Совещание все-таки шло гладко. Господин Мирчев говорил то, что ему следовало говорить, и никто, может быть, и не заметил, как он поглядывал на кошачьеглазую представительницу "АкваТек".

Впрочем, это еще вопрос – кто на кого поглядывал. Господин Мирчев сразу отметил это странное совпадение: женщина редкой красоты и породистости ("дорогая штучка", хотелось сказать про нее) пялилась на него, как...

"Как влюбленная школьница" – сказал себе господин Мирчев, и сам же хмыкнул своим мыслям. Внутренне, разумеется, хмыкнул, – наружность его была занята улыбками и проговариванием этих бесконечных текстов, с которых, может, и удастся надоить полграмма выгоды. КПД слов чудовищно низкий, господин Мирчев знал это, как и знал, что иного пути нет – только бла-бла-бла-бла...

– Таким образом, мы имеем все основания полагать, что стабильные показатели повышения эффективности...

Смотрит, думал господин Мирчев, не прекращая бла-бла. Огого как смотрит. И сама она огого. Кто она? Шеф по связям? С такими глазами могла бы и директорами вертеть, и кем хочешь. А у нее еще и сиськи, и личико такое, с горчинкой... да и вся она. Надеюсь, я не покраснел? Хотя тут и так жарко...

Но и самое долгое совещание рано или поздно кончается. Избавяясь понемногу от его отголосков – обступивших господина Мирчева представителей, менеджеров и агентов, – он все время ощущал на себе след кошачьих глаз, рентгенивших его где-то со спины или сбоку.

Ждет, понимал он. Чего ждет? И не спешил поворачиваться к ней, хоть в любой другой ситуации сам первый же заговорил бы (о деле, разумеется, только о деле, о контактах, о перспективах и о поставках, и, может быть, только потом...). Такие просто так не ждут, думал он, предвкушая неведомо что.

Но господин Мирчев даже и предположить не мог, чего ждала от него Анна Цезаренко (так гласил бейджик). Настолько не мог, что в первые двадцать секунд их разговора позволил себе то, чего не делал уже много лет: потерял лицо.

– Вы не узнали меня? – мурлыкнула госпожа Цезаренко, когда они остались наедине (рано или поздно это должно было произойти). – Ты не узнал меня?

(Это было сказано таким голосом, что к горлу подкатил липко-сладкий, как от шоколада, ком.)

Мирчев смотрел на нее. Старался не пялиться, а именно смотреть, и при этом еще что-то говорить – деловито-корректное, с легким галантным оттенком. Голос сам это делал, на автомате, даже когда все мозги и все нервы были заняты другим.

– Простите, не припоминаю. И это странно: не могу представить, чтобы я встретил вас и не запомнил. Такое просто невозможно...

– Мирка, – вдруг позвала она, и он вздрогнул. – Это же ты. Это не можешь быть не ты...

Мелькнула дикая мысль. Мелькнула и пропала, – точнее, он отогнал ее: ну и что? Меня так многие называли. Или не многие, но все равно.

– Простите... – бормотнул он. (Губы почти не слушались. Почти.) – Я был бы рад знакомству с такой, как... но мне все-таки кажется, что...

– К Голубым Травам, – сказала она, и тот замолчал.

Потом спросил:

– Что?

– К Голубым Травам, – повторила Анна Цезаренко, глядя ему в глаза, и господин Мирчев почувствовал, как проваливается в радужную воронку...

...Это было миллион с половиной лет назад – когда деревья были большими, а Мирке было одиннадцать. Так его называла тетя, любимая тетушка Настюшка, да и мама иногда, и те, кому он так представлялся. В школе и везде его звали Мирчик, но тетушкино "Мирка" было как-то теплее, что ли.

И ей он тоже назвал себя "Мирка". То есть вначале гордо представился "Мирчо Мирчев", а потом, когда увидел ее круглые глаза, добавил:

– Можно просто Мирка.

– А я Эля. Эльфрида, – сказала она. – Можешь называть меня Фри, кстати. Знаешь, что такое "Фри" по-английски?

Картошка, хотел сказать он, и даже хихикнул заранее. Но все-таки сказал:

– Знаю. Свобода.

– Ага. Так что у нас ничего так имена. У тебя Мир, у меня Свобода.

Мирка не знал, откуда она такая взялась. Он жил с семьей в лесу: папа его был лесником. В школу они ездили на стареньком уазике. Деревни были в трех-четырех километрах от лесничества, и всех деревенских детей Мирка знал по школе. Ну, он думал, что всех: эту-то он видел впервые в жизни. Потому и удивился.

Фри была похожа на мальчика: коротко стриженная, в джинсах, футболке и модной тогда косухе. Странный какой-то пацан, так и подумал Мирка, когда впервые увидел ее. Какой-то... чересчур текучий, гибкий, как пластилин. И неприлично красивый, как для пацана.

– А ты кто по национальности? – спросил он.

– Про такое некрасиво спрашивать, – сказала Фри. – А вообще русская... просто у меня имя необычное, и все.

– А я болгарин, – гордо сказал Мирка. Уж что-то, а папину национальную гордость он "впитал с молоком отца", как говорила мама. – Знаешь, есть такой народ? Славянский.

– Думаешь, я дура, ничего не знаю?

Мирка не обиделся. Вообще он сразу понял, что тут не до обид. Он никогда не видел такого – чтобы с ним говорили про мир и свободу (деревенские были все больше по матам), чтобы девчонки были так коротко стрижены, и при этом так красиво двигались и так смотрели... Он еще не знал, откуда здесь, в лесной глухомани взялась эта Фри, но уже понимал: она будет первым человеком, который узнает.

Ну, первым после него, конечно.

–. ..Неужели ты все забыл? – чуть не плакала она.

Мирчев мычал. Потом сказал, с трудом разомкнув губы:

– Но... Анна? – и показал на бейджик.

Она нервно рассмеялась.

– Не Эльфрида же. Эльфриду я придумала. Была уверена, что и ты своего Мирчо Мирчева придумал, ну, и решила не отставать...

– Как ты меня нашла?

– Ха! – снова рассмеялась она. – Найти Мирчо Мирчева, единственного на наш суровый край...

Они помолчали.

– Там. .. там уже ничего нет, – сказал Мирчев, будто извинялся. – Ты уехала, и...

– Я так и знала.

– И... и что нам теперь делать?

...Впервые Мирка нашел Ворота в девять лет. Так он сразу их назвал, когда понял, что это такое, и смог осмыслить свое понимание, – хотя его Ворота и не были похожи ни на какие ворота. Это был просто плоский камень, грубо отесанный, а может, и вообще не отесанный, просто такой получился. Большой плоский камень в пещере, куда девятилетний Мирка забрался в одну из своих полузапретных дальних вылазок (папа на обходе, мама в больнице). Ясно, что сын лесника будет лазить по всем дебрям, как зверь лесной, сколько ему ни запрещай, – а Йордан Мирчев не очень-то и запрещал. Так, для виду. Мирка и сам не стремился шею свернуть, и по скалам лазил хоть и хорошо, но редко: чего по ним лазить? И так все ясно.

Их участок находился на небольшом – три на четыре километра – лесистом плато, с трех сторон окруженном крутыми обрывами, с четвертой примыкавшем к деревням Чертково и Халдунай. За девять лет своей медлительной лесной жизни Мирка побывал во всех уголках этого плато и мог найти дорогу откуда угодно когда угодно, хоть в безлунную ночь. Тем сильнее он удивился, когда нашел эту пещеру.

Хотя удивляться было нечему: Мирка сразу увидел следы оползня и вспомнил, как грохотало этой ночью. Необычный какой-то гром, даже для сильной грозы. И теперь сообразил, что молния угодила в скалу, расжмякала ее в камушки, – вот и открылся вход в пещеру.

Внутри защекотало зябкое перышко. Я буду первым из людей, кто сюда войдет, думал Мирка, входя в сырой полумрак. Было жутковато, но в меру: темнота оказалась относительной, отовсюду в толще камня светились трещины и пробоины. Это было огого как красиво, прям обалдеть, как, и Мирка долго любовался вспышками и зигзагами, мерцавшими на черном каменном фоне. Прям звездное небо среди бела дня, думал он.

Потом пошел разбираться, что и как в этой пещере. Мирка надеялся, что ход уведет в толщу горы, к неведомым недрам неведомых глубин. Он не пошел бы туда, конечно – без снаряги-то и без фонаря, дурак он, что ли, – или пошел бы, но совсем чуть-чуть, только посмотреть...

Но смотреть было не на что. Пещера оказалась небольшой, даже тесной, без всяких тайных ходов в недра и глубины. Очень красивой, да. Что есть, то есть. К тому же он, Мирка, сделал настоящее открытие. И пещеру теперь так и назовут – Миркина пещера. Или пещера Мирчо Мирчева. Отец будет счастлив, думал Мирка, и сам тоже был почти счастлив.

Окончательно убедившись, что ни в какую глубь горы он отсюда не попадет, он прошелся напоследок по периметру, приглядываясь к углам (вдруг клад?), затем подошел к плоскому камню, стоящему точно посередине. А вот и стол, думал Мирка, влезая на него. Натащить камней поменьше – и готов тайный клуб. Хочешь пируй, хочешь в карты играй, в нарды или во что угодно. Осталось только привести сюда кого-нибудь... вот только кого?

Мирка вздохнул. Приводить было особо некого, разве что тетушку Настюшку, хоть она и будет охать, как тут опасно.

Постоял зачем-то еще минуту, прислушался к тишине и шагнул с камня...

–. ..Это все, что я смог придумать, – оправдывался Мирчев, усаживая Анну за столик. – Золотой стандарт, так сказать: повести даму в кабак...

– Дама вовсе не против, – хмыкнула Анна. – Тем более что она с утра ничего не ела.

Было неловко. Каждый взгляд на Анну колол Мирчева электрическими иголками: какая теперь она! И это – та самая Фри, его Фри? Да уж, с ним случилась менее завидная, скажем прямо, метафорфоза: из лесного пацаненка, умеющего кричать всеми птичьими голосами – лысоватый пузанчик в очках. Преуспевающий, да. Как говорится, успешный. Вот только в чем?..

...Он не понял, как это. И потом, когда уже запомнил и ходил сюда, как к себе домой, все равно не мог понять. И не пытался. Потому что если будешь пытаться понять, как это ты шагнул с плоского камня в пещере, а очутился в зарослях голубой травы под невозможным лиловым небом – просто рухнет чердак, да и все.

Небо было не просто лиловым. Оно было усеяно звездами – крупными, незнакомыми, – как бывает только глубокой ночью на черном, абсолютно черном небе, – а там оно было лиловым. Точнее, розово-лилово-голубым, с незаметными цветовыми переходами у горизонта.

Вокруг торчали горы, не такие, как в Миркиных родных краях, а совсем другие – острые, щербатые, будто край земли погрызли гигантские грызуны. Там и здесь в небо вгрызались странные вышки – то ли антенны, то ли черт их разберет. Под ногами шелестела высокая, по пояс, голубая трава – как море, сразу подумал Мирка, только живое. Чуть дальше темнели деревья, тоже голубые и странные, будто бы из пуха или из ваты. Было тихо, но не так, как в пещере, а как-то совсем иначе – мягко, обволакивающе, как... как во сне? – думал Мирка. Я что, уснул? Или...

...Вечерело. Закатное солнце жгло верхушки сосен и мохнатые, как медвежьи спины, гряды холмов.

Машина тряслась по каменистой, как тогда, дороге. Будто ничего и не изменилось за четверть века, думал Мирчев, будто и сейчас я в отцовом уазике – он же и тогда давал поводить мне. Вот только и уазик уже не уазик, и Мирка уже не Мирка, и бывал он здесь последний раз в девятом классе, и отца давно нет... А главное – с ним она.

– Я ревела, как проклятая, – говорила Анна-Фри. – Радоваться надо было, а я реву. Мы же сюда к вам приехали, ты знаешь, из-за мамы. Целебный воздух, грязи, все такое. И вылечилась же, помогло. Знала я, что на лето приехали, и все, но видишь как...

– А я, – кряхтел Мирчев-Мирка за рулем, – а я считал тебя предательницей. Смешно, да? Мог бы и сообразить, что лето кончилось и вы уехали. Хотя ты наверняка говорила. Говорила, да? Блин, сто лет прошло... Вот времена были, а? Ни телефонов тебе, ни интернета, в нашей-то глуши. Небось и сейчас тут связи нет.

– Так тебе не передали, да? Я так просила, чтобы передали, что мы срочно едем, хотела сама сказать, не пустили меня, так я просила...

– Нет, не передали. Может, отцу-то и передали, не знаю, у него уже не спросишь. Чего теперь-то вспоминать?

...Все это было так невозможно, что Мирка даже не сразу понял главного. А когда понял – почему-то расхохотался. Да уж, к чертям на рога – да в таком виде!..

Потом запаниковал, не зная, как вернуться. Пока не сообразил попробовать то же самое. В голубой траве стоял знакомый плоский камень; Мирка забрался на него, закрыл на всякий случай глаза – и шагнул.

В пещеру, слава Богу, который то ли есть, то ли нет. (Хотя если нет – кто же управляет тогда этими переходами?) В том же виде. Мирка надеялся, что камень вернет его таким, каким он шагнул в голубую траву – но нет. Фигушки.

И это была настоящая катастрофа. Так, во всяком случае, казалось тогда, – сейчас-то смешно и вспоминать. Мирке никто не встретился, дома не было никого... правда, ключей теперь у него тоже не было, но не беда: через чердак забрался в хату, а отец даже почти и не ругал за потерянные ключи.

И потом Мирка много раз проверял, как оно, и всякий раз было так. И конечно, он ни о чем не предупредил Фри. Понятно, почему. Только сказал взять с собой сменную одежду, полный комплект, и сам оделся в самое замухрыстое, что у него было, специально взял из старья. "В воду полезем, что ли?" – спросила Фри, и Мирка буркнул – "вроде того".

Они шли почти молча. Мирка представлял, как все будет, и холодел...

...Они ехали почти молча. Мирчев думал о том, как у них все было тогда, и цепенел от воспоминаний.

Дорогу помнил будто не он, а кто-то, кто вел руль его руками, а потом, когда доехали до полусгнившего шлагбаума – шагал его ногами по просеке, которую никак не хотели узнавать глаза.

Было, конечно, поздновато для такой экскурсии. Мирчев собрал на всякий пожарный все необходимое для ночевки в машине, к которой собирался найти дорогу, понадеявшись на память тела да на мощный фонарь.

Пещера нашлась на удивление быстро. Уже почти стемнело. Мирчев боялся, что за двадцать с гаком лет ее или снова засыпало оползнем, или еще что, но она осталась такой же, будто ждала их. И лес был такой же – темный, с виду бездонный, но совсем не страшный, будто Мирчев только вчера уехал отсюда... или миллион лет назад?

Все было таким же, – сосны, скалы, сизый сумрак, бесстыдно-рыжий закат, которому невдомек, что такие цвета – фу, пошлятина, нереалистично, это вам всякий искусствовед скажет. Все, кроме Мирки, который теперь был господином Мирчевым. Кажется, он стал им, когда уехала Фри. И она была теперь Анной Цезаренко. И каменный стол, который был тогда Воротами, виднелся под светом фонаря, бьющим сквозь мошкару – целехонький, хоть сейчас шагай с него, куда собрался, – но Мирчев знал, что нет, не выйдет, хоть и надеялся все еще каким-то ноющим ошметком надежды. И Анна тоже знала и надеялась.

– Помнишь? – спросил Мирчев. – Что нужно говорить?

– Конечно.

– Дай руку.

Они влезли на камень. Мирчев сглотнул.

– Три, четыре, – прохрипел он...

– К Голубым Травам! – выкрикнули они вместе и шагнули с камня.

...Мирка придумал это просто для эффекта. Какое волшебство без заклинания, в самом-то деле? – хоть оно вполне себе работало и просто так. Впрочем, Мирка не знал, не успел выяснить, работает ли оно без заклинаний, если прыгать вдвоем – и всякий раз они с Фри честно кричали придуманный им пароль.

В тот памятный первый раз Фри была в таком шоке, что... Хотя к чему рассказывать, как вела себя девочка, одним махом попавшая в место, которого нет и не может быть. К тому же совершенно голая. Да еще и в обществе такого же голого мальчика.

– Я не говорил тебе, боялся... ну, ты понимаешь, – растолковывал Мирка Фри, которая отчаянно пыталась прикрыться руками, травой и всем на свете. – Такая это штука: все снимает с тебя, хоть бы что было на тебе. Даже грязь. Вон с меня часы сняло тайваньские...

Ему самому, по правде говоря, было так стремно, что он едва глушил в себе желание свернуться в дулю и схоронить в траве бедра, зудящие от наготы.

Потом Фри пыталась нарвать себе травы для набедренной повязки, и у нее ничего не выходило, потому что голубая трава была хоть и мягкая, но прочная, как нейлон, а Мирка пытался ей помогать, и Фри орала, чтобы он не смотрел. Наверно, здесь никто еще так не орал, и Мирка боялся, что сюда набежит кто-нибудь, хоть за два года своих блужданий по этим краям выяснил, что здесь нет никого, кроме толстопопов, птичьей мелюзги и – очень редко – странных оливковолицых людей. Вот они сейчас и набегут, тоскливо думал он. Ладно, если что – Ворота рядом...

Потом голая Фри взяла с него страшную клятву, что Мирка Не Будет Смотреть, и он повел ее осматривать Голубые Травы. Показал таинственные вышки вдали, которые сторожили оливковолицые, показал прозрачные, как хрусталь, цветные скалы – розовые и лиловые, показал, как можно скользить по траве с холмов...

– Что это? Как это? – хрипела Фри, шмыгая носом. – Где мы?

– Не знаю, – честно отвечал Мирка. – Я не знаю, как оно называется. Сильно похоже, что другая планета.

– А... как же космос? Миллионы этих, как его, световых лет?

– Наверно, тут космическая дырка. Или такой проход. А эти камни – Ворота. Смотри! – Мирка показывал на лиловое небо, и Фри завороженно задирала голову. – Видишь, звезды не такие? И вон, – он показал на два бледных диска над горизонтом, сегодня ущербных, хоть он видел их и круглыми. – Видишь? Видишь, да?

– Ииииы, – тоненько скулила Фри. Она уже давно не прикрывалась.

Не прошло и часа, как дети забыли, что они голые. Или нет, не забыли, а... просто перестали стесняться. Или даже нет, не перестали, а... стеснение вдруг стало каким-то другим. Не притупилось, нет, – наоборот, сделалось более острым. Немного сумасшедшим. Немного запретным, хотя что тут такого? И очень, очень приятным – до звона в ушах, до медовой сладости во всем теле. Оно будто потеряло вес и рвалось к лиловому небу, голые бедра пылали мятным огнем, и если раньше хотелось поскорей одеться, то теперь наоборот – ни за что на свете не хотелось одеваться, хотелось купаться в этом искристом стыде и пьянеть от него до обморока. Нагота заставляла гнуться, колбаситься, кричать, рвалась из горла щенячьим визгом – и Мирка с Фри сходили с ума в голубой траве. Мирка не бесился так уже несколько лет, несолидно было, – а тут...

Он знал, что Фри чувствует то же самое. Он и сам проходил через это, когда ее не было – а с ней все усилилось. Голое тело стало большим локатором, отовсюду ловившим сигналы – шорохи, ветерки, вибрацию земли и воздуха... Оно боялось взглядов и отовсюду ждало их, хоть никто, кроме оливковолицых, не мог подсмотреть, а те были далеко, у своих вышек... но все равно.

– Тут и город есть, – говорил Мирка. – Заброшенный. Ну, или село. Там никого нет... почти. Хочешь, сходим?

– Неееет! – визжала Фри, и Мирка хохотал вместе с ней. – Ты что? Надо какую-то одежду. А что, никак?..

– Никак. Вообще ничего, только ты и твое голое тело. Я один раз сумку с хавчиком взял, так все пропало, и крошки не осталось. А чего нам? Пошли так!

– Нееее! – пищала Фри...

Они давно уже косились друг на друга, несмотря на страшные клятвы. Фри была смешная, полудевочка-полутетенька – розовые рожки мотыляются, бодают воздух, будто кто-то сделал ей два рогатых шарика и прилепил к туловищу, и внизу что-то непонятное и волосатое вместо того, что должно быть у мальчиков. Глядя на нее, хотелось дуреть и беситься совсем по-дикому, и Мирка сорвал тогда голос...

– Ну? – спросила Анна.

– Угу, – кивнул Мирчев.

Они стояли на полу пещеры, куда шагнули с камня. У входа бил светом фонарь, мерцая мошкарой.

Мирчев сел на камень – на бывшие Ворота.

– Оно сломалось, как ты уехала, – сказал он. – Я сразу тогда попробовал, была такая дурная мысль – что ты там, что я тебя там найду... Или это я сломался.

– Или мы вместе, – невесело хихикнула Анна.

– Может, эти чуваки с вышек заметили нас и отключили ход.

Она не ответила. Уши сверлила тишина, многоголосая тишина ночного леса.

– Хорошо, что тепло, – сказал Мирчев, чтобы сказать что-нибудь. – Август совсем теплый, жаркий даже...

– А потом сентябрь, октябрь, – подхватила Анна. – Осень. Бабье лето...

– Тебе сколько?

– Тридцать шесть.

– Мне тридцать четыре. Старушенция ты, однако. А выглядишь на двадцать.

Анна хмыкнула. Мирчев врал и не врал: она действительно выглядела ах, но при этом было видно, сколько ей лет – не морщинами и не вот этой жесткостью во взгляде и голосе, который превращает девушек в теток, а стáтью и силой, накопленной годами. Мирчев задумался, как такое сказать, но вместо этого спросил:

– Семья есть?

– Была.

– Аналогично. (Анна снова хмыкнула.) Дети?

– Бог миловал.

– Чего так? Чайлдфри? (Она молчала.) Тоже аналогично, – коряво хохотнул Мирчев. – Свободные художники, знач.

– Ты что-то чувствовал, когда со мной там голый бегал? – вдруг спросила Анна.

"О-о-о", хотел ответить Мирчев, но не ответил, не смог. Вместо этого вдруг притянул ее к себе и ткнулся головой в живот.

– Я видела, как ты на меня пялился, – говорил кошачий голос у него над головой. – Просила не пялиться, а ты все равно пялился. Я помнила долго, долго... и сейчас помню.

Мирчев вздохнул и осторожно, как когда-то впервые гладил толстопопа, снял с Анны куртку. Снова вздохнул и взялся за пуговицы блузки...

...Они пришли к нему на третий или четвертый раз, Мирка не помнил. Именно они пришли, не он к ним: валялся в траве, никого не трогал, впитывал кожей медовый ветерок и воображал, что летит, – и тут они. Мохнатые, неуклюжие (Мирка тогда еще не знал, как они быстро бегают), с хоботами и грустными лиловыми глазами.

Испугался, конечно, знатно, чуть в траву не наложил. А потом...

– Не бойся, – говорил он потом Фри, как когда-то говорил сам себе. – Они видишь какие? Им бы только играться. Не бойся, не бойся, балда ты безбашенная, – говорил он уже толстопопу, который шарахался от перепуганной Фри. – Этот ну его, он психованный. Берем вон того, покрепче, и вот так, смотри, перекидываем ногу... Давай! Ну не бойся же, говорю – не кусаются, и вообще...

Фри визжала и картинно шлепалась с мохнатой спины на траву. Толстопопы удивленно сопели, Мирка надрывал голос, убеждая Фри не бояться, потом плюнул и поскакал сам, оседлав самого крупного.

Через пять минут они с Фри орали, выпучив глаза, потому что мчались с холма наперегонки со всем стадом, и было не до церемоний. Толстопопы хрюкали на подскоках, голубая трава хлестала бедра и животы, розовые рожки Фри трясли носами, как игрушка-мышонок в папином уазике, и с ними качалось и подпрыгивало лиловое небо, и два щербатых диска на нем, и все его неправильные сумасшедшие звезды.

Эта бешеная скачка, когда ты обнимаешь голым мягкую толстопопью шерсть, и она наподдает тебе туда, и еще, еще, и сильней, и слаще, и только бы не упасть, и небо скачет, и рядом Фри, такая же голая и пьяная, и рожки ее колыхаются, и над ними совсем мальчишечья из-за стрижки, но все-таки очень красивая голова, и бедра голые, круглые, и у меня такие же, и мы оба совсем голые, совсем-совсем, мы с ней как звери и мы скачем, почти летим над травой, над невозможной голубой травой, ааа, ааа, ааааа...

–. ..Ааа... ааа... иииииы... – стонали в пещере двое. Пещера ходила ходуном: скакали стены, потолок, световой столб от фонаря – и даже сам плоский камень, в который отчаянными толчками впечатывалось Анино тело.

– Никогда не смогу... называть тебя Аней... – хрипел Мирчев на ней.

– И не нааадо... – стонала та. – Хоть для тебя... не буду Ааааней... аааа...

Это был странный секс: только когда они разласкались, пропала неловкость – и лавиной хлынули слова.

– Я тебе нравилась... тогда?

– Дааа... только я этого не понимал...

– Всегда вы такие... мужикиии...

– Кто у тебя был первый?

– Аааа... один грузин... мне было девятнадцать... Общага, винишко... ааа... Очень нормально все прошло, кстати...

– А я пораньше... Одна тоже взрослая, старше меня... как ты...

– Я, значит, старая, даааа?..

– Ты охуенная...

– Ааааа...

Она гнулась навстречу ему, чтобы касаться сосками его груди. Мирчев хватал губами ее щеки, плечи, кончик носа и покусывал, подлизывая языком. Прильнул к уху, влизался туда, усиливая напор, и Аня заголосила неожиданным басом:

– Ыыыыыы... Что ж ты дела... ыыы!

– Ты сейчас представляешь меня... каким я был тогда? – шепнул Мирчев.

– Ыыы... угу. Только не получается.

– И у меня. Ты тогда... думала о сексе?

– Нет. Я и не знала толком, как это. А ты?

– Аналогично.

– Я не думала о сексе, но... ааа...

– Помнишь, как мы на толстопопах?..

– Ага... ааа... аааааа...

Мирчев заскакал на ней быстрее, Аня прогнулась, подставляя ему грудь, он взял большой прыгающий сосок, скрутил, другой рукой подмял Аню под себя – и...

Долго, долго исходила она своей густой сладостью, вдавленная в камень и в жадное тело Мирчева; долго, долго он впрыскивал в нее свою сладость, чтобы она смешалось с Аниной, как смешались их стоны. Долго это было, долго... и потом еще дольше они лежали, обмякшие, бессловесные, и слушали тишину и дыхание друг друга.

Потом Мирчев первым открыл глаза.

...Смотри! – крикнул он и вскочил на ноги.

Фри моргнула, оглянулась... И тоже вскочила.

– Что это? Как это? Где мы?

Вокруг громоздились горы – не голубые, а розово-золотистые, какой иногда бывает луна.

Трава, откуда-то возникшая вокруг плоского камня, мерцала золотинками, будто в ней запутались сотни светляков. С низкого (казалось, рукой можно достать) неба тянулись лучи света, распиравшие пространство этого небывалого мира. За ними угадывались звезды, тонувшие в золотой мгле, и далекие диски, которых здесь было не два, а больше – четыре, пять, и вон еще шестой...

– Похоже, Ворота все-таки действуют, – сказал Мирка, вдыхая полной грудью сладковатый воздух.

– Но это не Голубые Травы?

– Нет. Голубые Травы – то была планета детства. А это, наверно, планета...

– Любви? – подсказала Фри. – Как мы попали сюда?

Хоть по глазам и было видно: сама понимает, как. Мирка вместо ответа чмокнул ее, и Фри кивнула:

– И как теперь вернемся?

– Вернемся? – переспросил тот, глядя на невозможное зеленоватое небо. – А зачем?

660   290 21   +10 [4]