Владения графа де Артуа славились своими виноградниками и суровыми законами чести. Но самой большой драгоценностью графа считалась его супруга, юная графиня Элизабет. Ее красота была столь же недосягаемой, как и ее положение. А там, где есть недосягаемый идеал, всегда найдется сердце, готовое обожествлять его издалека.

Таким сердцем обладал Жиль, рыцарь, чья доблесть в бою уступала лишь его благородству. Он видел Элизабет лишь издали, на турнирах и пирах, но этого хватило, чтобы его душа навсегда стала пленницей ее образа. Его любовь не была дерзкой или требующей. Нет, это была тихая, пламенная вера, обреченная на вечное молчание.

Однажды весенним днем судьба подарила ему мимолетную встречу. Возвращаясь в замок, Томас увидел одинокую фигуру, идущую по пыльной дороге. Это была она. Ветер играл золотыми прядями ее волос, а поступь ее была легка и грациозна. Сердце рыцаря замерло. Он спешился и укрылся в тени дуба, боясь своим присутствием нарушить совершенство картины.

Элизабет прошла мимо, не заметив его. Когда она скрылась за поворотом, Жиль вышел из укрытия. Его взгляд упал на землю, где на мягкой пыли отчетливо отпечатался след ее изящной туфельки. Что-то щемящее и неудержимое поднялось в его груди. Он не раздумывал. Склонив колени, он приник губами к отпечатку на земле. В этом прикосновении не было дерзости, лишь бесконечное преклонение и горечь вечной разлуки.

Он не заметил, что графиня вернулась, чтобы поднять оброненную перчатку. Застыв в изумлении, она стала свидетельницей этой странной и трогательной молитвы. Вместо гнева ее лицо озарилось любопытством и внезапной, острой жалостью.

— Жиль? — тихо произнесла она. Рыцарь вздрогнул и поднял голову, его щеки пылали от стыда. — Что заставило вас совершить этот поступок?

Жиль не стал лгать. Подняв на нее чистый, полный отчаяния взгляд, он выложил всю правду о своей безмолвной любви. Он говорил не как вассал к госпоже, а как человек, признающийся в своем самом сокровенном грехе.

Элизабет слушала, и сердце ее сжалось. Она была заперта в золотой клетке брака по расчету, где даже знаки внимания были частью церемониала. А здесь перед ней лежала душа, готовая на самоуничижение ради одного ее взгляда.

— Ваша любовь столь чиста, сэр рыцарь, что не заслуживает такого унижения, — сказала она мягко. — Земля — не достойное ложе для вашего обожания.

С этими словами она присела на придорожный камень и, чуть приподняв подол платья, протянула ему ногу в изящной бархатной туфельке.

— Вы можете поцеловать мою туфельку. Не её след, а её саму.

Жиль, дрожа, как лист, на коленях подполз к ней. Он замер на мгновение, благоговейно созерцая маленькую, изящную ножку, прежде чем склониться и прикоснуться губами к бархату на мыске туфельки. Это не был поцелуй страсти; это был обет, торжественный и вечный. Он чувствовал под губами тонкую ткань и твердую форму ее пальцев, и этот миг отпечатался в его памяти ярче любой битвы. В ту секунду он не чувствовал ни жалости, ни неравенства. Его мир наполнился ослепительным светом.

С того дня между ними установилась странная, никому не ведомая связь. Их тайные встречи стали редким и драгоценным лекарством для обоих. Спустя несколько недель, в укромной беседке сада, Элизабет, глядя на его преданное лицо, почувствовала новую, смелую мысль.

— Жиль, — тихо сказала она, — эта кожа, этот бархат... они лишь ширма. Ты заслуживаешь большего».

Она протянула ему ногу.

— Сними мою туфельку.

У него перехватило дыхание. Его большие, привыкшие сжимать рукоять меча руки, вдруг стали невероятно нежными и чуткими. Он взял ее пятку одной рукой, а другой, медленно, боясь сделать резкое движение, потянул за каблучок. Туфелька бесшумно соскользнула с ее ноги, обнажив узкую, бледную ступню в тонком шелковом чулке. Воздух наполнился тонким ароматом лаванды и кожи.

— И чулок, — прошептала она, и ее щеки слегка зарделись.

Жиль дрожащими пальцами поддел край шелковой ткани и медленно стянул ее вниз, обнажая кожу, столь идеальную, что ему показалось, будто он прикасается к лепестку лилии. Когда ее босая нога оказалась на его ладони, он замер, завороженный. Это была не просто нога; это было воплощение всего прекрасного и недосягаемого, что он боготворил.

С того дня ритуал изменился. Теперь он почтительно разувал ее. Каждое движение было частью церемонии, полной благоговения. Сначала он снимал одну туфельку, затем другую, его пальцы трепетно скользили по шнуровкам и пряжкам. Потом следовали чулки, и каждый раз, когда обнажалась ее стопа, он чувствовал, как его сердце замирает.

И тогда он начинал целовать. Сначала тыльную сторону стопы, где проступали хрупкие косточки, затем мягкую впадинку свода, где билась жизнь, и, наконец, кончики пальцев, каждый по отдельности, как драгоценные жемчужины. Его поцелуи были легкими, как прикосновение бабочки, но в каждом из них была сосредоточена вся мощь его немой любви. Он мог проводить так долгие минуты, полностью погруженный в служение.

И в эти моменты они говорили. Тихо, доверчиво, как два заговорщика, делящиеся самой большой тайной.

— Мой муж... — голос Элизабет был тих и печален, пока Жиль губами касался ее пятки. — Он видит во мне фамильную реликвию. Красивую вазу для своего кабинета. Он не знает, что я ненавижу запах его трубок и боюсь громкого звука его голоса.

Она закрывала глаза: «Я не могу ему изменить. Честь... долг... это клетка, Жиль. Но эта маленькая свобода, твои губы на моих ногах... это единственная правда в моей жизни».

Жиль поднимал на нее взгляд, полный безграничной преданности. «Моя госпожа, — говорил он, и слова его были горячи и искренни. — Для меня нет счастья выше, чем быть допущенным до этой святыни. Целовать след ваших ног было блаженством. Но целовать сами ноги — это милость, за которую я готов отдать всю свою жизнь. В этом нет греха, есть лишь чистота».

Иногда, когда он склонялся перед ней, Элизабет, движимая внезапным порывом нежности и странной властью, которую дарило ей это поклонение, медленно поднимала босую ногу и нежно проводила стопой по его склоненной голове. Она чувствовала под своей кожей жесткие волосы и твердые мышцы его шеи, и в этом жесте было все: и утешение, и благословение, и молчаливое признание его жертвы.

— Мой верный рыцарь, — шептала она, и эти слова для него значили больше всех королевских наград.

Жиль нашел способ всегда носить свою любовь с собой. К гребню его шлема была прикреплена та самая, бархатная туфелька. Перед каждым боем, перед каждым сном, снимая шлем, он целовал ее, черпая в этом жесте силы и напоминание о своем обете. Его жизнь, полная ратных подвигов, была наполнена до краев одним-единственным чувством — благоговейной любовью к Элизабет и ее прекрасным ногам, ставшим для него символом всего самого святого, горького и прекрасного, что только может существовать на свете. И в этой недосягаемости он обрел свою вечную усладу.