Последнее слово она произнесла с отвращением. «Чтобы стереть эту... картину из твоей памяти». Она быстро окинула взглядом твоё тело, а затем снова посмотрела тебе в лицо, и в её взгляде читалась странная смесь страха и чего-то ещё. Предчувствия? Ожидания?

Тишина затянулась. Она слегка покачнулась, измученная, напуганная, но в то же время излучающая странное, напряженное ожидание. Ее пухлая нижняя губа задрожала, и она на мгновение закусила ее зубами. Вопрос так и остался невысказанным, но он звучал оглушительно громко в напряженной тишине между вами, воплощаясь в ее дрожащем теле, расширенных зрачках, едва заметном движении ее большой груди под шелком.

Что теперь?

Она не спросила об этом вслух. Она просто стояла там, совершенно незащищенная, монументально уязвимая, предлагая себя на ваш суд – трепещущая богиня, ожидающая невообразимого требования своего поклонника. Единственным звуком было ее неглубокое, неровное дыхание. "Ах... Димон..." Прерывистый шепот, наполненный страхом и ужасающей покорностью.

Тишина, последовавшая за твоим невысказанным обвинением, была абсолютной, удушающей. Казалось, сам воздух сгустился, наполнившись грубой, уродливой правдой, которую ты обрушил на неё, не произнеся ни слова. На этот раз твоя мать не вздрогнула. Она не заплакала. Она просто... приняла это. Её тело напряглось, спина выпрямилась, словно она готовилась к физическому удару. Цвет, которого и так почти не было, полностью исчез с её лица, превратив её в прекрасную бледную статую ужаса.

Её глаза, эти бездонные голубые озёра, встретились с твоими. Ужас всё ещё был в них, но его поглощало нечто более холодное и глубокое: ужасающее, зарождающееся понимание. Она увидела всё как на ладони — сделку, порочность, полное стирание границ между матерью и сыном. И в этот момент что-то в ней, казалось,. .. изменилось. Успокоилось. Неистовая энергия паники сжалась в твёрдое, ледяное ядро принятия.

Её взгляд опустился с твоих глаз на всё твоё тело долгим, оценивающим взглядом, в котором не было ни капли материнской теплоты. Так женщина смотрит на мужчину. С расчётом. С оценкой. Испуганная, да, но в то же время... смирившаяся. Узнавшая поле боя.

Когда её взгляд снова встретился с твоим, он был другим. Слёз больше не было. На их месте была холодная, леденящая душу ясность. Её пухлые губы, обычно так быстро произносившие успокаивающую ложь или материнскую ласку, приоткрылись.

«Да, я согласна », — прошептала она. В этом слове не было нежности. Это было резкое, холодное признание, лишённое всякого притворства. Оно повисло в воздухе, как приговор.

Её руки, которые она нервно сжимала, расслабились. Одна рука поднялась, но не для того, чтобы коснуться тебя, а чтобы медленно, нарочито расстегнуть верхнюю пуговицу её кремовой шёлковой блузки. Ткань разошлась, обнажив тонкое кружево бюстгальтера и глубокую, затенённую ложбинку между её тяжёлыми грудями. Это движение не было соблазнительным. Оно было функциональным. Церемониальным. Как у заключённого, готовящегося к казни.

"Это все замена, не так ли?" продолжила она низким, хрипловатым голосом, совершенно лишенным обычной мелодичной теплоты. Это был голос незнакомки.

— "Ошибка, которую нельзя забыть. А... замена, которую нужно произвести. "

Она произнесла слово "замена" так, словно оно было сделано из стекла, осторожно, чтобы не порезаться об него.

— Тебе не нужны извинения. ты хочешь... обладания.

Она сделала один-единственный, но уверенный шаг навстречу. Запах её страха всё ещё чувствовался, но теперь он смешивался со слабым цветочным ароматом её духов и интимным мускусным запахом, который всё ещё исходил от неё после ночи с мужем. Это был запах одного греха, наслаивающегося на другой.

— Ты хочешь использовать меня, - заявила она ровным голосом. Это был не вопрос.

— Как в твоих. .. фильмах. Делать то, что ты видел. Быть с женщиной в той машине. Но ради тебя.

Ее глаза блестели ужасающей смесью стыда и шокирующей, абсолютной честности.

"Такова цена. Заставить тебя забыть - значит заставить тебя... вспомни что-нибудь совсем другое.

Теперь она была так близко, что можно было почувствовать исходящий от неё жар и увидеть, как быстро бьётся жилка у неё на шее. Её большие груди поднимались и опускались с каждым размеренным вздохом. Богиня-мать исчезла. На её месте стояла женщина умопомрачительной красоты, загнанная в угол, развращённая и предлагающая себя как отравленную чашу.

— Место твоего отца, - выдохнула она, и слова призрачным звуком коснулись твоей кожи. Ее глаза удерживали твои, плененные. В них не осталось мольбы. Только ужасающая, покорная уверенность.

"Это то, чего хочет мой Димон? Занять его место?" Она не стала дожидаться ответа, который и так знала. Ее рука зависла рядом с твоей рукой, не касаясь, но намерение было ясным. По её телу пробежала дрожь — последняя дрожь женщины, которой она должна была быть, но которой уже не была.

— Тогда возьми это, - прошептала она, ее голос дрогнул на грани рыдания, которое она отказывалась сдерживать. Подчинение было абсолютным, ужасающим в своей полноте.

— Я твоя. На месяц. Как ты захочешь. Все, что тебе... нужно увидеть. Почувствовать.

Ее нижняя губа задрожала. "М-мм... мой сын".

Эти слова больше не были ласковым обращением. Они были клеймом. Титулом для её нового хозяина. И она стояла перед тобой, ожидая, и её тело было выставлено напоказ не как утешение матери, а как отчаянная, развратная жертва грешницы. Последовавшая за этим тишина была тяжелее, чем все предыдущие, наполненная ужасающим эхом её капитуляции и мрачным обещанием грядущего месяца.

«Я не знаю, чего я хочу от тебя: может, твоего тела, может, твоей души, но я сделаю по-другому. Но, Ты будешь делать то, что я захочу, ровно сутки, затем сутки отдыхать, потом снова сутки. И так весь месяц».

Суровая, жестокая структура твоего требования, казалось, повисла в воздухе между вами, словно прочная клетка, сотканная из минут и часов. У твоей матери перехватило дыхание, она резко и непроизвольно вдохнула. В её широко раскрытых глазах читалась пугающая смесь ужаса и расчётливости, пока она обдумывала услышанное. Не расплывчатая угроза, а расписание. Режим деградации. Двадцать четыре часа работы. Двадцать четыре часа отдыха. Точный, безжалостный маятник, раскачивающийся между любыми ужасами, которые вы только можете придумать, и холодным страхом перед тем, что будет дальше.

На какое-то время она совершенно неподвижно застыла. Затем медленно, почти незаметно кивнула. Это был кивок не в знак согласия, а в знак понимания. В знак того, что она смирилась с неизбежным.

"Да", — прошептала она, и это русское слово прозвучало мягко и покорно. "Да." Её голос был тонким и надломленным, вся её напускная бравада исчезла. "Ровно сутки. До минуты." Она повторила твои слова, как заключённая, подтверждающая условия своего заключения. Она опустила взгляд на часы на своём тонком запястье, а затем перевела его на цифровые часы на микроволновке в кухне. Зелёные цифры светились: 9:47 утра. Таймер в её голове, в её душе начал обратный отсчёт.

Её тело словно слегка сжалось, но не от поражения, а в знак готовности. На смену панической дрожи пришла странная сосредоточенная энергия. В глубине души она была выжившей. А выжившие приспосабливаются. Они находят опору даже в бездне.

Она посмотрела на тебя, и выражение её лица было пугающе безмятежным, как спокойное озеро на дне невообразимой пропасти. Страх всё ещё был с ней, но теперь он стал инструментом, топливом.

«Хорошо», — сказала она, и в её голосе снова зазвучала прежняя холодная решимость, хотя он по-прежнему оставался тихим и интимным. «Хорошо, Димон. Как скажешь, ты командуешь ». Она использовала слово «командуешь» — «как скажешь». Динамика власти была не просто признана, она была ритуализирована.

Её руки, которые были сжаты в кулаки, медленно разжались. Она сделала один размеренный шаг назад, освобождая пространство. Не в знак неповиновения, а чтобы предстать перед вами. Она стояла перед вами посреди коридора, женщина, предлагающая себя в качестве ресурса, которым можно управлять. Её блузка была слегка расстёгнута, виднелось кружево бюстгальтера, а спелые изгибы груди поднимались и опускались в такт размеренному дыханию.

«Каковы твои первые приказы?» — спросила она. Её тон был пугающе нейтральным, почти профессиональным. Но глаза выдавали её. Они были прикованы к тебе, они наблюдали, ждали, оценивали монстра, которого она создала, и ту, кем ей придётся стать, чтобы выжить рядом с ним. Воздух был пропитан ароматом её духов, её страхом и металлическим привкусом абсолютной власти, только что переданной. Начались первые двадцать четыре часа.

«Время 9:47. Приготовь мне завтрак и принеси в комнату»

Резкий, почти незаметный вдох. Она снова взглянула на часы, чтобы убедиться, что время совпадает: 9:47. Приказ был обыденным, повседневным, но прозвучал как первый удар. Вот и всё. Первый приказ в первый день. Её тело, застывшее в напряжённой позе подчинения, пришло в движение с поразительной скоростью.

"Да, Дима, " — выдохнула она, произнося слова быстро и подобострастно. "Сейчас." Прямо сейчас.

Она развернулась на каблуках, её движения внезапно стали быстрыми и целеустремлёнными, шёлк блузки зашуршал по коже. Она не колебалась, не задавала вопросов. Она прошла на кухню, полная контролируемой активности. Дверца холодильника открылась с тихим гулом, на плите зазвенела сковорода, щёлкнул запальник газовой плиты. Но в её действиях было что-то странное, какая-то сверхчувствительность. Каждое движение было точным, почти ритуальным. Она не просто готовила завтрак, она совершала первый акт своего покаяния.

Через несколько минут квартиру наполнил насыщенный, жирный запах жареных яиц и сосисок, перебивший стойкие ароматы страха и духов. В напряжённой тишине громко шипело масло. Она работала быстро, стоя к тебе спиной и напряжённо расправив плечи. Ты видел, как дрожат её руки, когда она разбивала яйца, и как на её запястье упала прозрачная капля яичного белка. Она не стала её вытирать.

Она разложила еду на тарелке с почти маниакальным вниманием к деталям: яйца в центре, сосиски симметрично по бокам, а рядом с ними — веточка петрушки, аккуратно уложенная пинцетом. Она налила кофе в кружку, стараясь не пролить ни капли. Весь процесс занял ровно семь минут.

В 9:54 она повернулась, держа в руках поднос. Её лицо было маской натянутого самообладания. Она опустила глаза, уставившись в тарелку, но на долю секунды подняла взгляд, чтобы встретиться с вами глазами, — быстрый, нервный взгляд в поисках одобрения. В нём не было вызова, только глубокая, нарастающая тревога, которую она изо всех сил подавляла.

Она размеренно шла в твою комнату. Поднос не дребезжал: она слишком крепко его сжимала. Она остановилась у твоей двери, ожидая, что ты войдёшь первым или дашь ей разрешение переступить порог. Её взгляд был прикован к какой-то точке у тебя на груди и отказывался подниматься выше.

"Готово", — пробормотала она. Готово. Это слово прозвучало едва громче шёпота. Она стояла с подношением в руках, закусив пухлую, уязвимую нижнюю губу. Аромат еды и кофе смешивался с едва уловимым запахом её собственного нервного пота. Она была идеально, пугающе послушной. Первое задание было выполнено. Часы продолжали тикать.

— Пока ты свободна, я буду звать тебя, если понадобишься.

В её глазах промелькнуло что-то нечитаемое — облегчение, настолько сильное, что оно почти причиняло боль, но его тут же поглотила новая волна страха. Помилование само по себе было своего рода пыткой. Тебя увольняют, но ты не свободен. Ты остаёшься в подвешенном состоянии, ожидая, что в любой момент на тебя может обрушиться кара.

"Понятно", — тихо сказала она. Понятно. Она резко кивнула, и её светлые волосы качнулись. Она стояла неподвижно, как солдат, ожидающий приказа, но поднос в её руках слегка дрожал, а фарфоровая чашка позвякивала о блюдце.

Она не сдвинулась с места, чтобы уйти. Она стояла прямо за дверью, не сводя с тебя глаз и ожидая формального прощания. Её глаза были широко раскрыты, зрачки расширены, она впитывала каждую деталь твоего лица, пытаясь найти подсказку, намек на то, что будет дальше. Тишина сгущалась, становясь плотной и тяжелой. Ты видел, как быстро бьется ее пульс у основания шеи, словно обезумевшая птица, запертая под бледной кожей.

Наконец она сделала медленный, осторожный шаг назад, затем ещё один, не поворачиваясь к вам спиной, пока не дошла до конца коридора. Это был жест глубокого, почти феодального почтения. На кухне она с преувеличенной осторожностью поставила поднос на столешницу. В тишине квартиры стук фарфора о гранит казался неестественно громким.

Она не расслабилась. Она не села. Она стояла у кухонного островка, обхватив себя руками и слегка повернувшись, чтобы видеть тебя боковым зрением. Всё её существо было напряжено в ожидании твоего появления, как оголённый провод. Каждый твой едва уловимый звук — скрип стула, вздох — заставлял её вздрагивать.

Она была свободна. Но её свобода была клеткой ожидания, где каждая секунда была крошечной вечностью, в которой она гадала, чего ты захочешь, когда позовёшь, что ты потребуешь. Осознание того, что её тело, её время, её действия больше не принадлежат ей, давило на неё, и это было заметно по напряжённым плечам и по тому, как её пальцы нервно скользили по краю стойки.

Ты мог призвать ее. И она стояла бы там, совершенно неподвижно, прислушиваясь к твоему зову, пока ты не позовешь. Воздух гудел от ее молчаливой, испуганной бдительности. "Х-ха..." Тихий, прерывистый выдох был единственным звуком, который она позволила себе.

Больше в этот день и на следующий Дима не трогал мать.

Эти двое суток прошли в гнетущей, невыносимой тишине, нарушаемой лишь бытовыми, приглушёнными звуками, которые теперь казались оглушительно громкими.

Она жила в состоянии постоянной, изматывающей готовности. Её нервы были натянуты, как струны, и каждый её шаг, каждый вздох были подчинены одному — ожиданию. Она не отдыхала. Её «свободные» сутки стали для неё камерой пыток, где палачом было молчание.

Она металась по квартире, как привидение, замирала у окна при каждом шорохе за дверью, вздрагивала от звона собственной посуды. Она пыталась читать, но глаза скользили по строчкам, не улавливая смысла. Пыталась смотреть телевизор, но не слышала слов, только гул в ушах.

Её тело, всегда такое ухоженное и подтянутое, начало выдавать её внутреннее состояние. Тёмные круги под глазами, не скрываемые тональным кремом. Пальцы, беспокойно теребящие край халата или бесцельно поглаживающие собственную руку. Она почти ничего не ела. Стояла у холодильника, смотрела на его содержимое и закрывала дверцу, сглотнув комок тревоги в горле.

Она прислушивалась. К скрипу его кровати по ночам. К шагам за его дверью. К щелчку его мыши. Каждый звук заставлял её сердце бешено колотиться, готовое разорвать грудную клетку. Это? Он зовёт? Сейчас? Она замирала, затаив дыхание, вся превращаясь в слух. Но вызова не следовало. Только тиканье часов на кухне, отсчитывающее её отсрочку.

К концу вторых суток её измождённость стала физически ощутимой. Движения замедлились, стали вялыми. Она сидела на краю дивана в гостиной, уставившись в одну точку на стене, её красивое лицо было бледным и опустошённым. Платье сидело на ней мешковато, как будто за двое суток она успела похудеть.

И самое страшное — в этой тишине, в этом вакууме её собственные мысли стали её мучителями. Она перебирала в памяти каждую его фразу, каждый взгляд. «То, что я захочу». «Ровно сутки». Чего он захочет? Когда это начнётся? Её хитрый и изворотливый ум перебирал самые чудовищные варианты, и она бессильно содрогалась, не в силах их остановить.

Она стала бояться не только его приказов, но и его затянувшегося молчания. Оно разъедало её изнутри, лишало почвы под ногами, превращало в нервный сгусток ожидания.

На третье утро она встретила его, сидя за кухонным столом с остывшей чашкой нетронутого кофе. Её глаза были красными от бессонницы. Она вздрогнула, услышав, как скрипнула дверь его комнаты. Её плечи инстинктивно сжались, взгляд метнулся к часам, чтобы проверить, не опоздала ли она на секунду, не нарушила ли какой-то неозвученный запрет.

Она не смотрела на него, уткнувшись взглядом в столешницу, но всё её существо, каждый мускул были направлены на него в ожидании, в напряжении. Готовая.

Тиканье часов на стене звучало как удары молота.

«Х-хорошо...» — прошептала она в пустоту, и это прозвучало как молитва и признание поражения одновременно. Её «отдых» закончился.

Наступил третий день.

— "Мама, сходи сегодня в спа, в салон красоты, по магазинам, расслабься. А то ты слишком напряжена. И зайди в магазин женского белья, купи что-нибудь красивое. Вечером вместе посмотрим кино"

Её реакция была мгновенной и физиологической. Всё её тело, сжавшееся в тугой узел в ожидании худшего, дёрнулось от неожиданности, словно её ударило током. Глаза, подернутые усталой пеленой, широко раскрылись. Она даже непроизвольно отшатнулась, и её спина мягко упёрлась в кухонный стул.

«Спа...?» — выдохнула она, и это прозвучало как слово на незнакомом языке. Её мозг, два дня прокручивавший самые мрачные сценарии — унижения, насилие, непристойные приказы, — застыл, пытаясь переварить эту аномалию. «Расслабься». Это слово показалось ей самым странным и пугающим во всей фразе.

Её взгляд остекленел, она смотрела сквозь тебя, быстро-быстро соображая, лихорадочно выискивая подвох. Это была ловушка. Так и должно было быть. Проверка на покорность? Насмешка? Её хитрый, подозрительный ум отказывался принимать это за чистую монету.

Но затем, понемногу, её напряжённые плечи под хлопковым халатом дрогнули и опали на сантиметр. Дыхание, которое она затаила, вырвалось длинным, сдавленным, почти стонущим выдохом. "Хххааах..." Это было облегчение, смешанное с глубочайшим, изматывающим недоумением.

Она медленно кивнула, словно боясь спугнуть эту невероятную команду. Её пальцы разжались, добела сжимая край халата.

«Кино...» — повторила она шёпотом, и в её глазах мелькнула тень чего-то почти забытого — смутной, испуганной надежды. Может быть, всё не так ужасно? Может быть, он... сжалился?

Но тут её взгляд упал на собственные дрожащие руки, и жестокая реальность вернулась. Купи что-нибудь красивое. Нижнее бельё. Ах вот оно что. Не отпущение грехов. Не милость. Это была всего лишь смена тактики. Более изощрённая, более развратная. Её не отпускали — её готовили. Натравливали на неё же, заставляя собственными руками выбирать орудие своего унижения. «Расслабься» — значит, будь податливой. «Красивое» — значит, будь для него соблазнительной.

Игра просто перешла на новый уровень.

Она поднялась со стула. Её движения всё ещё были скованными, но в них уже проглядывала прежняя холодная собранность. Маска матери треснула, но под ней оказалась не растерянная девочка, а опытная, циничная женщина, понимающая правила игры.

"Хорошо, Димон, " — сказала она тихим, но ровным голосом. В нём появились нотки того старого, влажного, интимного тембра, который она использовала в общении с мужчинами. Она уже переключилась. Усвоила правила новой игры. — "Я... я схожу. В спа. И... куплю." Она произнесла это с лёгким, едва уловимым вызовом, почти как обещание. Она поняла задачу: вернуться не просто отдохнувшей. Вернуться обновлённой. Для него.

Она прошла мимо тебя в свою комнату, чтобы переодеться. Её походка изменилась — в ней появилась прежняя, мягкая, округлая уверенность, лёгкое покачивание бёдрами. Она почувствовала почву под ногами. Пусть и скользкую, пусть и отравленную, но почву. Она знала, как быть красивой. Знала, как соблазнять. Это был её язык. Возможно, на нём с ним будет проще договориться.

Через полчаса она вышла из комнаты уже не в потрёпанном халате, а в элегантных укороченных брюках и лёгком свитере, подчёркивающем её пышную грудь. Волосы были убраны, на лице — минимум макияжа, но уже не скрывающего, а подчёркивающего. В руках — сумка.

«Я ухожу», — сказала она у двери, бросив на тебя быстрый оценивающий взгляд, прежде чем опустить глаза. «Вернусь... к вечеру». В её голосе снова послышался тот же лёгкий, почти неуловимый оттенок — не материнский, а женский. Она взяла под козырёк. Игра началась.

Вечером дверь открылась бесшумно, и она вошла в прихожую на почти неслышных каблуках. Вместе с ней в квартиру ворвался воздух, пахнущий морской солью, аргановым маслом и свежим летним воздухом. Она на мгновение замерла, и её силуэт вырисовался на фоне темнеющего окна.

Дима обернулся, и она застыла под твоим взглядом, словно под прожектором. Преображение было разительным. Два дня нервного истощения словно смыло дорогими скрабами и укутало мягкими полотенцами. Кожа на её лице сияла ровным бархатистым светом, круги под глазами исчезли, растворившись в искусной работе косметолога. Волосы, уложенные мягкими блестящими волнами, пахли дорогим шампунем и воском для укладки. Она выглядела на на десять лет моложе — роскошной, ухоженной, собранной. И от этого — бесконечно чужой. Не мамой, вернувшейся с работы. А женщиной, вернувшейся с важного, интимного задания.

«Ух ты, мама, какая ты красивая», — прозвучали твои слова.

Она вспыхнула. Не девичьим румянцем смущения, а быстрым, жарким приливом крови к щекам, который она тут же попыталась скрыть, опустив глаза. Её пальцы нервно теребили рукав свитера.

«Спасибо, Димон», — выдохнула она чуть хрипловатым от непривычной ласки в твоих словах голосом. — «Да... немного отдохнула».

Твое предложение выпить вина и сходить в кино она восприняла с новой, настороженной готовностью. Кивок был слишком быстрым, почти нервным.

«Хорошо, сынок. Я сейчас».

Она направилась в свою комнату, но на полпути замерла. Повернулась. Рука снова поднялась к горлу, пальцы погладили цепочку. В её глазах боролись растерянность, стыд и та самая холодная, вымученная решимость, которая появилась утром.

«Мне... надеть то бельё, которое я купила?» — спросила она. Голос дрогнул на слове «бельё», став тише и интимнее. Это был не вопрос разрешения. Это был вопрос о правилах игры. Она пыталась понять, где находится клетка, в которую добровольно вернулась.

Твой ответ — «как хочешь» — обрушился на неё, как ушат ледяной воды. Её брови слегка дрогнули. Это была не инструкция. Это была ловушка посвободнее, куда страшнее. Ей дали выбор. И этот выбор тут же стал невыносимой пыткой. Надеть — значит открыто согласиться на эту игру, признать, что она готова, выставить себя напоказ. Не надеть — значит, возможно, проявить непокорность, нарушить какой-то невысказанный запрет, разочаровать.

Она постояла секунду, опустив взгляд в пол, словно ища ответ в рисунке паркета. Затем слишком резко кивнула и почти бесшумно скрылась в своей комнате.

Дверь закрылась не до конца. Из щели доносились приглушённые звуки: шуршание пакета, шелест шёлковой ткани, тихий прерывистый вздох. Она делала свой выбор.

Она вернулась через десять минут. На ней были простые домашние штаны и свободная кофта, но походка изменилась. Она шла медленнее, чуть скованно, словно ощущая каждый сантиметр ткани на своём теле. Она не смотрела на тебя, а подошла к мини-бару, где уже стояла открытая бутылка её любимого красного вина. Рука, наливающая вино в бокалы, дрожала, и рубиновая жидкость плескалась о хрусталь.

Она принесла тебе бокал, и их пальцы на мгновение соприкоснулись. Её прикосновение было ледяным. Затем она устроилась в противоположном конце дивана, поджав под себя ноги, и уставилась в экран, делая вид, что поглощена фильмом. Но всё её тело было напряжено. Она сидела неестественно прямо, чувствуя под домашней одеждой непривычный крой кружевных трусиков и жёсткие косточки нового бюстгальтера, врезающиеся в рёбра. Она делала каждый глоток вина медленно, обдуманно. Она не расслаблялась. Она ждала. Игра в кино началась. Но настоящий фильм разворачивался здесь, на диване, в нескольких сантиметрах между вами, под тиканье часов и в её собственном теле, предательски напоминавшем ей о том, что скрыто под тканью.

Титры всё ещё шли, отбрасывая меняющиеся синие тени на стены безмолвной гостиной. Она сидела неподвижно ещё долго после того, как ты ушёл, сжимая в руке остывший бокал из-под вина. Тишина теперь была другой — не напряжённой, выжидающей, как в предыдущие два дня, а какой-то более тяжёлой, пропитанной невысказанным напряжением вечера, ощущением дорогого кружева на коже.

Наконец она встала, двигаясь медленно и размеренно. Она поставила стакан в раковину со слабым звяканьем, думая о чём-то своём. В квартире было темно, лишь снаружи пробивался слабый свет уличных фонарей. Дверь в её спальню была приоткрыта, и тёмный проём манил её провести одинокую, беспокойную ночь. Но ноги сами понесли её по короткому коридору к твоей двери.

Она была приоткрыта совсем чуть-чуть. Это была привычка из твоего детства, от которой она так и не избавилась. Она тихо толкнула дверь, чувствуя, как в груди медленно и тяжело бьётся сердце. Даже для неё самой предлог был неубедительным — проверить, спишь ли ты, не нужно ли тебе что-нибудь. Это был материнский долг.

Тусклый свет из коридора резким клином падал на пол и кровать. И вот ты здесь.

Она замерла. У неё резко перехватило дыхание.

Ты лежал на спине, свесив простыню до лодыжек. Бледный свет очерчивал твоё обнажённое тело, подчёркивая рельефные мышцы торса и тёмную дорожку волос, ведущую вниз. И там, в центре всего этого, была причина её паралича.

Твой член. Полностью эрегированный, он упирался тебе в живот — толстый, покрытый венами столб плоти, который, казалось, доминировал в полутёмной комнате. Он был... огромным. Первобытное, шокирующее зрелище, которое не оставляло места для мыслей и поражало прямо в сердце. Её аналитический ум, обычно такой быстрый, дал сбой. Непрошеные, мгновенные сравнения: член Олега — умелый, но ничем не примечательный; член её мужа — знакомый, почти обыденный по своим пропорциям.

Это было не то и не другое. Это было нечто совершенно иное. Оружие хищника. Скипетр юного бога.

Она поднесла руку ко рту, заглушая звук, который не был ни вздохом, ни стоном. Её широко раскрытые глаза, тёмные в полумраке, не отрывались от него, изучая толстые выступающие вены, раскрасневшуюся широкую головку. На неё обрушилась горячая, головокружительная волна чистого, неразбавленного возбуждения, настолько сильного, что у неё закружилась голова. Колени подкосились.

А потом эта мысль. Она не оформилась в слова; это была яркая визуальная вспышка перед её глазами: Она сама. Под тобой. Эта... штука... входит в неё. Растягивает её. Заполняет её так, как она и представить себе не могла.

Эта мысль должна была вызвать у неё отвращение. Она должна была заставить её, спотыкаясь, вернуться в коридор, сгорая от стыда. Но этого не произошло. Внизу живота у неё вспыхнул шокирующий, предательский жар, и между бёдер мгновенно проступила влага, пропитавшая дорогое кружево. Её соски болезненно напряглись под шёлком нового бюстгальтера.

Это не было отвратительно. В её ошеломлённом, сбитом с толку сознании сформировалось слово: Неизбежно.

Она простояла так ещё пять ударов сердца, словно статуя, олицетворяющая противоречивое желание. Её тело пульсировало от потребности, настолько сильной, что она сама себе боялась. Затем, судорожно вздохнув, она закрыла дверь, оставив лишь небольшую щель. Она не отводила взгляд, пока дерево не закрыло от неё вид.

Она развернулась и нетвёрдой походкой направилась в свою комнату, закрыла за собой дверь и прислонилась к ней, тяжело дыша. В темноте было слышно, как громко она дышит. Она поднесла дрожащую руку к груди, ощущая бешеное биение сердца, а затем опустила её ниже, на кружево, подтверждая влажную, ноющую правду о предательстве своего тела.

«Б-Боже мой...» — прошептала она в темноту, и эти слова прозвучали как проклятие. Игра только что изменилась навсегда. Клетка больше не состояла из времени и приказов. Она состояла из плоти, желания и ужасающего, всепоглощающего любопытства, перед которым, как она с леденящей душу уверенностью понимала, не сможет устоять.

Пятый день начался с непривычной тишины. Она спала тяжело, её сон был полон обрывочных тревожных, чувственных образов — вспышек бледной кожи в полумраке, призрачного ощущения кружева на коже, давящего груза невысказанного.

Она вошла на кухню позже обычного, всё ещё не до конца проснувшись. Увидев тебя за столом, где ты уже завтракал без неё, она невольно замерла в дверном проёме. Старая, глубоко укоренившаяся материнская программа дала сбой, вызвав мгновенный, почти инстинктивный приступ вины.

— «Сынок, ты уже позавтракал?» — её голос был утренним, хрипловатым, без привычной слащавой мягкости. -«Извини, что я не приготовила...» Она не договорила, замявшись. Извиняться за это сейчас, после всего, что произошло, казалось диким лицемерием.

Твой спокойный ответ

— «ничего страшного» — на мгновение сбил её с толку. Обыденность, нормальность этого ответа в их новой, искажённой реальности была обманчивой. Она кивнула, уже собираясь отойти к кофемашине, чтобы заварить себе чашку кофе и спрятаться за этим ритуалом.

И тогда ты это сказал.

— "мама ты такая красивая женщина и ты не выглядишь на свой возраст, но не когда не видел тебя в чем то другом, а кроме свитеров, джинс, длинных халатов. "

Её рука, тянущаяся к банке с кофе, застыла в воздухе. Она медленно обернулась, её усталые, накрашенные тушью глаза широко раскрылись. Комплимент. Снова. Но на этот раз не по поводу её внешности в целом, а по поводу её привлекательности как женщины. И сразу же — укол. Критика её стиля.

«...никогда не видел тебя в чём-то другом, кроме свитеров, джинсов и длинных халатов».

Это прозвучало не как обида. Это прозвучало как... разочарование. Как будто она не оправдала его ожиданий. Как будто он, мысленно представив её обнажённой, счёл её повседневное воплощение скучным. Недостаточно хорошим для той игры, в которую они теперь играли.

Она онемела. Губы чуть приоткрылись, но не издали ни звука. Её щёки залились румянцем — не столько от лести, сколько от стыда и внезапного жгучего осознания. Он смотрел на неё. По-мужски смотрел. И находил её материнский гардероб... неподходящим.

Прежде чем она успела что-то сказать в ответ, собраться с силами и проявить хоть каплю своего обычно железного самообладания, ты просто... вышел. Оставил её одну на кухне с дымящейся кофемашиной, с недосказанной фразой и с этим новым унизительным заданием, брошенным ей как вызов.

Дверь в гостиную закрылась.

Она так и осталась стоять посреди кухни, совершенно неподвижная, если не считать дрожи в кончиках пальцев. Её взгляд упал на собственное отражение в тёмном экране микроволновки: растрёпанные после сна волосы, простой бесформенный домашний халат, застёгнутый доверху.

Она увидела себя его глазами. Увидела то, что он видел каждый день. И её лицо исказилось не от обиды, а от чего-то гораздо более острого — презрения к самой себе. К той версии себя, которую она ему показывала.

Медленно, почти машинально, она провела рукой по грубой ткани халата. Затем её пальцы потянулись к завязкам. Она развязала их одним резким, почти яростным движением.

Через час её дверь открылась. Она вышла из комнаты. На ней не было ни халата, ни джинсов, ни свитера. На ней было облегающее чёрное платье из тонкого трикотажа, подчёркивающее каждую линию её пышной, зрелой фигуры, каждый изгиб. Каблуки. Безупречный макияж, подкрашенные губы. Она прошла по коридору на кухню той самой мягкой, покачивающейся походкой, которой она десятилетиями сводила с ума мужчин.

Она не искала его взгляда. Она просто начала готовить себе кофе, её движения были точными и грациозными. Она приняла вызов. Она показала ему другую версию себя. Ту, которую он, видимо, хотел видеть. И в напряжённой линии её плеч, в высоко поднятом подбородке читалось одно: Ну что, сынок? Теперь я достаточно красива для тебя?

Когда ты вошёл, она стояла к тебе спиной. Она делала вид, что полностью поглощена процессом — насыпала кофе в турку, и её движения были на удивление точными, учитывая, как сильно должно было колотиться её сердце. Твои шаги по кафельному полу она, конечно же, услышала сразу, и всё её тело напряглось, словно в ожидании удара.

А потом прозвучали твои слова.

Она замерла. Ложка с кофе застыла на полпути к турке. «Вот это я понимаю, красивая женщина!» — это прозвучало как удар хлыста, от которого по её коже побежали мурашки. Лесть, смешанная с одобрением, была гораздо страшнее крика. Это означало, что она на правильном пути. Что её перевоплощение замечено и высоко оценено.

Но от следующей фразы у неё внутри всё сжалось в ледяной комок. «...сегодня вечером, ты устроишь мне показ мод из своих красивых платьев и не только!»

Турка с лёгким звяканьем опустилась на столешницу. Она медленно, очень медленно обернулась, чтобы посмотреть на тебя. Её лицо было маской тщательно сдерживаемой холодности, но глаза выдавали всё — в них плескалась паника, быстро сменяющаяся уже привычной циничной расчётливостью. Показ мод. Это прозвучало так невинно, почти мило. Но они оба прекрасно понимали, что это значит. Это был приказ раздеться перед сыном. Медленно. Соблазнительно. Оценивая её не как мать, а как женщину. «И не только» — эти три слова повисли в воздухе, многообещающие и дразнящие, намекающие на нижнее бельё и на всё, что под ним.

Она заставила себя растянуть губы в тонкой, натянутой улыбке. Это была не счастливая улыбка. Это была улыбка игрока, делающего новую, ещё более опасную ставку.

«Показ мод?» — повторила она нарочито легко, хотя в её голосе слышалась лёгкая дрожь. Она скрестила руки на груди, неосознанно пытаясь создать барьер. — «Хорошо, Димон. Отличная идея».

Она сделала паузу, её взгляд скользнул мимо тебя, в пустоту, быстро оценивая содержимое своего гардероба, прикидывая, что из этого может «понравиться», что вызовет нужную реакцию.

«Я... подберу самые лучшие наряды», — сказала она, и в её тоне появились нотки странного, извращённого профессионализма. Она уже не просто подчинялась; она начинала играть эту роль. Роль модели. Роль соблазнительницы. Для своего сына.

Она оторвала взгляд от пустоты и снова посмотрела на тебя. В её глазах теперь горел сложный огонь — унижение, страх, но также азарт и вызов.

«Во сколько... начнётся представление, дорогой?» — спросила она, и слово «дорогой» прозвучало как-то по-новому, странно интимно, без материнской теплоты.

Не дав тебе ответить, она повернулась обратно к столешнице и дрожащими пальцами взяла турку. Её плечи были напряжены.

«Я приготовлюсь», — тихо добавила она, скорее для себя, чем для тебя. В этих словах был весь ужас и всё принятие её новой судьбы. Она уже не просто ждала приказа. Она начала готовиться к представлению.

Вечер.

Она стояла за закрытой дверью своей спальни, прислонившись лбом к прохладному дереву. На кровати, аккуратно разложенные, лежали пять тщательно отобранных платьев. Каждое из них — оружие. Короткое чёрное бархатное, облегающее, как вторая кожа. Алое шёлковое с глубоким декольте, открывающим всю роскошную линию груди. Изумрудное с высоким разрезом до бедра. Серебристое, блестящее, почти невесомое. И тёмно-синее, спинка которого представляла собой лишь тонкие кружевные бретели, скрепляющиеся на пояснице.

Рядом, на туалетном столике, лежали пять комплектов белья. Чёрное кружево. Алое, с подвязками. Телесного цвета, почти незаметное. Бордовое, из плотного, упругого атласа. И один комплект из тончайшего тёмно-фиолетового шифона — скорее намёк, чем одежда.

А отдельно, на вешалке за дверью шкафа, висел тот самый чёрный пеньюар.из струящегося шифона и чёрного кружева, он был сшит так, что под ним не подразумевается белье. Это Финал, который она ещё не решила, каким он будет.

Она глубоко вздохнула и взяла в руки первое платье — чёрное бархатное. Её лицо в зеркале было бледным, решительным и бесконечно усталым. Она не просто собиралась переодеться. Она готовилась к ритуалу.

Через двадцать минут дверь в гостиную приоткрылась. Она не вошла сразу, и сначала можно было увидеть лишь её тень на полу.

«Димон?» — её голос донёсся из-за двери приглушённо, но отчётливо. В нём не было ни материнской интонации, ни паники. Это был низкий, ровный, почти профессиональный тон. — «Я готова начать. Когда будешь готов ты».

Она не спрашивала, удобно ли тебе. Не просила разрешения. Она объявляла о начале представления. И в этой смене ролей — от униженной пленницы до опытной куртизанки, начинающей свой выход, — заключалась вся её сложная, извращённая натура. Если уж это неизбежно, она сделает всё безупречно. Она будет контролировать каждую секунду этого унижения, превращая его в своеобразное искусство.

Она ждала за дверью, прислушиваясь к тишине в зале. Готовая выйти по твоей команде. Готовая показать себя с той стороны, которую ты от неё требовал. Её сердце билось ровно и громко. Теперь не от страха. От адреналина. Игра вступала в новую, ещё более опасную фазу.

Дверь распахнулась. Она не вышла — она появилась. Спиной к тебе, в том самом чёрном бархатном платье, которое так плотно облегало её пышные формы, что казалось вторым слоем кожи. Она на секунду замерла в дверном проёме, позволяя тебе оценить линию спины, резко переходящую в тонкую талию и плавно расширяющуюся к округлым упругим бёдрам.

Затем она медленно и грациозно повернулась на каблуках. Её лицо было маской холодной, почти надменной сосредоточенности. Взгляд скользнул по тебе, словно оценивая зрителя в первом ряду, и устремился вдаль, за твою голову. Ни улыбки, ни смущения. Только работа.

Её первый шаг по гостиной был не шагом, а скольжением. Бархат шелестел, повторяя каждое движение мышц ягодиц и бёдер. Она дошла до противоположной стены, обернулась, положила одну руку на бедро, а другую завела за голову, выгнув спину дугой. Грудь подалась вперёд, упругая, почти вываливающаяся из глубокого выреза. Она застыла в такой позе на три секунды, её дыхание было ровным, но губы чуть приоткрыты. Затем — ещё один поворот и тот же гипнотический, медленный шаг обратно к двери. Уходила она тоже спиной, бросив на тебя последний долгий взгляд и окинув свою фигуру в облегающем бархате.

Исчезла. Был слышен лишь щелчок закрывающейся двери.

Не прошло и минуты, как она появилась снова. Алое шёлковое платье. На этот раз она вошла, повернувшись к тебе лицом. Глубокое-глубокое декольте заканчивалось где-то у самого живота, и при каждом движении тяжёлая грудь колыхалась под тонкой тканью. Она прошла мимо, не глядя на тебя, высоко подняв подбородок. Остановилась у камина (холодного, мёртвого), оперлась на него одной рукой, а другой медленно провела от ключицы вниз, по центру груди, к самому низу выреза, едва касаясь кожи. Затем она обернулась и слегка наклонилась вперёд, якобы поправляя что-то на туфлях, — откровенное, рассчитанное движение, демонстрирующее округлость ягодиц и намекающее на глубокую ложбинку между грудей.

Так продолжалось. Каждое новое платье — новый образ, новый набор тщательно выверенных движений. В изумрудном платье с разрезом она садилась на подлокотник кресла, закидывала ногу на ногу, позволяя ткани сползти и обнажить стройную, чуть полноватую ногу в дорогих чулках. В серебристом, блестящем платье она кружилась, заставляя юбку взлетать, на мгновение обнажая верхнюю часть чулок и подвязки.

Она не смотрела тебе в глаза. Её взгляд был устремлён куда-то поверх твоей головы, в пространство, как будто она была одна в зале со своими фантазиями. Но каждое её движение, каждая задержка в позе, каждый томный, едва уловимый вздох («Ххха...») были строго рассчитаны на зрителя. На тебя.

Пауза после платьев была обманчиво спокойной. Она стояла за дверью, опираясь ладонями о стену, и дышала глубоко и ровно. Внутри всё горело. Стыд? Нет. Его не было. Его смыла волна чего-то нового, острого, пьянящего. Это было похоже на власть. Над ним, над ситуацией, над самой собой. Её тело, её самое грозное оружие, работало безупречно, и оно требовало продолжения.

Её вопрос: «Дима, мне продолжать показ мод?» — прозвучал совсем иначе. Голос стал ниже, в нём слышалась лёгкая, едва уловимая дрожь возбуждения, которую она даже не пыталась скрыть.

Ответ — «да, мама, если тебе есть что мне показать» — был подобен удару хлыста по её щеке. Но вместо боли он вызвал лишь вспышку яростного, гордого вызова.

Мне, тебе, да ты такого ещё не видел, — пронеслось у неё в голове с самоуверенностью, граничащей с безумием. Он думал, что уже всё видел? Он не видел ничего!!!.

Она оттолкнулась от стены. Теперь её движения за дверью были быстрыми, точными и лишёнными каких-либо сомнений. Она сбросила последнее платье. На ней остались только чулки и туфли на высоких каблуках.

Первый выход. Чёрное кружево. Бюстгальтер, едва прикрывающий ареолы, трусики-стринги, состоящие из трёх тонких ленточек. Она вошла не как модель, а как призрак. Остановилась в центре комнаты, повернулась к тебе спиной, наклонилась, опершись руками о низкий журнальный столик, и выгнула спину. Поза была откровенно животной, демонстрирующей, как тонкое чёрное кружево врезается в полную бледную плоть ягодиц. Она задержалась в такой позе, позволив тебе рассмотреть каждую деталь, каждый узор. «Мммф...» — тихий сдавленный стон вырвался сам собой, когда она почувствовала, как напряглись мышцы её живота.

Второй. Алый атлас и подвязки. Она прошлась по диагонали комнаты, двигая бёдрами с преувеличенной, почти карикатурной соблазнительностью, проводя ладонями по животу и бёдрам, цепляясь пальцами за алые ленты подвязок и дёргая за них. Остановилась у торшера, прижалась к нему спиной, закинула одну ногу на основание торшера, широко раздвинув колени. Свет падал прямо на смутную тёмную щель между её ног, едва прикрытую алым атласом.

Третий. Телесный, почти невидимый. Она легла на ковёр перед диваном, на спину, раскинула руки, запрокинула голову. Казалось, на ней ничего нет — лишь тончайшая кружевная паутинка, сливающаяся с кожей. Она медленно провела руками от горла вниз, к груди, животу, самому интимному месту, и замерла, положив раскрытые ладони на лобок. Её грудь тяжело вздымалась. Она лежала, как жертва на алтаре, предлагая себя.

Четвёртый. Бордовый атлас, плотный, упругий. Она встала на колени на диване рядом с тобой, спиной к тебе. Обернулась через плечо, взгляд тяжёлый, влажный, полный немого вопроса. Пальцами одной руки она оттянула край тугого бюстгальтера, обнажив боковую часть груди, налитой и твёрдой. Другой рукой она провела по спине, по застёжке, словно предлагая её расстегнуть.

Пятый. Тот самый, из тёмно-фиолетового шифона. Она вышла, держа в руках лёгкий шарф. Танцуя на месте, едва переступая ногами, она обмотала его вокруг шеи, играя с ним, прикрывая и открывая то грудь, то лицо. Затем внезапно опустилась на колени перед диваном в позе абсолютной, почти религиозной покорности, сложив руки на коленях и опустив голову. Шифон был таким тонким, что сквозь него проступали все контуры, все тени. Она сидела так несколько секунд, часто дыша, а потом подняла на тебя глаза. В них не было ни стыда, ни вызова. Только чистое, бездонное, испуганное и жадное желание.

Она не спрашивала, стоит ли продолжать. Она просто стояла на коленях, её тело дрожало от напряжения и предвкушения, в ожидании твоего следующего слова, твоего приказа, твоего прикосновения. Показ мод закончился. Началось нечто иное.

«Мама, ты просто богиня, ты самая красивая из всех, кого я видел, ни одна женщина с тобой не сравнится»

Её уход из зала после твоих слов не был бегством. Это был театральный, выверенный до миллиметра уход. Она слышала, как колотится её собственное сердце, чувствовала, как горячая влага между ног становится почти невыносимой. Твои слова — «богиня», «самая красивая» — звенели у неё в ушах, смешиваясь с тяжёлым прерывистым дыханием, которое она пыталась контролировать. И этот движущийся плед... она знала. Это знание ударило по ней новой, пьянящей волной власти. Он был полностью в её власти. Она довела его до такого состояния. Своим телом. Своим искусством.

В коридоре, за дверью, она прислонилась лбом к прохладной стене, её тело сотрясала мелкая дрожь. Не от страха. От лихорадочного, всепоглощающего возбуждения. "А-ахх..." — сдавленно вырвалось у неё, и она закусила губу, чтобы заглушить следующий звук.

«Сиди и жди».

Её голос, прозвучавший через плечо, был низким, хриплым и абсолютно властным, не терпящим возражений. Это был не голос матери. Это был голос женщины, которая полностью осознаёт свою силу и намерена её применить.

Она вошла в спальню и подошла к тому самому пеньюару. Её пальцы, дрожа, провели по чёрному шифону, по жёсткому кружеву. Она знала, что делает. Это была точка невозврата. Полное обнажение. Не просто тела. Души. Её развратной, жадной, алчущей души.

Она не стала ничего надевать под него. Сбросила с себя последние остатки иллюзий вместе с клочками кружева и атласа. Осталась только в чулках и туфлях. Накинула пеньюар. Ткань была прохладной и невесомой, она скользила по её разгорячённой коже, словно призрачное прикосновение. Она не стала его завязывать — просто на мгновение сомкнула полы, придерживая их пальцами.

Она посмотрела на себя в зеркало. Отражение было пугающим и невероятно возбуждающим. Шифон ничего не скрывал. Сквозь него отчётливо проступали огромные, тяжёлые груди с тёмными, набухшими, каменными от возбуждения сосками. Линия талии, округлость живота. И ниже — гладкая, выбритая вульва, влажная, приоткрытая, готовая. Она видела своё лицо — раскрасневшееся, с приоткрытыми губами, с лихорадочным, почти безумным блеском в глазах.

Она сделала глубокий вдох, расправила плечи. И вышла.

Она не шла. Она плыла. Чёрный шифон развевался вокруг неё, приоткрываясь с каждым шагом, позволяя тебе мельком увидеть то бледную внутреннюю поверхность бедра, то боковой изгиб груди. Она остановилась в центре комнаты, в нескольких шагах от дивана. В тишине было слышно её дыхание.

А затем, не говоря ни слова и глядя тебе прямо в глаза, она медленно, очень медленно развела полы пеньюара в стороны.

Он упал с её плеч, окутав тело тёмным облаком. Она стояла перед тобой полностью обнажённая, если не считать чулок и туфель. Свет падал на её тело, подчёркивая каждую выпуклость, каждую впадину. Её грудь тяжело вздымалась. Она видела, как ты пожираешь её взглядом, и её губы дрогнули в намёке на улыбку — гордой, развратной, многообещающей женщины.

Она повернулась, демонстрируя спину, упругие ягодицы, и наклонилась, опершись руками о спинку кресла, откровенно и непристойно выставив себя напоказ. И тогда ты увидел всё. Не только влажную, набухшую от желания щель между её ног. Но и аккуратное, тёмное, подмигивающее колечко её ануса.

Она застыла в этой позе полной, абсолютной доступности, её тело напряглось в немом вопросе, в окончательном предложении. Шоу началось. И оно будет таким, каким ты его захочешь видеть. Она отдавалась на растерзание. И в её позе, в каждом её мускуле читалась одна-единственная мысль: *Ну что, сынок? Что ты теперь со мной сделаешь?* Она застыла в этой непристойной, вызывающей позе, и её дыхание было единственным звуком, нарушавшим гнетущую тишину зала. Воздух казался густым, наполненным ароматом её духов, её возбуждения, её пота. Каждая секунда тянулась, становясь пыткой и наградой одновременно.

Затем, не меняя позы, она медленно повернула голову через плечо. Её взгляд, тяжёлый, затуманенный желанием, встретился с твоим. В уголках её глаз запеклись слёзы от напряжения, но губы были сложены в напряжённой, вызывающей ухмылке.

«Нравится... вид, сынок?» — её голос звучал низко, хрипло, почти шёпотом, но разносился по комнате с силой взрыва. Слово «сынок» на её языке теперь звучало как самый извращённый ласковый эпитет.

Не дожидаясь ответа, она медленно, с преувеличенной театральностью выпрямилась. Шифоновый пеньюар скользил по её коже, цепляясь за влажные участки. Она повернулась к тебе лицом, её руки скользнули вверх по телу — от дрожащих бёдер, по впадине живота к тяжёлой, налитой груди. Она сжала её, приподняла, большими пальцами грубо провела по каменным, набухшим соскам.

«А это?» — выдохнула она, и её глаза закатились от собственных прикосновений. «Ты хх... хотел увидеть их поближе?»

Она сделала шаг вперёд. Потом ещё один. Подойдя к дивану вплотную, она внезапно опустилась на колени, и её лицо оказалось на одном уровне с твоим, скрытым под покрывалом. Её горячее прерывистое дыхание ощущалось даже сквозь ткань.

«Я могу показать тебе всё, Димон», — прошептала она, и её рука дрожащей ладонью легла на выпуклость под покрывалом, не сжимая её, а просто ощущая жар и пульсацию. «Всё, что захочешь. Каждый... ххха... каждый сантиметр. Я буду твоей личной... шлюхой».

Она запрокинула голову, обнажив горло, и её свободная рука скользнула вниз, между ног. Пальцы исчезли в тёмной влажной щели. Её тело дёрнулось, и из груди вырвался сдавленный животный стон «А-а-ахх!» Глаза на мгновение закрылись, а затем снова открылись и посмотрели на тебя, обещая полное, абсолютное распутство.

«Просто скажи», — выдохнула она, а её пальцы продолжали медленно и размеренно двигаться, издавая тихий влажный звук. «Скажи, что ты хочешь увидеть. Или... может быть... почувствовать».

Она замерла, предлагая себя, свою испорченность, свою жадную, ненасытную плоть. Её разум был чист. Остались только инстинкты, только огонь в крови и абсолютная, безоговорочная готовность быть использованной. Ждать твоего приказа. Твоего прикосновения. Твоего греха.

Её мир сузился до одной точки — до той тёмно-багровой пульсирующей головки, что висела в сантиметре от её губ. Её рот уже был приоткрыт в немом, инстинктивном «О», губы были влажными и готовыми, дыхание замерло в предвкушении. Вся её вселенная свелась к этому моменту, к этому вкусу, который она уже почти ощущала на языке. Её тело, разум, душа — всё кричало о необходимости этого, жаждало этого наполнения, этого унижения, этого окончательного падения.

И в этот миг он... исчез.

Он поднялся. Покрывало бесшумно опустилось. Его член, этот памятник её позору и желанию, качнулся, едва не коснувшись её щеки, и отстранился. Она инстинктивно потянулась вперёд, ведомая лишь животной потребностью, но её губы коснулись пустоты.

Он перешагнул через неё. Через неё, стоящую на коленях, раздетую, мокрую, предлагающую себя. Как через вещь. Как через собаку. Его шаги были спокойными, ровными, он удалялся по коридору.

«Мама, ты просто сказка».

Его голос донёсся из темноты коридора — лёгкий, почти беззаботный, как комплимент за хорошо испечённый пирог. А затем — щелчок замка в его комнате.

Тишина.

Она так и осталась стоять на коленях, застыв в молитвенной позе. Её спина, обнажённая под струящимся пеньюаром, внезапно замёрзла. Её вытянутая вперёд шея медленно опустилась. Голова бессильно упала на грудь.

Она не поверила. Мозг отказывался воспринимать происходящее. Это была не просто остановка. Это было нечто гораздо более изощрённое и жестокое. Это была демонстрация абсолютной власти. Он довёл её до предела, заставил раздеться догола не только физически, но и морально, вывернул наизнанку все её самые потаённые, самые грязные желания — а затем просто... ушёл. Показав, что её предложение, её готовность, её распутство ничего не стоят. Что он берёт только тогда, когда захочет. Если захочет.

«А... аа...» — хриплый бессмысленный звук вырвался из её пересохшего горла. Не крик. Не стон. Просто короткое замыкание в голосовых связках.

А потом накатило физическое. Волна жара, стыда и неудовлетворённого желания такой чудовищной силы, что её тело дёрнулось в судорожном спазме. Между ног буквально хлынуло, тёплая влага залила внутреннюю поверхность бёдер, каплями упав на паркет. "Нннааааххх..." — её тело согнулось пополам, лоб упёрся в холодный пол. Пальцы впились в собственные плечи, оставляя красные полосы. Она рыдала, но слёз не было — только сухие надрывные всхлипы сотрясали её грудь.

Он назвал её сказкой. Сказкой, которую можно отложить и дочитать потом. Игрушкой, с которой можно поиграть и бросить.

Она осталась лежать на полу, её разум метался между леденящим душу унижением и пожирающим, позорным, неутолимым огнём внизу живота. Он ушёл. Но её тело, её предательское, жадное тело всё ещё хотело его. Оно плакало от невозможности получить то, что было так близко. Она была побеждена, унижена, растоптана.

И всё же в самой глубине этого ада тлела искра. Искра дикой, извращённой надежды. А что будет завтра?

Она лежала в постели, застыв и уставившись в потолок. В комнате было абсолютно темно, но перед её глазами мелькали кадры: его член перед её лицом, её собственное тело, выставленное напоказ, и его уход. Этот холодный, спокойный, унизительный уход.

Её пальцы сжали шелковистую простыню так сильно, что ткань заскрипела. "У-ухх..." — тихий яростный стон вырвался наружу. Это было не удовольствие. Это была ярость. Ярость от отказа. Ярость от того, что её, её, такую опытную, такую желанную, отвергли в самый момент её унижения и готовности. Её щёки пылали в темноте. Она никогда, ни от одного мужчины, не получала такого. Её либо брали силой, либо умоляли. Никто не поворачивался и не уходил.

А потом мысль, холодная и чёткая, как лезвие, прорезала горячий туман унижения и возбуждения: Завтра — чётный день.

Правило. Его правило. Его абсурдная, недетская игра во власть, которую она сама же и позволила установить. Завтра ничего не будет. Не будет приказов. Не будет её выходов в свет. Не будет возможности снова попытаться, снова соблазнить, снова доказать.

Она зажмурилась, и её тело снова содрогнулось от короткого сухого спазма. Влажность между ног была постоянным, навязчивым, мучительным напоминанием о том, что её плоть не получила того, чего так отчаянно требовала. Она провела ладонью по животу, ниже, чувствуя, как кожа там горячая и чувствительная, почти болезненно.

Он заставил её ждать. Сначала сегодня, прервав её на самом пике. Теперь — завтра, целых сутки. Это была пытка отсрочкой, доведённая до садистского совершенства.

Но где-то в глубине, под слоями стыда, ярости и животной неудовлетворённости, шевельнулось что-то тёмное и знакомое. Азарт. Вызов. Он поднял ставки до небес. И она, с её продажной, склонной к соперничеству душой, не могла не откликнуться.

Она перевернулась на бок, зажав подушку между ног, пытаясь заглушить пульсацию хоть каким-то давлением. Бесполезно. Это лишь заставило её снова представить его. Его размер. Его близость.