Атака — способ взятия звука. Она может быть резкой, четкой или мягкой, плавной. Атака — важная часть техники, влияющая на тембр и выразительность музыки.

(“Техника игры на флейте”)

Ну и ну, моргал Боков. Ну и гостья к тебе пожаловала. Одни только кудри чего стоят. Бронзовые, длиннющие и такие, будто их миджорни рисовал, скомпилировав из тысяч фоток самых знойных латинских чикас.

Но гостья Бокова не была латинкой. Она была именно из тех, на кого смотришь и думаешь — «ну ясно». Онлифанс. Или восходящая звезда порно, или просто многообещающая шлюха на худой конец. Что поделать, если самые-самые из раскрасавиц идут у нас именно туда? Раньше говорили «нимфа», — тоскливо думал Боков, глядя в глаза-черешни, — или там «богиня», или «ангел», — и старался не пялиться на буферную зону, выпирающую, как у паровоза. Хотя ее хозяйка смахивала никак не на паровоз, а скорей на редкую бабочку, чудом залетевшую к Бокову в пустой класс.

— Здрасьте, — муркнула бабочка.

— Изззздравствуйте, — сглотнул Боков.

Не бабочка, думал он, а фея. Или скорее эльф.

— Вы Сергей Иваныч Боков?

Точно эльф. Какими их рисуют для всяких игрушек и фан-артов. Даже ушки чуть с заломом, хоть и не острые, конечно, где это видано, чтоб такое вживую. Не острые, а так, чуть-чуть.

— А? — спохватился он. — Да, да, он самый. Боков Сергей Иваныч, уж сорок лет как...

— Я ваша новая студентка, — сообщил эльф. Прозвучало это как «сделай мне язычком вот так». Боков нахмурился.

— Серьезно? — вскинул он бровь, стараясь не краснеть. Захаровна еще не присылала ему новой нагрузки. — А зовут-то тебя как?

— Эля, — просиял эльф.

Тьфу ты, чуть не выругался Боков. Эльф Эля. Они, что, издеваются?

— Ну что же, — начал он, — Эля. Флейту-то взяла? — и приготовился привычно добавить «Забыла? А голову тоже забыла?» Но эльф с готовностью потряс футляром. — Ух ты, какая. Давай, что ли, сразу и играть. А то народ в день знаний, как видишь, не сильно жаждет обалдевать этими самыми знаниями. Вот и отыграемся на тебе. Нового, конечно, ничего не разобра... да ты что?! Баха? Вот прям сразу Баха? Ну давай, что ли, Баха...

Эльф Эля не играла гениально. И самородком, наверно, тоже не была. Не была, — но все же, но все же, думал Боков. Все же не без дарования. Тут от правды не уйдешь. Не без дарования — или даже таланта. Штрихи, конечно, мимо, атаки никакой, дыхание как у гоблина, а не эльфа, но даже при этом Боков на энной минуте с удивлением осознал, что слушает, отложив телефон. Не гений, говорил он себе. Не гений, не гений, обычная провинциальная заечка без штрихов и дыхания, — но черт возьми...

И порноактрисой Эля тоже не была. Стоило Бокову поговорить с ней, послушать ее, понаблюдать — и он уже видел ее насквозь. Так бывает, думал он, глядя на эту пусю из музилища. Бывает, если такое существо вселить по ошибке в тело эльфонимфоангела. Вполне добротно упакованное, кстати. Первое впечатление — будто Эля вырядилась для онлифанса — было навеяно скорее тем, что угадывалось под одеждой, нежели самой одеждой.

А угадывалось там...

— А? — очнулся Боков. Оказывается, Эля уже доиграла аллеманду и пялилась на него. Вот черт. — Ну... ну что ж. Что я тебе могу сказать. Надо работать. Техника атаки хромает, работать надо. Надо. И мы будем работать, — скрипел Боков, морщась от своего косноязычия. — Ты... ты способная, Эля. Способная музыкальная девочка, — он сморщился еще сильней. — Но, понимаешь, Бах...

И тут он понял, что ему делать.

— Бах — это совсем про другое, — непонятно говорил Боков, раскрывая свой футляр. — Бах — это вообще не про нас с тобой. Хотя и про нас тоже.

Эту партиту он любил, в свое время игрывал ее не раз и знал назубок. Почему бы и нет, думал Боков, поднося флейту к губам. Глаза-черешни глядели, не отрываясь.

То ли Эля его вдохновила, то ли что, но с первой же фразы Боков ощутил “волну”, как бывало на лучших концертах: словно кто-то играет его губами и легкими, нужно лишь подстроиться и не мешать. Он играл, привычный класс плыл, как не плыл уже давно, и где-то в нем плыли черешни — вроде бы и рядом, но будто за тысячу световых лет. И кудри, и вздыбленная блузка, и пятна румянца на бледных щеках...

Все это застыло, как кадр зависшего видео, когда он закончил аллеманду. Боков хотел что-то сказать, но вместо этого перешел на куранту. Доиграв, переключился на сарабанду — и так дошел до конца партиты.

Он сам знал, что сыграл хорошо, даже очень, вряд ли тут кто-нибудь так сыграет. Но такого изумления, как на Элином лице, Боков не видел с самого детства, когда вундеркинд Сережа удивлял взрослых дядь и теть.

— Тебя как зовут-то? — спросил он, чтобы сказать хоть что-то. — В смысле... я помню, что Эля, да, но Эля — сокращенно от чего? Элина? Элла?

— Тауриэль, — раздалось за тысячу световых лет.

— Эээ... как?

— Тауриэль, — повторили губы-лепестки, будто чмокнули его в щеку. — Это эльфийское имя. Папа мой был толкинистом, он даже уши себе сделал как у эльфа, операция была. Вот и меня назвал. Все удивляются, а я всегда всем объясняю, — улыбались губы, обжигая Бокова. — Привыкла уже... Вы так играли! Так играли! Мне никогда так не сыграть.

— А это мы посмотрим, — кашлянул Боков. — Ну-ка давай аллеманду сначала...

Он так и называл ее — “Тауриэль”: как бы в шутку, но и не без удовольствия. Она ходила к нему на уроки, и Боков учил ее, кудрявую, стараясь не глядеть на то, что ниже. Ниже было совершенно невыносимо, хоть Тауриэль и одевалась обыкновенно, как все.

Самым невыносимым было лицо, и на нем глаза-черешни: их взгляд Боков чувствовал хоть шеей, хоть спиной. После того Баха они смотрели на него с обожанием, — а попробуй-ка выдержи, даже если обожающая и вполовину не так красива. Губы тоже не давали расслабиться: что ни скажут — будто обволакивают тебя скользящей влагой. Она говорит, как облизывает, холодел Боков, из последних сил изображая сурового препода. Вся Тауриэль была такой: щекотной, истаивающей, как язычок на щеке.

Она хватала все на лету. Никогда у тебя не было таких студентов, понимал Боков, — и занимался с ней по два, три, четыре часа, послав нафиг своих оболтусов, которые были только рады. Концертмейстера Аллу Адольфовну он тоже послал (а она-то как радовалась!). В работе пока были сольные вещи, но Боков не знал, как разбавить Адольфовной свое визави с Тауриэль. Он уставал с ней до головокружения, и Тауриэль тоже; после уроков они сидели, откинувшись на спинки стула, и пялились в потолок. Как после секса, мрачно думал Боков. Точь-в-точь как после секса, вот только без него. Черт!

Под штанами у него жестко торчало. Он надевал самые плотные джинсы, которые как “хороший цемент, совсем не отмывается”: почти не видно, но...

“Козаченко Тауриэль Аргоновна” — читал он в нагрузке, получив ее задним числом от секретарши Захаровны. Украинка, стало быть. Ганна-Панночка-Наталка-Полтавка чернобровая. Вот каких мы кровей, понимающе кивал Боков, будто это объясняло хоть что-нибудь.

— Слушай, — завел он однажды. — Прости за неделикатный, тксзть, вопрос...

— Да? — распахнулись на него обожающие глаза.

— Ты говорила “мой папа был...” А он, что...

— Угу, — кивнула Тауриэль. “Умер?”, собрался было вздыхать Боков, но она продолжила: — Исчез. Пропал без вести.

— А... — запнулся Боков. — А...

— Давно. Я еще тогда глупая была. Это довольно больная тема, но... — она тряхнула кудрями, — но вам можно.

— Спасибо, — сказал Боков. — И прости.

— Это вы меня простите. Уже две недели занимаемся, а я вам ничего про себя не рассказала. Стесняюсь.

“Однако”, подумал Боков.

— Так расскажи!

— Эээ... Даже не знаю, — Тауриэль опалила его своим серебристым смешком, — с чего начать. Училась в Захляпинском музучилище, ну, вы знаете. Сама из Трех Бродов, это такой пэгэтэ в тайге. Мама моя баянистка, работает в нашей музыкалке, вот и меня туда же, только не на баян, потому что баянов на школьном складе не было, все разобрали, осталась только флейта... Не скажу, что я фанатела вначале, но потом втянулась. Как-то так все складывалось у меня хорошо, что и конкурсы, и училище, и вот сейчас консерватория и вы. Даже не представляете, как я вам благо...

— А Козаченко ты по папе или по маме? — свернул Боков от греха подальше.

— По маме. Папа у меня Гетьманчук. (Надо же, один к одному, хмыкнул Боков.) А меня он назвал в честь одной героини из «Хоббита».

— А-а, — вспомнил Боков, — вот откуда я знаю это имя. Все думал-думал... Постой. Разве в “Хоббите” есть Тауриэль? — уставился он на нее.

— Конечно, есть. Рыжая такая, ее австралийка играет. На меня не похожа совсем.

— А, в фильме... Давно ты без папы? — снова перевел он стрелки.

— Три года. Да и раньше... только наездами...

Боков кивнул. Почему три года назад мужчины пропадали без вести (а может, и считали нужным пропасть) и почему это «довольно больная тема», было ясно без лишних вопросов.

— Что ж, Тауриэль, дочь Аргона, — торжественно возгласил он. — Час пробил! Звезды велят нам с тобою отрабатывать технику атаки. Твое отчество у меня в нагрузке, если что, — зачем-то пояснил он, раскрывая футляр. Тауриэль отозвалась серебристым смешком...

Что-то было не так.

Что-то с чем-то не сходилось тут, а что и с чем — Боков никак не мог понять. Тем более, что ему понять хотя бы, как жить и говорить рядом с ней, глазастой, и куда прятать свой стояк, настойчиво отвлекающий все мысли от музыки. Тело яростно хотело того, чего никак было нельзя — втечь в бедную Тауриэль и долбить ее, долбить, долбить, долбить и трахать, трахать и долбить, долбить и трахать, и засадить ей по самые недра, и лопнуть, и впрыснуть в нее все фонтаны, бившие из Бокова по вечерам...

— Ааааа, — ныл он дома, надрачивая стояк. И воображал себе, как школяр, голую Тауриэль, влипшую в него всеми своими липкостями. Интересно, какие у нее соски? Грудки-то ого-го, не меньше троечки, а то и четверка, — а сосочки? Большие, с ореолами, как у всех грудастых, или маленькие пуговки? Вряд ли большие, все-таки первый курс, совсем еще девочка, даром что такое тело. А киска? Вряд ли бритая, распалял себя Боков, скорее в зарослях, бронзовых и кудрявых, как ее грива, и ооочень стыдных, просто умереть, если оголить все это, не говоря уже о...

— Что там твоя русалочка Ариэль? — остановила его как-то раз коллега Валя. — Занимается?

— Еще бы, — отвернул Боков покрасневшую морду. Ну как школяр, ей-богу. — Уже партиту ля-минорную сделали, третий этюд добиваем.

— Ну вы звери. Повезло тебе, — завистливо тянула Валя. (Издевается, что ли?) — Помню ее со вступительных. Как вжарила концерт Райнеке — всем мало места было. Не говоря о том, что красотка. Глядя на нее, я впервые поняла лесбиянок...

Что-то было явно не так.

Валя, носатая Валя, которая никому ниже четверки никогда не ставила и от которой только и слышишь — “вырядилась как на пляж” и “тут тебе не тик-ток” — чтобы эта самая Валя сказала такое о совершенно чужой девчонке? Что чужой, Боков не сомневался, иначе Тауриэль училась бы у Вали, а не у него.

Но главное, что было не так — это стояк Бокова. Ежедневная дрочка не спасала: первый же взгляд, втыкаемый в него безжалостными черешнями, отзывался камнем в паху. Кудри довершали начатое, а вздыбленная блузка добивала Бокова, чувствующего между ног черную дыру. Скоро она всосет и меня, думал он, и бедную Элю, и все вокруг.

Так и случилось.

В тот день Боков окончательно решился. После урока, тягостного, как зубная боль, он вышел, глотнул “White Horse” для храбрости, вернулся в класс и заявил:

— Тауриэль, прости, я... эээ... ыыы... В общем, я больше так не могу. Тебе придется перейти к другому педагогу. Этот семестр как-то дотянем, а потом...

Он запнулся, потому что черешни поплыли.

— Вы... вы думаете, что я... — Тауриэль закрыла лицо руками. — Но я... я справлюсь, я буду стараться, обещаю! Не выгоняйте меня, пожалуйста! — уставились на него влажные черешни.

Боков и так держался молодцом. Но тут и гестаповец не выдержал бы.

— Тауриэль, — бормотал он. — Эля. Я... я не потому... — и не знал, куда девать свои руки.

Потому что они тянулись к ней. К кудрям — потрогать, погладить, заправить за малиновое, почти эльфийское ушко; к щекам — вытереть слезы; к рукам на лице — мягко отвести их, увидеть заплаканные глаза и сделать что-нибудь, чтобы они его поняли.

Например, чмокнуть в мокрый висок.

— Вы... поэтому??? — ахали изумленные губы, пока Боков сгорал в своем проклятом теле — совсем из берегов вышло, черт бы его подрал. — Вы что... в меня...

— Угу, — кивнул тот, как виноватый пацан. — И что мне делать? Что делать, Тауриэль?

И тут Боков едва не хрюкнул, потому что кончик его собственного носа вдруг обожгло влажное касание.

Когда он опомнился, Тауриэль и след простыл. Смутно припомнив хлопок дверью, Боков вдохнул, потрогал нос, раскрыл зачем-то футляр с флейтой, снова закрыл его и ушел восвояси.

На выходе его ждала она. Сутулая, пугливая — голову втянула в плечи, ждет, что по башке огрею, думал Боков. И смеялся бы, если бы было до смеха.

— Тауриэль, — сказал он. — Эля.

Она пятилась, но недолго — сзади был край крыльца. Я загнал ее в угол, лыбился Боков. Мысленно.

— Эля, — повторял он.

Через секунду они целовались. Прямо на консерваторском крыльце, вот ведь черт-то. Боков толком и осознать не успел ничего — только обжечься и утонуть в ее губах, сладких, как наркоз. Сейчас выйдет Захаровна, думал он остатками мозга. Или Валя. Или вахтер Кузьмич. И фсе.

Эля будто прочла его мысли и рванула в темноту, потащив за руку. Боков бежал за ней вприпрыжку, стараясь не упасть — в потемках это была задачка со звездочкой, — и твердил на бегу “куда, куда?”, как заправская квочка. Хоть и прекрасно понимал, что Эля и сама не знает, куда. Добежали до какой-то сосны; Эля резко развернулась перед ним — Боков чуть не снес ее, — и смотрела на него, нервная, запыхавшаяся. Боков и сам сопел как шарпей.

–– И что нам делать? — спросила она.

— Не знаю.

— Вы же педагог!

— Я уже не педагог, — говорил Боков через силу. — С тобой я не педагог. Я не могу быть педагогом. Ты что, не видишь?

И снова они целовались — хрен знает, кто первый начал, похоже, что оба, — на этот раз до зубов и до глотки, до пролизывания друг друга насквозь. Никто еще не был тут, в этом нецелованном рту, как-то понимал Боков, — никто не лизал это нёбо и эти зубки, не сплетался с этим языком, не сосал эту губу, как голодное порося. Я первый. А впрочем, пофиг. И нырял еще глубже в Элю, поедая ее заживо. Флейтисты хорошо целуются, вертелось в мыслях, губы-то тренированные...

— Давай поедем куда-то, — сказал он, когда пришлось сделать паузу. Обслюнявленное лицо горело.

— Куда?

— К тебе или ко мне.

— Я в общаге.

— Значит, ко мне.

— А... там что будет? — спросила Эля чужим голосом.

— Все будет, — подтвердил Боков. Потому что уже было нельзя вилять. — Не хочешь — не надо, я же не заста...

— Я поеду, — губы чмокнули его в шею, рыхлые, горячие. — Поеду. Поехали!

И они поехали. На яндексе, по пробкам, в гнетущем молчании, сцепившись руками, как умирающие. Не целовались — при водителе-то, — не смотрели друг на друга, только пожимали руки — то она ему, то он ей, то оба сразу. Боков старался не думать, что вот сейчас, совсем скоро он...

— Ты ведь никогда не делала это? — спросил он в прихожей. И тут же пустился в оправдания: — Не думай, для меня это никакого значения не имеет, я спрашиваю только потому, что...

— Нет, — качнулись кудри. — Только целовалась... не так сильно...

— Флейтисты хорошо целуются, — пыхтел Боков, расстегивая Элину куртку. — Давай уговор, ладно? Если вдруг что-то будет не по тебе — сразу же мне об этом и говори. Ничего не стесняйся. Пожалуйста. Ладно? Ладно? — вопрошал он, добыв из-под блузки полушария в лифчике. Окаменевшая Эля косила туда глаза.

— Угу, — обреченно кивнула она.

И Боков потянул с нее лифчик, как в прорубь упал.

— Ножки, — бормотал он, щекоча губами едва заметный пушок над щиколоткой. — Нежные такие.

Ножки шевелили пальцами. Общаются, умилялся Боков. И вся Тауриэль, юная, голая, неописуемо роскошная каждой ложбинкой своего шелкового тела, сопела под его ласками, подставляясь и жмуря влажные глаза.

Только что он выхолостился в нее до капли, до лиловой пустоты в голове. Время подвисло, а он дышал и слушал ее дыхание. И думал, как же так. По всем канонам все было просто ужас: завалил, вломился с бухты-барахты — и долбил, долбил с двух сторон, языком и хером, пока не продолбил до синих молний в глазах. Хоть бы настроил ее, казанова, чуть не плакал Боков со стыда — и покаянно облизывал, облизывал очумевшую Элю, как голодный кот.

Потом вдруг понял: “ей это нравится”.

Она гнулась голой зверюгой на кровати. Казалось, что нагота ее светится матовым светом, как Ивэйн из сказки про звездную пыль. Каждая часть Элиного тела вызывала острое желание нырнуть в медовую плоть и растаять там без остатка; Боков так и делал, а Эля скулила и металась перед ним, хныкала, шевелила пальчиками, неуклюже трогала его за голову, пытаясь погладить...

— Бедрышки, — бубнил Боков. — Сладкие. Голые.

И ткнулся в заросли. Те курчавились именно так, как он думал: густые, не знавшие бритвы, жесткие и стыдные до озноба. Нельзя сюда смотреть, кричали они, нельзя, табу!

— Пися, — сказал Боков. — Здравствуй, пися. Как поживаешь?

Эля не выдержала — хрюкнула.

— Любишь целоваться? — вопрошал он у писи. — Любишь вот так?

И влизался в шерстяные створки с железным привкусом крови. Откуда-то слышалось протестующее “неее”, но он, игнорируя уговор, вскрывал Элю требовательными лизками, пока та не распахнулась перед ним как надо. Аааа, — рычал Боков мысленно (а может, и вслух), чувствуя ту же волну, которая несла его в Бахе.

— Ааааа! — танцевали Элины бедра, сжав его, чтоб не сбежал. Лезу в нее, как малыш обратно в маму, вертелась кретинская мысль.

— Вот и поймешь, — то ли говорил, то ли думал Боков, — на своей шкуре поймешь, что такое техника атаки, — и жалил, жалил ее языком до писка, до выгнутой, как от электрошока, спины.

Но еще были груди.

Большие нецелованные сокровища его подопечной, которая успела стать женщиной, но так и не знала, каково это, когда тебя сосут. И Боков не знал, каково, когда такая неописуемая роскошь у тебя во рту. Никогда еще он не делал так — не бросал никого в полушаге от оргазма, — но теперь чувствовал какую-то необыкновенную власть над Элиным телом. Ничего, ничего, — думал или говорил он ей, — потерпишь, — и лез выше. Туда, к ним.

Это чудо, казалось, кто-то надул изнутри. Оно растеклось по телу, но все равно дыбилось кверху, царапая взгляд. Эля вопросительно застыла: ее мучитель медлил, любуясь самыми роскошными сосками во Вселенной. Конусы, умилялся он; не пуговки и не бабские дойки с ореолами, — пухлые живые вулканы, набухшие, как его стояк, давно готовый ко второму бою. Жуть как хотелось заглотить их и высосать до капли, до болючей соли на языке...

— Мягкая атака — это у нас техника губ, — бормотал он, подминая рукой, чтобы побольше влезло в рот, — а резкая — это... это уже техника языка, — и наяривал стаккато на правом соске, а левый жамкал пальцами, как комок пластилина, чуя темный телесный ужас, подступающий к легким. Сейчас она умрет, — кричал в нем кто-то, — хоть и не насовсем, но почти, — и Боков мучил, мучил ее, нагоняя волну, и вот Эля взбрыкнула ногами, а он уже лез туда, где она умирала, и вытался вставиться на скаку, и вставился с третьего раза, и брыкучие ножки обхватили его, вжимая поглубже, и бедра подбросили к потолку, и удивленный крик ввинтился в уши...

— Я видела его, — выдохнула она, когда смогла говорить.

— Кого?

— Свет Эйрендиля.

Боков приподнялся, глядя на нее.

— Эарендиля, — поправил он. — Венеры по-эльфийски. А ну-ка, — попросил он у прозрачных глаз, — а ну-ка поподробнее.

— Мне папа говорил, — шептали малиновые, как в помаде, губы, — что эльфы видят его в высшие минуты. Ну, он был толкинист, помните? И я понимала, что это сказка, но и немножко верила, знаете, как все дети, наверно, верят. И вот...

— Я тоже видел его, — сказал Боков. — В тебе.

Или подумал.

Или...

Проснулся он от шизоидного ощущения, будто в доме кто-то есть.

Ну конечно, хмыкнул Боков. Ну конечно, есть. Вот оно, мое чудо, сопит под боком, трогает меня ножкой. Настоящее, не приснилось, слава Эарендилю и всем звездам...

Нет. Не только она. Кто-то еще.

Боков ощутил это какой-то тайной железой, которой вообще-то не бывает у людей, но вот у него была: что за стеной кто-то стоит и пялится на него, Бокова, прямо сквозь эту стену.

Стылая жуть кольнула в печенках. Встать, думал Боков, и посмотреть. А вдруг воры? А тут она.

Да никаких воров там нет, — протестовал в нем другой голос. И вообще никого нет. Лежи себе.

Или сходить на кухню?

Я не проснулся, вдруг осенило Бокова. Это сон во сне. Поэтому лучше расслабиться и... и просто сходить глотнуть воды, думал Боков, осторожно слезая с кровати. Вон как во рту пересохло-то. Воды или чего-нибудь покрепче. Никого там нет, просто зайду отлить и... и залить, хихикал он в темноте.

Холодея и ругая себя за это, Боков вполз в кухню, включил свет и увидел длинноволосую девушку в темном костюме.

— Услыхал-таки, — сказала она приятным тенорком. — Ну ладно.

— Вы кто? — закашлялся Боков.

— Меня зовут Аргон, я отец Тауриэль. А тебя Сергей? Рад знакомству, — женоподобный Аргон протянул ему руку. Боков неуверенно пожал ее. — Пришел поглядеть на тебя... Ого, сколько чар! — принюхался Аргон.

У него и правда были эльфийские уши, хоть и не такие острые, как в кино.

— Чар? — криво улыбнулся Боков.

— А ты думал. Все-таки полуэльф.

— Кто?!

— Ну не ты же, — лыбился остроухий Аргон. — Дочь моя. Никогда нельзя предугадать, какие силы унаследует полуэльф, и унаследует ли какие-то, но тут, — остроухий снова сделал так, будто принюхивался, — тут вижу чары, каких не ожидал, признаюсь тебе.

— Что еще за чары? — тоскливо спросил Боков. И напомнил себе: это просто сон.

— Боишься, что одурманила тебя? Понимаю. Не бойся: оодурманить-то она одурманила, но и себя не меньше твоего. Сначала тебя, потом себя, сама того не зная.

— Что это значит?

— Это значит, дружок, — фамильярничал остроухий, — что ты первый человек в ее жизни, которому ей важно было понравиться. Вот она и понравилась. То есть не первый, были и раньше, но, понимаешь, безликие или, наоборот, многоликие: комиссии, жюри и так далее. А ты первый ее, ткскзть, очарованный визави. Со всеми последствиями: не рассчитала по неопытности, силы-то своей не знает — вон до чего доочаровывалась. Это как рикошет: из нее в тебя, от тебя обратно в нее, вот в итоге и имеем. Только имей в виду: эльфы не изменяют. Не потому, что они святые, среди них всякие есть, как и среди вас, а просто потому, что эльф живет тысячи лет и нет никакого резона размениваться. Даже совсем юному полуэльфу, потому что это у нас в крови.

— Тысячи лет, — повторил Боков. — И сколько, эээ, тысяч тебе стукнуло?

— Уже тринадцатая идет, если брать прыжки туда-сюда.

— А... Тауриэль?

— Ей столько, сколько ты знаешь. Эльфам тоже бывает восемнадцать лет, — усмехнулся Аргон.

— “Бывает”? — вдруг запальчиво выкрикнул Боков, как мальчишка. — Эльфов не бывает вообще! А ты мне просто снишься!

— Ну вот я же есть. Может, я и снюсь тебе, как и ты мне, но что это меняет?

— Вас выдумал Толкин!

— Верно. И в чем противоречие?

— Эээ...

Боков запнулся. А Аргон продолжал после паузы:

— Нас выдумал Толкин, а вас — бард Фарфрид Дунадан. Поэтам не впервой находить миры, которые и раньше существовали, нужно было лишь открыть их своему миру. И то, ткскзть, в демо-режиме. Чтобы активировать полную версию, дружок, нужна магия. Эльфийская в целом не для этого, но тем не менее я, как видишь, здесь — убедиться, что моя дочь не пальнула сослепу своими чарами в кого попало.

— У Толкина нет никакого Фарфрида Дунадана. — сказал Боков. — А у эльфов в его книгах нет никаких особых чар. Кроме песен.

— Но здесь-то они есть, — подмигнул Аргон. — В вашем мире наши возможности несколько шире. Потому к вам и хаживает всякий, кому это по зубам. И не только эльфы, увы. Знаешь, кто правит сейчас вашей страной? Лучше тебе этого и не знать... А у Дунадана тоже нету вашего Толкина, ну так и что же? Не весь наш мир вместился в Толкине, как и не весь ваш в Дунадане... но дочь-то! Какова, а? Сил у нее побольше, чем я думал, — неразборчиво бормотал эльф, — не исключено, что и... хотя вряд ли...

— Что “вряд ли”? — сморщился Боков.

— Ничего. Порой полуэльф наследует бессмертие. Гораздо реже он может наделить им человека, и то, если... хотя это уже...

— Что “это уже”?! — еле сдерживался Боков.

— Вот расчтокался! Ну скажу я тебе про свет Эарендиля, дарующий бессмертие, и про высшие минуты, пережитые вдвоем... хотя ты и так уже узнал слишком много. Пора стирать тебе память.

— Это еще почему?

— А зачем тебе иметь это воспоминание в своей голове? — эльф поднял руку. Та мерцала бледным светом. — Флейта, конечно, не лук и не меч, но в целом... хо! — удивился Аргон. — Она и тут приложилась. Ай да дочь!

— О чем это ты?

— На тебе антизаклятие, ограждающие от любых других заклятий. Где она всему этому научилась? Ну ничего, со мной ей не совладать, — эльф снова поднял руку, мерцавшую ярче.

— Стой! — выкрикнул Боков.

— Что такое?

— Все равно я все забуду, да? — частил тот. — И ты ничем не рискуешь, тем более, что ты мне снишься. Так что рассказывай, почему ты пропал. Почему ушел от ее мамы? Сам же сказал: эльфы не изменяют.

— Я не изменять ушел, — буркнул Аргон. — И вообще я никуда не уходил и не пропадал. Я бываю у нее... иногда. Нечего ребенку видеть стареющую маму и вечнозеленого, ткскзть, отца. Что ты можешь знать об этом?.. Все, хватит болтовни, — эльф решительно поднял руку, засиявшую, как софит, и Бокова всосало в лиловую пустоту.

Он выспался как младенец. Во сне было не пойми что, но разве это важно, если рядом она? Сонная, сисястая, в умильных вмятинах от подушки — и бесспорно, безусловно реальная, хоть бери да и общупай ее со всех сторон. И абсолютно невозможная при этом. Не бывает такого, цепенел Боков, глядя на кудри, рассыпаные по шелковому плечу. Не бывает — но вот она есть. Тауриэль.

Кудрявая, черешнеглазая.

Соскатая.

Совсем голая.

Черт.

Это ведь фу, изнемогал Боков. Фу, когда в тебя лезут прямо с утра. Или нет?.. И потом уже ни о чем не думал, а просто сбегал в санузел — отлить и подмыться, — и вталкивался в нее по новой, виновато заглядывая в глаза.

Тауриэль удивленно покачивалась под ним, колыхая своими чудо-конусами.

— Доброе утро! — целовал он ее в нос (в губы не решался). — Ты же не против? Я слезу, если что.

— Здравствуйте, — бормотали губы, улыбчивые, слава богу.

— “Дратути”, — кривлял ее Боков, не зная, умиляться ему или ржать. — Твой педагог — похотливая скотина, да? Это потому, что... ну какая же ты у меня, — наседал он жарче. — Какая же ты чудесная, обалденная, ты чудо чудесатое, — и шлепал яйцами по теплой коже.

И потом благоговейно мылил ее в ванной. Эля истомно гнулась, задрав голову. Конусы ее целились в Бокова сквозь хлопья пены.

— Ты невероятная, ты... ты хоть сама понимаешь, какая ты? — не унимался он. Намыленная Эля со вставшими сосками была невыносима.

— Какая? — муркала она, уставившись ему в пах (там снова дыбился утомленный труженик). — А можно теперь мне?

— Что?.. Аааа, — скулил Боков, чувствуя, что не выдержит ее прикосновений. — Ааа... и меня тоже пусти, — и влез рукой ей между ног.

Они мыли друг дружке гениталии и сопели в лица. Элины щеки пошли алыми пятнами, ушки горели сквозь пену. Стыдится, понимал Боков и сходил с ума, — неловко девочке, стыднее, чем когда мы скакали, потому что тогда был шквал и некогда было стесняться, а теперь она все пропускает через себя... черт, неужели я кончу прямо в ее руку? Аааааа... И кончил-таки, и ревел медведем, и потом вымучил Элю до крика, уткнув струйки душа куда надо...

Они насухо вытерли друг дружку, растягивая этот процесс до бесконечности, и потом воздвиглись в кухню. Голые, лохматые, с растертой докрасна кожей. На работу Боков давно и безнадежно опоздал, но там у него и не предполагалось никого, кроме Эли и еще двух оболтусов, которых было непонятно, как выдержать.

И вообще все было непонятно.

— Как нам быть? — вопрошал Боков, влипнув в нее. — Что нам делать, Тауриэль?

— Не знаю, — урчала та. — Надо в консу идти, да?

— Надо. А как мы там? Что нам там делать?

— Не знаю. Заниматься?

— И делать вид, будто ничего не было? — облапил Боков ее сокровища, тугие, остроносые, как дирижабли на взлете. — Я же не выдержу, я же полезу вот так, — и влизывался в ждущие губы. Эля щедро отвечала, обслюнявив ему нос. Она как пьяная, понимал Боков, она немножко тронулась от этого пиршества. Вряд ли стоит ждать от нее взвешенных суждений.

— И лезьте, — бормотала Эля, покусывая. — Я тоже полезу.

— Так уфидят фе... — шамкал Боков, глотая слоги. — Это фе нельфя... Ты и я...

— Ммм...

— Уфолят...

И тут ему пришла странная мысль.

— Эль, — сказал он и попытался оторваться от поцелуя. Вышло не сразу. — Эля. Тауриэль!

— Ммм?

— А если я предложу тебе... только, пожалуйста, не смейся, — краснел Боков, хоть, казалось бы, уже и некуда.

И он это сделал. Они это сделали. Пришлось выложить кругленькую сумму за ускоренную процедуру, а Эле объяснять маме по телефону, что она влюбилась в своего педагога (Боков чуть не кончил от этого «влюбилась») и завтра они будут расписываться, но если мама очень захочет, то подождут ее пару дней. Мама приехать не могла, поэтому все пошло по плану А:

1) сегодня прогулять консу («алло, это Боков беспокоит, я тут приболел») и срастись телами до завтра;

2) наутро рвануть в загс и добровольно превратить себя в рабов системы.

Потому что одно дело облизывать на работе свою студентку, и совсем другое — жену.

Но это завтра. А сегодня Боков и Эля превратились в сиамских близнецов, чтобы в таком виде стонать, лизаться, спать, болтать, трогать друг дружке гениталии, краснеть, вспоминать о еде, снова спать, снова стонать, учиться подмахивать, брать в рот и т.д. и т.п.

— И все-таки: кто у тебя был раньше? — интересовался Боков, распирая Элю.

Они восседали в кресле: он снизу, она верхом. — Ну не могу я представить, чтобы никто к тебе не приставал.

— Так приставали, — мурчала Эля и жалила ему язычком крылья носа. — И пристают. Каждый день... в общаге... Там есть такие, что совсем без берегов, да и просто на улице. Особенно всякие восточные люди. Я привыкла, — улыбалась она, исследуя его лицо кончиком языка. — Такое давно уже, лет с тринадцати.

— И что, никто не добился, эээ, твоего расположения? — млел Боков под ее ласками. — Зря старались?

— Ну да. Потому что мне не нравится, когда пристают. Один только мальчик был, он как раз не приставал, вот как вы, — Эля медленно, с нажимом вылизала ему губы. — Мы целовались. По-детски, знаете. Это я к нему пристала, он мне понравился. Давно еще, — она раскупорила Бокову рот и влизалась вглубь.

— Аааа... и ты не боишься? — спросил он, когда смог говорить. — Не боишься приставаний? Мужики сейчас знаешь какие, — вдруг затревожился Боков. — Совсем ты еще дите, Тауриэль. Буду лично конвоировать тебя по городу, — гладил он ее бедра, вжимая их в себя.

— Я не то что не боюсь, но... не боюсь, — сопела та. — Я как-то чувствую: если что не по мне, то ничего и не будет. Наверно, я оптимистка, — и запрокидывала голову, потому что Боков уже доил ее, облапив обе груди, и потом сосал, сосал каждую по очереди, вынуждая Тауриэль извиваться и скакать на нем...

Назавтра было все быстро и по-деловому, без лишних церемоний.

— Та-у-ри-эль Аргоновна, 2007 года рождения, все верно? — уточнила у них официальная тетя. Эля кивнула.

— Ты 2007-го? — переспросил Боков. 

И потом весь день пытался ухватить что-то, мелькнувшее в голове.

Новоиспеченным супругам пришлось ехать из загса прямо в консерваторию: мадам Боковой на пары, а маэстро — слушать своих оболтусов. Обчмокав Элю на глазах у всех, Боков отпустил ее и потопал к себе, сосредоточенно глядя под ноги.

Что-то было не так.

И потом, когда оболтус Васька Самохвалов дудел своей позорный этюд, Боков пялился в телефон, пытаясь понять, что именно.

“Тауриэль, — читал он в фандоме. — Персонаж, отсутствующий в “Хоббите” и каком-либо ином произведении Толкина. Придуман сценаристами фильма. Впервые появляется в фильме “Хоббит: Пустошь Смауга” (2013). Воительница, глава лесной стражи. Ее роль исполнила...”

Стоп.

— А? Что?.. Иди отсюда, — выругался он в ответ на озадаченную Васькину тишину. — Не могу я слушать такой позор в этих стенах. Иди учи и вникай. Будь здоров.

Вокруг привычно гудела консерватория. Ревела медь, пищало дерево, гупали литавры, звенел лихой студенческий ржач. “Не весь наш мир вместился в Толкине” — выплыла чья-то фраза... чья? “Ты и так узнал слишком много... на тебе антизаклятие... со мной ей не совладать...” — вспыхивало в голове невесть откуда.

Боков зажал уши, чтобы сосредоточиться на главном.

Ибо он, кажется, понял, что тут не так.

Как папа-толкинист мог назвать Тауриэль этим именем в 2007-м году, если оно было придумано в 2013-м?