Он не хотел ничего такого. Женщин более чем достаточно было в его жизни, а с ними и всех бонусов, которые непременно идут в комплекте. Женщина без бонусов называется “проститутка”, накрепко усвоил Роман. И то не факт, что без них.

 Поэтому он твердо решил наслаждаться круизом, а женскую тему ограничить визуальным рядом. Море, небо, красивые экзотические берега – и девушки, девушки, много девушек, сотни молодых счастливых женских лиц, фигур и сисек в бикини.  Смотри и смакуй, не обжираясь, думал он себе. 

И смотрел. 

“Шекспир” был битком набит студентами – и, что более существенно, студентками. У них тут шла какая-то путешественно-отдыхательная программа, так что не менее семидесяти процентов фигур, окружавших Романа, были свежи и сисясты. Лица, приделанные к ним, впечатляли реже, но и так случалось, и пару раз он даже говорил себе: пшшш. Дай девушке отдохнуть. Подари ей такое счастье – не знать тебя. 

Лица были так увлечены карнавалом молодости, что Роман не видел особых причин туда вклиниваться. Его билет на карнавал был просрочен лет эдак на хренадцать с гаком, – разумнее было оставаться зрителем. Хоть иные лица так и шептали: не зря я попалась тебе. Не зря ты увидел меня. Не зря, не зря… 

Особенно одно. 

Хотя нет: оно-то уж точно ничего не шептало. Другие обольщали все, что видели – бездумно и бессмысленно, одним пылом кипящих гормонов, –  а эта нет. И держалась особняком: все были в тусовках, бандах и компашках, а она сама по себе. Как и Роман. 

Это было заметно – и это привлекало его. Просто наш папик не выкисает из боулинга, думал он. Или из бильярда. Или же не папик, а просто папа. Просто папа с мамой, а мы с ними, потому что совсем маленькие еще, даром что выросли такие сиси. 

Хотелось думать о ней эту и другую фигню, ибо (чего там) редкая птица попалась Роману. Не каждый день увидишь красоту, которая ничем не усилена, ни макияжем, ни поведением – и все равно колет тебя сквозь толстую твою шкуру в самые нервы. Как на случайных звездных фотках: Моника Беллуччи на парковке, Джина Лолобриджида в магазине, Софи Лорен то, Орнелла Мути се… 

Про себя он прозвал ее мисс Грудь – скорей в насмешку над собой, ибо данная часть тела была тут отнюдь не главной, хоть и выдающейся. Вылепив фигуру, природа не подмахнула остальное беглым штрихом, как у других, а взяла тонкую кисть и прорисовала все как следует: темные виноградины глаз, капризный рот, хаос кудрей, спутанных морским ветром. Вот же черт, ругался про себя Роман, ощущая силу ее лица, проедавшего насквозь всю защиту. 

Стоило понаблюдать за ней первые дни круиза – и было ясно, что нет ни папика, ни папы с мамой. По крайней мере, рядом. Мисс Грудь тусовалась одна. 

Как и он, Роман. 

Что было в ее нежном возрасте, скажем так, нетипично. 

Она походила на итальянку, но почему-то казалось, что она может быть русской. Роман давно знал это ощущение, связанное не с обликом, а скорее со взглядом, в котором как-то читалось, говорит ли человек на твоем языке. Оно не подводило его еще ни разу. Попробовать, что ли? – колол бес в ребро. Просто проверить. Будешь немолодым чудилой, бормочущим стихи на непонятном языке. К тому же этих стихов она наверняка не знает, даже если русская. Потому что самая читающая в мире нация читает отнюдь не Мандельштама…

– Золотое руно, – весомо, чтобы перекричать море, чеканил Роман, – где же ты, золотое руно? Всю дорогу шумели морские тяжелые волны…

И косился на нее, чувствуя себя идиотом.

Удивленные виноградины тоже уставились на него. И когда Роман уже готов был краснеть, как школота, – услышал ломкий голос:

– Вы проверяете, понимаю ли я по-русски? 

– Не-а, – замотал головой Роман. – Просто читаю стихи. Обстановка, эээ, располагает, – повел он рукой. 

Справа и слева толпились довольные купальники и плавки, ржали зубастые рты, пилились убойные селфи. 

Если не брать во внимание все это – обстановка вполне располагала, да.  

– Или пытаетесь сделать мне комплимент? – продолжала мисс Грудь с легким акцентом. – Если “золотое руно” про меня, то… я, выходит… овца? 

– Ну почему, – растерялся Роман. – Просто вспомнились подходящие морские стихи. 

– М-м, – кивнула мисс Грудь. – А мое золотое руно навеяло нужный образ. 

– Может быть, – расхохотался Роман. И уже приготовился декламировать дальше, как она его перебила:

– И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно, Одиссей возвратился, пространством и временем полный… Мои любимые. Как вы догадались? 

***

Её звали Юлей. («Для всех Джу, а для вас Юля, раз вы русский»). Судьба искушала Романа: Юля была отнюдь не прочь поболтать, хоть ее общительность и не смахивала на обычные курортные игры.

– Серьезно? Роман и Юля знакомятся на корабле “Шекспир”? – поднимал брови Роман. 

Юля заразительно фыркала. Ее улыбку было трудно выдержать, но у него вроде неплохо получалось. 

– О да. Только Ромео было пятнадцать, а вам?

– Чуть больше, – улыбался Роман. 

– Я так и думала. Мне тоже не тринадцать. 

– А сколько, если не секрет?

– Секрет. Ладно, скажу: восемнадцать. Совсем старушка. Во времена Шекспира такие были с тремя подбородками. 

– Во времена Шекспира был другой возрастной цикл. Люди раньше взрослели, раньше старели, раньше умирали. Все было раньше и быстрей. 

– И лучше? Как думаете?

– Как для кого, – осторожничал Роман. 

Юля говорила хоть и с акцентом, но свободно, иногда переспрашивая какие-то заковыристые слова, которые Роман не отказывал себе в удовольствии ввернуть. Он предложил перейти на инглиш, но Юля сказала, что рада этой возможности попрактиковаться в русском. 

Она и правда путешествовала одна. Круиз ей подарили родители “в честь того, что я такая молодец: все успешно сдала и поступила”. Это было первое ее самостоятельное путешествие и первая одиночная вылазка во взрослый мир. Пока что Юля только приглядывалась к его соблазнам, хоть в целом отнюдь не выглядела монашкой. И будь Роман помоложе… 

Но дело было именно в том, что он не был моложе. 

– О! – махал он ей наутро. – Привет Капулетям от Монтекков!

– Привет, – удивлялась Юля. – Разве эти фамилии склоняются? 

– Вообще-то нет. Но можно и посклонять, если очень хочется. 

– Я поняла: вы коверкаете язык в шутку. Звучит так, будто вы сдаете на А2. 

– Что ты: на А2 я не сдам. Я ведь из Одессы, а там о-очень специфический русский. 

– С еврейским влиянием, – кивала Юля. – Я немного его знаю по Бабелю. А можете больше на нем говорить? Мне очень интересно.

– Таки да, – с готовностью кивал Роман. – Я имею сказать вам, Юля, пару слов за наш одессиш. Это не просто диалект, чтоб вы понимали того, чего я хочу вам сказать. Это целая философия жизни на этой вот земле…

– Мы на море, – поправляла Юля. 

– И на море тоже. 

Они как-то сразу сдружились. Роман следил, не изъявит ли Юля желания от него отдохнуть, но нет: не отходила и даже бегала за ним, если Роман куда-то отходил сам. Ей явно было интересно, а о Романе и говорить нечего: он не помнил, когда ловил такой кайф от общения. Красотка, еще и умница, и образованная, и поговорить с ней можно, будто на дворе не 2024, а 1924 год и ты герой старого кино. Да, для нее это способ казаться Очень Взрослой, а для тебя… 

– Почему ты не с ними? – спросил он на третий или четвертый день, кивнув на счастливые сиськи и попы. – Почему со мной? Да, ты одна и никого тут не знаешь, но вот со мной познакомилась же? Так почему бы и не…

– Я не очень люблю знакомиться, – сказала Юля. 

Роман хотел сострить что-нибудь, но почувствовал, что не стоит. 

– Понимаю. И таки имею сказать, что чрезвычайно этому рад. По всем правилам всех наук ты должна дрыгать ногами вот с ними, – он указал на корабельный молодняк, – но ты сидишь и болтаешь со мной. Один шанс из миллиона, и он выпал мне. 

– С вами интересно, – кивнула Юля. 

– А с ними? 

– С ними… не знаю. Может, я буду там чужой. 

– А тебе хотелось бы? 

– Что?

– Быть там?

– Мне хотелось бы… – Юля томно поднялась с шезлонга, – хотелось бы в бассейн. Хотя нет, – она глянула на визжащую кучу-малу, забившую бассейн от и до. – Так странно: плывем по морю, а в нем нельзя купаться. Пойду в душ.

– Не переживай: завтра заходим в Порта-Колонья и стоим там целых шесть часов. Орда рванет шопиться, а мы с тобой на пляж. А? – подмигнул Роман в ответ на ее улыбку. – Ты хорошо плаваешь?

***

Он и правда не хотел ничего такого. 

Просто ближайший к порту пляж – полчаса на убере – оказался нудистским. И не просто, а целой территорией “коста натура” – с кафешками, магазинами и набережными, где не менее трети всего народу ходило в чем мать родила. 

Выяснилось это прямо на месте, когда Юля с Романом проводили взглядами целый выводок голых задниц. 

– Тут одетые тоже есть, – оправдывался он, хоть и не был ни в чем виноват. – Никто не заставляет нас раздеваться. Или пойдем на другой пляж? 

Но было так жарко, а море плескалось так близко, что вопрос прозвучал риторически. Пока разум соображал, что со всем этим делать, тела сами посбрасывали с себя лишнее и ринулись в воду. Теплую, черт бы ее побрал, и мутную, но все же настоящую морскую воду, а не хлорку в бассейне, набитом круизной биомассой. 

Тут с этим было сильно лучше: народ предпочитал светить голыми телесами, а не вымачивать их в волнах, и можно было не думать, не врежешь ли ты ногой кому-нибудь в ухо. Пляжный восторг ударил в голову, и Роман разрешил ему слегка порулить: стал брызгаться на Юлю и орать по-дурному, как никогда не позволил бы себе ни с кем другим, даже с девушкой, на которую имел бы виды. Море, солнце, эмоции – все как-то сплелось и подсказало, что с Юлей можно так. И Юля яростно отвечала Роману, став визжащей хулиганкой лет одиннадцати максимум. А сколько тогда было Роману?..

– Да-а, – тянули они, рухнув в песок, просоленные и выжатые как лимоны. – Вот это жизнь!

Роман и правда чувствовал себя так, будто на дворе две тыщи энный год и Юля его ровесница, максимум чуть младше, как сестренка школьного друга, с которой можно беситься, слегка при этом ее опекая, но не сильно. Он понимал, что чувство это уйдет, выветрится под солнцем, и смаковал его в себе, и Юлю, лежащую в метре от него, тоже. Они ни разу не коснулись друг друга – и не надо было: в обоих звенело это юношеское “мы”, давно позабытое Романом.

– Вода отстой, скажи? – говорил из него пацан, оживший после надцати лет анабиоза. – У нас под Одессой и то лучше. 

– Там медузы, – отзывался бархатистый голос. – Я не была, я читала. 

– Медузы, – соглашался Роман. – А что, они красивые. Получше некоторых людей. 

– Животные вообще лучше людей. 

– Ага. 

Потом, когда усталость вытекла из тел в песок, решено было пожрать, а заодно и прогуляться. Дул неведомо откуда прилетевший ветер, и это был просто отпад: Юля купалась в нем, как в море, да и Роман не отставал. 

Оба они не сообразили взять смену для купания, и Юля вместо мокрых плавок натянула свои джинсы с заниженной талией, а грудь замотала голубым платком, который все время поправляла то так, то эдак. Роман как был в мокром, так и остался: я уже в том возрасте, заявил он, когда можно кайфовать от ветра и не думать о последствиях. 

В кафешке, набитой гологрудыми чикас, приняли заказ и пообещали принести его через стандартные “вэйнтэ минутос” (Юля общалась с официанткой по-испански). 

– Пойдем пока пройдемся, – привстал Роман. – Жирно дарить им целых вэйнтэ минутос вот этого ветра. 

Они с Юлей фланировали по набережной, поглядывая на сиськи-письки (первых было больше, вторых меньше, но тоже встречались), и говорили о том, от чего было не уйти: 

– Ты когда-нибудь отдыхала нудисткой?

– Нет.

– И я нет. 

– Как думаете, зачем это?

– Ну-у… – Роман изобразил задумчивость. – На других поглядеть – раз. Себя показать – два. А если серьезно, то без тряпок просто физический кайф купаться. Я, например, только так купаюсь… если рядом никого. (Юля фыркнула.) Они говорят, что у них такое единство с природой. С солнцем, морем, ветром. Да и вообще голый человек – это же сама откровенность. Нудисты – самые искренние в мире лю…

***

Тут случилось то, чего не мог предвидеть никто. 

В очередной раз поправляя свой платок, Юля как-то неловко выпустила его край. Он развязался – и именно в этот момент налетел порыв ветра, да такой, что Роман едва устоял на месте. Секунду или две Юля удерживала платок на груди, пока тот не взял и не улетел от нее в окиян-море, оставив гологрудую хозяйку посреди набережной. 

Это была ровно та ситуация, когда ничего ни сказать, ни сделать. Секунд пять, пока Юля беспомощно прикрывала грудь, Роман боролся с искушением то ли матюкнуться, то ли заржать – и, слава Богу, не сделал ни того ни другого, а выдал вполне цивильное:

– Вот черт. Слушай, мы сейчас тебе купим… тут же должны продавать… Мне отвернуться? 

– Не знаю, – пискнула Юля, и Роман на всякий случай отвернулся. Но быстро повернулся обратно:

– Хочешь, тут постой… или в воду иди, да? Иди в воду, а я сбегаю, может, и куплю тебе… 

– Не пойду, – мотнула та подсохшими кудрями. – Не хочу одна. 

– Ясно, – кивнул Роман. – Тогда пошли вместе. Не торчать же тут? 

И они пошли. Очень скоро стало ясно, что идти вот так – прикрываясь, будто Юля не Юля, а патриархальная тетенька с тремя подбородками – здесь, в этом мире голых сисек неприличнее, чем снять трусы и распялить ноги. 

– Слушай, – решился Роман. – Конечно, ты делай, как тебе комфортнее, но… честное слово, так на тебя больше смотрят. Голые си… тут это общее место, видишь? Никто и не заметит. А так… 

Это была чистая правда. Крыть было нечем.

Поэтому сердце Романа билось как подстреленное: он не собирался ни к чему принуждать Юлю, а просто очень надеялся, что… 

Да. Она это сделала: отняла руки от грудей. Медленно, будто ветер мог оторвать их и унести за платком. 

– Мне не смотреть? – боролся с хрипотой Роман. – Если хочешь, я…

– Да ладно. Другие смотрят, а вы что, – услышал он,   – хуже других? 

Он повернулся к ней и сжал зубы: гологрудая Юля глядела на него исподлобья, являя собой невообразимое сочетание стыда и вызова, страха и гордости. Она все знает про свои сиси, – думал Роман, жадно лапая взглядом ее сокровище, изобильно-пухлое с крупными сосками врозь, вставшими от волнения и ветра, – все знает и никогда никому их не показывала, – понимал он, – и сейчас не просто голая, а вдвойне, потому что нет на ней этого глянца привычных взглядов…  

– Ну вот, – почти спокойно сказал он (все-таки возраст дает свои плюсы). – Видишь: ничего страшного. Пойдем? – и шагнул вперед.

Юля быстро догнала его и шла, не прикрываясь. Ее сокровища подпрыгивали на каждом шагу, царапая взгляд. 

– Плюсы купальника: с ним удобнее ходить, – завел Роман опасную тему. – Минусы: не так приятно под ветром. Я прав?

– Вы говорите, будто всю жизнь ходите в купальнике, – улыбнулась Юля, и он вздохнул с облегчением: тема принята. – И правда приятно. Сегодня такой ветер… – она вдруг потянулась по-кошачьи. 

– Вот мы и поняли преимущества нудизма. У меня, кстати, давно назрел дурацкий вопрос, который я всегда стесняюсь задать, – говорил Роман, шкурой чувствуя опасный ток. – Можно?

– Уже не стесняетесь?

– Стесняюсь, но… мне кажется, ты поймешь меня и не будешь смеяться. 

– Я постараюсь.

– Тогда… расскажи мне: как это вообще – иметь грудь? А? Как ты ее чувствуешь? Ну, вот у тебя же ее не было, у всех девочек ее нет, пока они маленькие. И потом она – хопа – и выросла. Каково это? Что меняется? 

– Нууу… – улыбалась Юля. – Да, это странно, когда ты маленькая. Странно и немножко неприятно. Они иногда болят, ноют, и ткань о них трется. И вообще с ними неудобно. Я до сих пор так и не привыкла. 

– То есть это один большой минус? 

– Два больших минуса, – рассмеялась Юля.

Роман тоже смеялся. Отчего бы и не посмеяться удачной шутке, если она еще и сглаживает острые углы. 

– Эй! – вдруг опомнился он. – Наш обед! Мы заказали его и прошли мимо.

Да, им предстояло это испытание: обед топлесс. 

– Тут только две девушки в бикини, – напевал Роман Юле, застывшей в ступоре над столиком. – Ты сливаешься с абсолютным большинством… 

– Сисек, – деревянно продолжила Юля. 

– Сисек и их владелиц, – кивнул Роман. – Давай налетай! Вкуснятина же. 

Голод не тетка: Юля вздохнула и нагнулась над тарелкой, свесив свои богатства. Те колыхались как надувные прямо напротив Романа – две живых пушки, взбухших торчком. И над ними самое милое и обалдевшее лицо на всем побережье. 

– Вот, видишь? Не смертельно, – подмигивал Роман, чувствуя себя кретином. – И не смотрит никто.

Он врал: на Юлю пялились даже девушки. Такая красота действует на всех. 

– Ой! – под сосок подтек масляный след. – Этого я точно никогда не делала, – хихикала и ныла Юля, обтираясь салфеткой. – Все в жизни бывает впервые. 

– Ты впервые ешь это блюдо, – взялся подсчитывать Роман, – впервые ешь топлесс, впервые делаешь это в компании. Тройная премьера!

– Оу, – Юлю вдруг порвало смехом. – Не смешите меня, я же подавлюсь! Оу-у… ох. А можно встречный вопрос? 

– Встречный к чему?

– Вы спросили меня то, что всегда стеснялись спросить. И мне тоже кое-что интересно. 

– Валяй. 

– Почему грудь так действует на мужчин? Нет, я понимаю, но… все-таки странно. Это ведь орган кормления, а не размножения. С вагиной все понятно, но почему грудь? 

Щеки ее полыхали, соски хотели расстрелять Романа в упор. 

– Ну-у-у… эээ… – замычал тот. И вдруг сказал: – Ты же сама знаешь. 

– Что?

– Каждая девушка сама все знает про свою грудь. Потому что ее магия действует и на нее тоже. Да?

Он смотрел Юле в глаза. Было стремно, но так уж сложилось. 

– Не знаю… Наверно, – пролепетали масляные губы. И вдруг добавили: – Спасибо, что говорите со мной честно. 

– Тебе спасибо, что понимаешь это, – кивнул Роман и поднял бокал: – За честность?

– За честность! – чокнулась с ним Юля. Отпила, поморщилась и сказала: – Сегодня еще одна премьера. Четвертая.

– Какая?

– Я впервые выпиваю с мужчиной…

До отплытия оставалось четыре часа. Было решено искупаться и не спеша двигать к порту. Ветер поддувал будь здоров, подгоняя барашки к берегу. 

– Кайф неймоверный, – раскидывал Роман руки, косясь на чудо, идущее рядом с ним. – Глянь, сколько голопопых набежало! 

Их пляж и правда заполонили тела всех возрастов – от морщинистых старух до малолеток, уверенно светивших первым пухом на гениталиях. Юля кидала на Романа странные взгляды. Он понял их правильно: входить в толпу голых, чтобы напялить купальник и идти в воду?.. Роман не собирался ничего говорить – но Юля сама, кинув в него очередной взгляд, стянула джинсы без всякого полотенца и рванула, не оглядываясь, в волны. Шалая и полностью голая. 

Не надо, не надо, уговаривал себя Роман – и сдержался-таки, не снял плавки, хоть формально ничего не мешало… но нет, нет, нельзя, понимал он. Почему нельзя – не вдумывался, а просто сиганул за Юлей в плавках – и снова брызгал на нее и орал дурниной, и она орала с ним, сжигая в крике несказанное. 

И потом они снова валялись на песке, так и не коснувшись друг друга, только на сей раз Юля была голая, совсем и полностью голая, от потемневших сосков до шерстяной своей мохнатки, и близко не знавшей бритвы. Она сожгла мосты и перешла Рубикон – Роман понимал это без слов, которых почти не было, да и зачем они, когда вот так…

– Пройдемся? – предложил он, належавшись. – Время есть. 

– М-м, – медленно привстала Юля. – Куда?

– Давай теперь в другую сторону. 

Он снова не собирался ничего говорить, а просто пошел – и Юля догнала его. Голая. Совсем. 

Пятая премьера, – хотел сказать Роман, но побоялся. И просто шел с ней, голой и набухшей солнцем до кончиков волос, и болтал о какой-то чепухе, умной и не очень, декламировал стихи, и она тоже декламировала, фоня своим голым, голым, голым, голым, абсолютно голым медовым телом у него в нервах… 

***

Вот уж премьера так премьера, думал себе Роман. Целый час видеть голой вот такую вот Юлю, выгулять ее (а ведь пялились, еще как, даром что нудисты), коситься на соски, набухшие взглядами, присматриваться к шерстяным створкам – и…

И ничего. 

Самое смешное, что Роман знал: он так и хотел. Ну да, можно было бы… только зачем? Психануть, вздрючить гормоны, а дальше? Все как всегда? 

Ну уж нет. Гораздо лучше то, что есть. И неважно, как оно называется. 

С тех пор они еще больше времени проводили вместе, засиживаясь допоздна на палубе или в кафешках. Никаких прикосновений, никакого флирта – все очень прилично, если говорить о действиях. И довольно-таки откровенно, если о словах. 

– А эти ребята? – показывала Юля на очередную парочку. – Что скажете о них?

– Она влюблена в него, – щурился Роман. – А он… Для него эта девушка – просто очередной пункт в списке побед. 

– Думаете?.. А эти?

– Тут, по-моему, вообще никакой любви. Просто люди проводят время вместе. 

– Чем отличается, по-вашему, одно от другого? 

– Понимаешь, любовь… – Роман хотел выдать нечто остроумное, в своем стиле. Но вдруг подумал: сколько можно? 

Всю жизнь ты шутишь. Играешь, притворяешься. Может, именно сейчас повод побыть другим? На этом вот море, под этим вот небом, которое не играет, в отличие от нас, его коптящих? 

– Ну? – торопила его Юля. 

– Странно, – протянул тот. – Мы знаем, как выглядит любовь, но не знаем, что это. 

– Хм. 

– Больше того: мы не знаем даже, что такое секс. Что такое желание, либидо, вот эта вот химия, которая между мужчиной и женщиной. Ну да, биология как бы знает, – хмыкнул Роман. – Основной инстинкт, продолжение рода, все такое. То же самое, что сказать, будто Мандельштам наш с тобой любимый – это такие фигурные пятнышки типографской краски на бумаге. А что, неправда разве? Правда ведь. Хоть на самом деле и нет. 

– Бывает правда, которая на самом деле неправда? – удивились виноградинки. 

– Хо! Сколько угодно. Так получается, если мерить что-то чужими мерками. Сколько сантиметров воды в цистерне? Ну да, на этот вопрос есть ответ, но все же лучше, наверное, спросить, сколько там литров? Так и тут. Вот ты спрашивала про грудь, – ступил он на тонкий лед. И прислушался: вроде держит, не трещит. – Конечно, это нелепо: почему так тянет к органу вскармливания? Как вся эта магия про Одиссея, пространством и временем полного, прячется в пятнышках типографской краски? Дело именно в том, что не пятнышки и не вскармливание, а магия. 

– Так странно об этом говорить всерьез, – сказала Юля. – Хоть я и понимаю вас… 

– Это хорошо. Потому что я сам себя не очень понимаю. Ты мне поможешь, если что, у тебя это неплохо получается… Да, магия. Не только грудь, конечно, а все тело женщины, вся она – лицо, движения, взгляды… А где же душа, ты спросишь, – но в том-то и подлость. 

– У женщин нет души? – виноградинки прищурились. 

– Почему? Есть. Подлость именно в том, что душа живет отдельно от этой магии. Магии лица, тела, женской внешности. Они как-то связаны, но очень-очень косвенно, как… как две сущности, живущие в симбиозе. 

– Одна сущность – женщина, другая – человек?

– Именно.

– А у мужчин разве не то же самое?

– Об этом не мне судить… хотя, думаю, нет. Может, что-то как-то похоже, но в целом у нас если и есть магия, не совпадающая с душой, то она какая-то совсем другая. Знаешь, как в фэнтези бывает магия воды, земли, крови, еще чего-то там. И, кстати, ваша магия действует и на вас тоже. Ты вчера это признала. 

– А ваша на вас нет?

– На меня нет. Думаю, ваша сильнее и вообще круче. Ваша женская магия – самая потрясающая штука на этом глиняном шарике, Юль. И самая коварная. 

– Потому что не совпадает с душой?

– Да. И страдают, кстати сказать, все: и мы, и вы. Мужчина ловит женскую магию и видит образ, который принимает за человека. А это именно магический образ, а не человек. И женской душе это обидно. 

– Объективация, – кивнула Юля. 

– Да. То есть не совсем. Объективация – это тупое потребительство: когда я хочу юзать магию как гаджет. Все равно что слушать Баха под пивасик или заворачивать рыбу в Мону Лизу. На женскую магию молиться надо, а не вытирать о нее свои яйца. И, кстати сказать, о любви…

Роман умолк. Виноградинки внимательно буравили его. 

– Возьмем стандарт. Не такой, – Роман кивнул в сторону той парочки, – не тупой, а нормальный. Вот мужчина под кайфом от женской магии. Женщина это чувствует, ей это нравится. И дальше, казалось бы, что? Логично было бы мужчине эту женщину, эээ… ну, предложить ей, пардон, репродуктивный акт. Ко всеобщей радости. Но ведь нет: как только женщина поймет мужские намерения – симпатия мгновенно выключится, а вместо нее будет страх и оборона. Почему? Потому что женщина унюхает объективацию. Ей сразу будет неприятно от того, что в ней видят женщину, а не человека. А если видят человека, а не женщину – вдвойне неприятней. 

Юля рассмеялась. 

– Отсюда этот вечный казус: женщина к мужчине с доверием, с теплом, у него на это дело мгновенно встает, пардон, а женщина пугается – и ни доверия тебе, ни тепла, ни женщины. 

– И что же делать? 

Губы Юлины улыбались, но голос звучал серьезно. 

– А хрен его знает. Нужен двойной кульбит. Вначале женщина должна убедиться, что в ней ни в коем случае не видят тело для траханья… то есть видят, да, но не стремятся его использовать. Вначале душа, потом тело. Это такой экзамен для мужчины на выдержку. И уже потом, когда он его сдаст – тогда женщина сама подарит ему свое тело и свою магию, – почти торжественно закончил Роман. – Ну, или не подарит. 

– У вас целая философия получилась, – то ли восхищенно, то ли насмешливо подытожила Юля. – Эрофилософия. 

– Что поделать, – вздохнул Роман. – Возраст такой…

***

Утром он вышел на палубу, попутно строча Юле в воцап – ты где, мол? И слегка прифигел.

На палубе толпился молодняк, кучкуясь у стены. Творилось нечто необычное, судя по возбужденным спинам. Внедрившись в толпу, Роман увидел сидящих на лавке людей, которым брили головы. Деловитые матросы водили машинками туда-сюда – и с дюжины макушек, лысеющих у Романа на глазах, сыпались танцующие на ветру пряди. Головы были пацанские и – о боже, дернулся Роман – девчачьи: смеющиеся, напуганные, ошалевшие, визжащие под бритвами. То и дело кто-то, выбритый под колобка, вставал, триумфально воздев руки, и под восторженный вой уступал место следующему. Или следующей. 

Роману казалось, будто из него выцепили нерв и медленно водят по нему зудящим смычком: среди девушек, садившихся под бритву, были и красивые, и даже очень; некоторых он помнил и узнавал при встрече – и теперь они превращались в розовых лысиков. 

– Что это? – спросил он у всех. – Что происходит?

– Праздник Нептуна, папаша, – кинул ему парень с серьгой в ухе. – У вас, зумеров, такого не было?

– Тебе рот в море прополоскать? – хотел было спросить Роман, и не спросил: голос кончился.

– Старинный морской обычай, – подключилась девушка серьгастого. – Пересекая экватор, моряки поклоняются Нептуну и бреют головы. Но только по доброй воле, – примирительно подмигнула она. 

– Моя добрая воля выбрить твою черепушку нахер! – лыбился ей серьгастый. 

– Неее, – мотала головой та. – Я пас. 

Глаза у нее сверкали. 

Вот черт, думал Роман, тоскливо глядя на лысеющие девичьи головы. Зачем они это делают?

Хоть и знал, зачем. 

Нервно сунулся в телефон: где там Юля? Не прочитала?.. И тут же увидел ее на другом краю толпы.

Юля поймала затылком взгляд, как это они умеют, и обернулась. На раззадоренном лице мелькнула досада. Ругнувшись, Роман двинул к ней, раздвигая локтями веселый необидчивый народ. 

– Надеюсь, ты не собираешься примкнуть? – гаркнул он. – Привет. Что это вообще за балаган?

– Праздник Нептуна, – подняла брови Юля. – Старинный морской обычай. А вы?

– Что мы?

– Не собираетесь примкнуть? 

– Там и так не густо, – Роман взъерошил остатки былой роскоши на макушке. И не выдержал: – Ну слушай. Я еще понимаю – парни. Но девушки?..

– А что? Чем девушки хуже парней? 

– Причем тут “хуже”? Ты же… ты же все понимаешь, – кривился Роман. Надо было пошутить, но не шутилось. 

– Объективация не включается?

– А? Что?

– С лысыми девушками объективация не включается? – задорно повторила Юля. Она была нестерпимо хорошенькой с этими живчиками в глазах. – Слишком мало магии?

Роман хотел что-то сказать. Что-то удачное, чтоб не в бровь, а в глаз. Но пока подбирал слова, Юля зажмурилась, вдохнула, выдохнула – и подбежала к освободившемуся месту, как за борт махнула. 

– Юль! – вырвалось у Романа. 

– Я не собиралась! – кричали ему испуганные губы. – Но вы меня переубедили… Ааай!

Бритва тут же вгрызлась в золотое руно, пробрив гладкую лысую полосу ото лба к макушке. Роман ощущал ее каждой клеткой: бритва будто ехала прямо по его собственным нервам. Виноградинки потемнели, лицо из задорного сделалось умоляющим, но было поздно: машинка шуровала по Юлиной голове, лишая ее кудрей со скоростью ветра. Вокруг гикали, но тише (и, видимо, не Юле, а своим). Юля, уже неузнаваемая, с нелепой порослью над затылком, моргала влажными глазами и ловила его, Романа, взгляд. 

Все делают это в расчете на поддержку, понимал он. Пережить прыжок в бездну – и разделить его со своими. А у Юли тут только он, Роман. С полной глоткой застрявших слов: нельзя, мол, очень красивым девушкам бриться налысо, это не для них, это кощунство и игра с тем, с чем играть не стоит…

Хочешь не хочешь, а деваться некуда: Юля, его Юля, которая мисс Грудь, Золотое Руно и прочая, и прочая – Она. Больше. Не. Юля. 

Она грустный щетинистый пупс с жалобной улыбкой, застывшей на лице, которое стало как картина, вырезанная из рамы. Потемневшие виноградинки умоляюще глядели на Романа…

Засунь все это подальше, говорил себе он, и иди к ней. Давай, давай. Пошел! 

И только с лысого пупса смахнули остатки волос – Роман подскочил к нему, ухватил за руки и поволок прочь. 

– А? Что? – лепетал пупс, щупая голову на бегу. – Куда мы? Куда вы меня?..

– Привяжу к кровати и изнасилую, – рычал Роман. – Шутка. Неудачная. Что тебя, таким зэком оставлять, с такой вот щетиной? Надо довершить начатое, – втолкнул он ее к себе в каюту. – Падай! 

– Что я наде… Что я натво… Козуо фатто? 

– Это на каком? – кидал Роман, добывая бритвенные причиндалы. – Сколько языков ты знаешь?

– Много, – стонала Юля и истерически смеялась. – Где у вас зеркало? Я еще не видела…

– Потом зеркало. Полработы не показывают!

– В этой идиоме вы пропустили одно слово…

– Так я же тактичный. Подставляй кумпол, – Роман плюхнул на Юлю пригоршню ледяного крема и стал лихорадочно растирать его по свежей лысине. Юля завизжала. – Аааа, аааа, – рычал он и обмазывал эту бедовую голову, царапая ладони о щетину. – Ты настоящий наждак. О тебя порезаться можно. Разве ж это годится? – приговаривал Роман и скоблил, скоблил сметанного снеговичка, хныкающего под станком. – Вот так! Вот так! Вот! Так! Раз захотела, то и будешь у меня лысая, лысая, лысая, совсем лысая, – смаковал он это слово, дравшее душу насквозь. И ей тоже, понимал Роман, ей тоже дерет, она ведь не видела себя, – и толок эту мантру, вдалбливал ее в Юлины уши: – Выскоблим тебя до блеска, будешь совсем лысый шарик, черепушка лысая будешь, была у тебя голова, а стал череп, череп, лысый череп, отполируем его тебе нафиг… 

…Трудно сказать, кто волновался больше – Роман или Юля, застывшая у зеркала. Она даже перестала непрерывно щупать свою макушку. “Не-е, так не пойдет, – не пустил ее Роман, – так не делается. А ну-ка…” – и завязал ей глаза платком. И сейчас она окаменела – лысая Фортуна его внезапной молодости, – не решаясь снять повязку. 

– Раз, – роковым голосом завел Роман. – Два. Два с половиной. Два с четвертиной. Два с волосиной… Три! 

Повязка слетела прочь. Роман ожидал визга – но был только глубокий вздох и бездонное изумление в виноградинках, распахнутых на пол-лица. И следом – такая же изумленная улыбка, обжегшая Романа. 

Он и сам был удивлен не меньше. Выскобленная до глянца Юля оказалась странно и мучительно красивой. Ее красота выдержала этот удар, только стала теперь не нежной, а жестокой. 

***

Отныне каждый день Юля приходила к нему, подставлялась – и Роман скоблил ее, урчающую (“и приятно, и невыносимо”), и потом массировал с лосьоном лысую кожу, чувствительную, как интимный уголок. 

Это была почти эротика. Почти. В языке есть эвфемизмы – и в жизни, оказалось, тоже. Юлина лысина стала как бы немножко собственностью Романа, как бы участком Юлиного тела, на который он имел свои права. И вообще ее внезапная лысость сказалась на их отношениях: раньше он старался держаться на равных, но теперь никуда было не деться от Юлиного поступка. Роману как взрослому следовало принять его или не принять – и он принял. Не только не ругался, но и стал, можно сказать, ангелом-хранителем Юлиной лысины, ее идеологом и фанатом:

– Ты же понимаешь: теперь все иначе, – приговаривал он, полируя розовый череп. – Лысая девушка не может быть просто девушкой. 

– Почему? 

– Потому что она уже немножко демон. Да ты и сама знаешь, – оттягивал он ей ушки, чтобы хорошенько выскоблить за ними. – Знаешь, да? Видела в зеркале? 

– Это не я, – жалобно смеялась Юля. – И правда демон какой-то. Я не знаю, как такой быть. 

– Все ты знаешь, – не жалел ее Роман. – Сама захотела – так соответствуй. Учись быть демоном, у тебя для этого все есть. 

– Все – это что?

– Оптимальный демонский череп, – обтирал ее Роман, смахивая остатки крема. – Понимаешь? Не голова и не шевелюра, а ЧЕРЕП. И к нему оптимальный внутренний чертик. А ну скажи «я лысая». Скажи! 

– Зачем?.. Я лысая, – слушалась Юля. – Я лысая, я лысая… о мио дио!

Эта игра делала их общение острым, как триллер. Ноль прикосновений (не считая обязанностей цирюльника), ноль флирта (в обычном понимании) – только слова, слова, слова:

– Знаете, зачем я это сделала? 

Они сидели на верхней палубе. Кроме них, упертых полуночников, не было никого.

– Угу, – кивнул Роман. – Знаю. 

– Правда? Откуда?

– Ты же сама сказала про объективацию. Это был бунт, верно? Против нее и против моей эрофилософии, как ты ее назвала…

– Ну, не совсем. Да, это был бунт, но не против вас. Скорей против всего привычного, против обыч… обычности… как это сказать?

– Обыденности?

– Да. Против такой меня, какой я была всегда. 

– А какой ты была всегда?

– Я типичный… сейчас вспомню слово… задрот? Да. И еще ботан. И заучка. Вот сколько слов сразу вспомнилось! У меня было не очень много общения. Было много мужчин… ой, ну что я сказала! Не в том смысле, что они все были мои мужчины, просто они хотели…

– Я понял, – кивнул Роман. – Перед тобой тоже один из “твоих мужчин”, да?

– Ой, нет! Вы… ну зачем так? 

– Мы пили за честность. Помнишь?

– А я честно говорю! Я всегда с вами честно. Кстати, это была одна из причин, почему я побрилась. 

– Ты хотела выпрыгнуть из своей женской магии, – кивал Роман, – чтобы сделать наше общение еще честнее. Ну, или не выпрыгнуть, а проверить ее на прочность. Попробовать на зуб. Правильно?

– Не знаю. Наверно. Вообще это был импульс, который я сама до конца не поняла. И, по-моему, у многих девушек, которые брились, было так. Смотришь – и тоже хочется, и страшно. Как гипноз какой-то… 

– Но получилось, что ты выпрыгнула из одной магии и впрыгнула в другую. 

– Из кудрявой в лысую? – смеялась Юля. 

– И неизвестно еще, какая сильнее. Ты ведь нравишься себе такой? 

– Эээ… да. Хоть об этом и трудно говорить. 

– А ты попробуй.

– Ну… Тут даже это слово не подходит – «нравишься». Это не «нравишься», это что-то другое. Смесь ужаса и сексуальной тяги к самой себе. Боже, что я говорю, – Юля закрыла руками лицо. 

– Обо всем главном трудно говорить, – щурился Роман. – Я и сам не знаю, какая из твоих магий сильнее: кудрявая или лысая. Но что лысая взрослее – это факт. И, кстати, – продолжил он после паузы, – насчет объективации с моей стороны можешь быть спокойна. Для меня магическое существо в тебе никогда не будет главней настоящего. Несмотря на всю силу его магии.

– Я знаю, – вздохнула Юля.

Эх ты, зудел в нем внутренний голос. А еще пил за честность.

***

Карамаибо. Завтра «Шекспир» стоит там всю ночь. 

А почему бы и нет, думал Роман. Что тут такого? 

Был в этом знойном городе грехов один клубешник, где Роман – точнее, молодой и лихой его двойник, – зажигал, было дело, в две тыщи кудлатом году. Трава тогда была зеленее, девушки горячее… 

Стоп, сказал он сам себе. 

А вот тут погодите.

– Клуб? – распахнулись на него виноградинки. – Ночной? 

– Ну да, – под ее взглядом хотелось виться угрем. Роман терпел. – Очень ночной и очень клубный клуб «Санта-Муэрте». Тебе ведь есть восемнадцать? 

– Да, но…

– Если ты ни разу не была в клубах – тем интереснее будет все-таки туда сходить. А? Ведь этот круиз у тебя – коллекция первых разов, правда? – вкрадчиво пел Роман, чувствуя себя галимым Казановой. 

–  Логично, – кивнула Юля. – Вы меня приперли к стенке. Но, понимаете… там ведь танцевать надо? Я этого вообще не умею. И как я вот такая лысая… 

– Именно! – возгласил Роман. – Именно ты и именно лысая! Разве ты не понимаешь? Для того и существуют клубы! 

– Для лысых? – Юля хихикнула. Роман хотел выдать что-нибудь эдакое, но прыснул сам:

– Можешь и меня побрить за компанию. 

Юля не стала его брить. Они взяли айпад и уткнулись туда, выясняя, как в клубе “Санта-Муэрте” обстоят дела сейчас, надцать лет спустя. 

– Ого! – увидела Юля цены. – Я… эээ… 

– Какие проблемы? У тебя есть козел, который все оплачивает. Знаешь этот анекдот? 

– Не знаю, но…

– И хорошо, что не знаешь: он неприличный. 

– …но нет, я не могу!  Не могу, чтобы вы за меня платили. Это неправильно! 

Роман хотел съязвить, но вовремя прикусил язык. 

– Эээ… ну ладно. А для тебя это дорого, да?

– Не знаю…

– Нет, ну почему, совсем не проблема туда не пойти. Это ведь… глянь! Глянь, чего пишут! – Роман ткнул в экран: 

“Topless girls pay half price. Fully naked girls enjoy for free!!!”

Виноградинки потемнели:

– Вы хотите, чтобы я…

– Просто предложил. Нет так нет, – Роман едва держал себя в руках. – Решать только тебе. А мне с тобой, эээ, везде интересно: и в клубе, и тут, и где угодно. Насчет безопасности не переживай: там в охране мордовороты, любого нахала уделают. Да и я когда-то неплохих лещей мог отвесить…

– Лещей? Вы ведь не про рыбу? 

– Нет, не про рыбу. Скорей про мясо…  Так как? 

Юля мялась. Роман упирал на то, что она уже гуляла голой там, где это можно делать, и никто не умер. Наконец сошлись, что они пойдут и Юля решит на месте, раздеваться ей или платить. Вариант “за деньги Романа” не рассматривался вообще. 

– Но на случай, эээ, спонтанных решений, – тянул Роман, – предлагаю, эээ, немножко тебя подготовить. 

– В смысле? 

– Если решишься раздеться, – Романа выкручивало от предвкушения, – то обнаженное тело – это ведь тоже костюм. Когда-то в прошлой жизни я был стилистом. В том числе. Короче: представь, что я не старый противный чувак, а подружка, и не просто, а опытная клаберша, и ты раздеваешься, чтобы она привела тебя в соответствие с тем, как нужно выглядеть в клубах. Ты ведь там не была ни разу? Просто раздеться и ходить голяком – это для нудистов гуд. Для клуба нужно кое-что еще.

– Что? Походка, как у стриптизерши?

– Походка у тебя и так десять из десяти. Нет, не походка. Не походка, а штукатурка. Не только лицо, понимаешь? – убеждал ее Роман, сам не зная, врет или нет.

“Не вру” – ухнуло внутри, когда Юля вышла из ванной (при нем постеснялась раздеться). Розовая, голая и гладкая везде, кроме мохнатки, шерстяной и стыдной до колотья в яйцах. 

– Ну вот, – чеканил Роман, хладнокровный как супермен. – А я что говорил? С эдакими зарослями в клуб никак. 

– То есть мне надо… бриться ТАМ? – отчаянно розовел лысый пупс. – Я никогда раньше…

– Голову ты тоже никогда не брила. Это ведь у тебя круиз первых разов, а? И все сугубо добровольно. Как захочешь, так и поступим… но имей в виду: вот так вот в клуб – это реально стыдно. Хуже, чем голышом у нас на палубе. 

– Не знаю, – пупс нагнулся, разглядывая свои заросли. – Я… я даже не знаю, как это…

– Давай я, – решился Роман. – Кто у тебя персональный цирюльник? 

– Вы-ы?!

– Ну а что. Нет, я понимаю, конечно – это… в каком-то смысле перебор, да. И совершенно не настаиваю. Вот вообще не настаиваю, честно. 

Он умолк. Молчала и Юля, глядя в пол. 

Потом подняла глаза.

– Ты мне доверяешь? – спросил Роман.

– Да, – кивнул лысый пупс. 

“И напрасно”, скалился в Романе ехидный чертик. 

– Вот и славно. Да, я понимаю, отлично понимаю, – приговаривал Роман, лихорадочно хватая бритвенные причиндалы, – все это ни в какие ворота не лезет и так далее…

– Это такая идиома? Про ворота? 

– Идиома, идиома, – кивал Роман. 

Они сели: Юля на койку, Роман перед ней на пол. Хотел было попаясничать – “вот Ромео и на коленях пред Джульеттой”, – но не стал: прямо перед ним зияла во всем великолепии Она. Не до конца распахнутая – ножки-то окаменели, – шерстяная, с плотно сомкнутыми нежными створками. 

Так и буду звать тебя: Идиома, – подумал Роман и хрюкнул по-дурацки. 

– …она означает «это не вписывается в правила»? А? Чего смешного? 

– Я над собой смеюсь. Ты подумай, – фыркал Роман, – какая блестящая карьера парикмахера за три дня!.. Раздвинь шире, Юль. Понимаю, как это звучит, – он присел на корточки, – но просто так удобнее. Мне можно доверять. 

– Я доверяю, – сказала Юля и раздвинулась до конца. Створки разлепились, приоткрыв сердцевинку, и на глазах у Романа оттуда выглянули два масляных лепестка. 

Застыв на мгновение, он решился и ткнул в них помазком. Юля дернулась. 

Криво улыбнувшись, Роман стал вмазывать в ее шерстку сметанное месиво. Не дрочи, внушал он себе, шуруя помазком туда-сюда. Не дрочи ее, не надо. Просто намыливай и всё. Юля цепенела живым манекеном и следила за этим таинством, нагнув лысую голову. Не стонала и не говорила ничего – слегка только вздрагивала, когда помазок цеплял лепестки. 

– Колется? 

– Нет…

– Щекотно?

– Нет. Немножко. 

– Сразу говори, если неприятно, – Роман взялся за станок. – Лысинку твою я ни разу тебе не порезал. Не дернешься – не порежу и тут.

Лепестки отчаянно блестели – и отнюдь не только кремом. Юля застыла, не дыша. Чего тебе сейчас стоит взять и потрогать, нашептывал Роману томный бес. Просто взять и потрогать, взять и потрогать, взять и потро… Окунуть туда палец, ощутить горячий клейкий сок. Охнет, взвоет, скажет “что вы де…” А ты сразу пальчиком вовнутрь, и рукой на всю промежность, и виброрежим на максимум. Глазом не моргнешь, как обкончается, сладкой смертью истечет – и тогда…

– Ну вот, – прохрипел Роман, загоняя беса в угол. – А лосьоном ты уже сама, ладно? 

***

Это было далеко не все. Загнанный бес требовал компенсации, и Роман потащил Юлю, наскоро одетую, в бутики – благо на “Шекспире” их было больше чем надо. Зашли в один, в другой, в третий, вернулись с комплектом трофеев: тушь, темно-вишневая помада, палетка темных теней и чернила для временных татушек. По пути Роман заглянул и в канцелярию, прикупив черных маркеров.

– Что это будет? – испуганно улыбалась Юля.

– Ничего. Превратим тебя в шедевр лысого искусства. Раздевайся, чего стоишь, – приказал ей Роман в каюте, и она безропотно скинула все прямо на глазах у него, не заходя в ванную. Ее нагота твоя, шептал ему бес. Тело еще нет, а нагота уже да. Ты единственный в мире человек, которому дозволено это видеть…

– Вы хотите разрисовать меня вот этим? 

– Да! Собрались в Санту-Муэрте – надо вооружаться. Начнем с главного: с головы, – Роман усадил голую Юлю на стул. – Не двигайся…

Юля жалобно смеялась, а он шипел на нее, чтобы не дергалась, и вырисовывал маркером узоры на лысине – змеистые стебли, вьющиеся с макушки. Вычернил края и мочки ушей, пустил пару витков на шею…

– Эй. Готова сжечь мосты? – кинул он, сглотнув.

– Опять? – хмыкнула Юля. 

– На тебе есть кое-что лишнее. И это брови. Они портят весь образ. 

– Хотите сделать из меня больную раком? 

– Не-ет, – пел Роман, обрисовывая бедную Юлю черными змеями. – Совсем мимо. Я хочу… хочу заколдовать тебя. Превратить в того, кем ты никогда не была… или, может, была всегда. Глубоко внутри, сама того не зная… Ну как? 

– В демона?

– Ты и так демон. Только незаконченный еще. Неоперившийся, ткскзть…

– Ладно. Брейте.

– А? Что? 

– Брейте, – повторила Юля. – Умирать – так с музыкой. 

– Серьезно? – застыл Роман. Он не ожидал, что она решится. – Вот черт. Ты точно согласна? 

– Брейте, говорю! Пока не передумала. 

И Роман бросил недорисованных змей, чтобы вымазать кремом и выскоблить к херам чудесные Юлины брови, уничтожить их в этом бесовском азарте власти над ее телом. 

Брови и правда были последним мостом, соединявшим нынешнюю Юлю с прежней. Без них она утратила всякое сходство с собой. То ли еще будет, ужасался Роман, доставая чернила… 

Спустя несколько безумных часов у зеркала каменело Оно – порождение его извращенного вдохновения. Голое, лысое, гибкое и гладкое, с черными провалами глаз, превращенных в хищные цветы, с вишневым вампирским ртом, который вдруг стал вдвое больше привычного Юлиного; с черным плетением узоров на лысине, похожим на колдовскую прическу; с руками, которые Роман выкрасил чернилом для татушек, и они стали как бы в длинных перчатках со змеящимися побегами до локтей; с такими же крашеными босыми ступнями – будто бы в черных чулках, ветвящихся узорами до колен. И демонские когти, приклеенные в корабельном маникюре за час до закрытия, были на месте, и аккуратно вычерненные по краям уши, и несколько длинных змеючек на бедрах и спине. Только груди Юлины он не тронул. Не посмел. 

А гвоздем программы была она. 

Идиома. 

Роман и ее выкрасил чернилом, пририсовав узоры-побеги. Только что он водил кисточкой по бритым створкам, чуть влезая вовнутрь, чтобы розовое не зияло так бесстыдно, и потоками слов заговаривал чудовищность этого ритуала. Ну что тебе стоит, искушал его бес. Что стоит сделать это прямо сейчас, когда вы оба на грани, хоть и…

– Готова? – возгласил Роман. 

– Не знаю, – отозвалось Оно, недоверчиво вглядываясь в зеркало.

– Тогда пойдем. 

***

“Санта-Муэрте” изменился так, что Роман заподозрил на миг, не перепутал ли он клубы или даже города. Придет же такое в голову, хмыкнул он, узнавая мурал на стене и винтажную телефонную будку за углом. Вот в этой самой будке ты… а впрочем, пофиг. Сейчас с тобой та, рядом с которой все пофиг.

– Готова? – снова спросил он у дрожащего существа, семенившего рядом. На существе было короткое черное платье. – Если что – я заплачу, ладно? 

– Ну уж нет, – неожиданно гаркнуло Оно, перекрикивая музыку. – А где тут… эээ… раздеться?

– Погоди. 

Он все еще не верил, что Юля пойдет на это. 

– Hey, bro, – подошел он к амбалу на входе. – Іs it true that naked girls get in here for free?

Вокруг бурлила толпа – молодняк, как на корабле, только испаноязычный и вздрюченный. Как бы не придолбались, думал Роман. Ну и говнюк же ты: такую девочку изуродовал, а теперь куда ее втягиваешь? 

– Yeeeeah, – лыбился амбал. – Where are your naked girls?

А вот это эпик фэйл, соображал Роман. Потому что вопрос, где и как Юле оголиться, был нафиг не продуман. Надо было сделать это где-то перед клубом, потому что как тогда войти? Видимо, все naked girls делались naked еще в машине и таковыми из нее эффектно выходили. А мы просрали это дело, понимал Роман. Отпустили таксиста и просрали. А теперь что? Предлагать Юле раздеваться прямо в этой вот толпе буденных, молодых и возбужденных? 

И тут вовремя вылезло воспоминание. Винтажный телефон, запах жасмина, голая сиська с татушкой…  

– А ну-ка, – Роман быстренько вывел за локоть Юлю из толпы. – Вот тут разденешься? – подвел он её к будке. – Разденешься, да? 

– И как потом выходить? – жалобно спросила Юля. 

– Ну, если боишься, то у нас есть план Бэ. И даже план Цэ. План Бэ: ты не раздеваешься, я плачУ. План Цэ: ты не раздеваешься и сама платишь… 

– Наоборот, – услышал он из будки. – План Бэ – плачу я, план Цэ – платите вы. И этого не будет. 

Роман ничего не говорил, потому что у телефона снова была сиська, только без татушки. 

– Я выхожу? – то ли спросил, то ли предупредил Юлин голос. 

– Угу, – прохрипел Роман. И добавил: – Не бойся, я прикрою. Если что. 

Дверь будки раскрылась. Вокруг будто барабанная дробь трещала, как в цирке, – или это нервы? 

Совсем рядом гудела толпа молодых и возбужденных. Они пока не видят голую, чудовищную своей порочной красотой фигуру, робко подступающую к ним, но вот-вот увидят, и…

Только Роман раскрыл было рот, чтобы сказать “плохая идея, лучше не надо”, как фигура остановилась:

– Я не могу. 

– Ну и ладно, – обрадовался Роман. – Давай одевайся, да и…

– Не могу, – выгнулась фигура. – Я… я…

И отбежала за будку. 

– Э! Ты чего. Ты куда, – бубнил Роман, боясь привлечь внимание. – Юль! – все-таки крикнул он. 

За будкой ее не было. Он вдруг дико перепугался и рванул вперед как Формула-1, и почти сразу же увидел Юлю – уже довольно далеко, через дорогу у сквера с пальмами и лавочками. “Она в панике”, “догнать, иначе беда”, “ну и говнюк же ты”, – били в голову одновременные мысли; Роман включил третью космическую – и нагнал Юлю в десяток прыжков, как хищник. 

– Юль, Юль, – выдыхал он, перегородив ей дорогу. – Прости, Юль… 

Она будто плакала… или нет? Ныла, прятала взгляд, пыталась заскочить Роману за спину…

И трогала себя между ног.

Его вдруг осенило. Не умом, а каким-то пещерным импульсом Роман понял, что делать – и тут же сделал: поймал Юлю, облапил груди, просочился сзади в ее промежность, насадил на руку и подтащил к лавочке. 

– Вот так, вот так, – бормотал он. – Не бойся, тут никого, сейчас мы выдоим тебя, сейчас, сейчас, – и ввинтился одной рукой в сосок, другой в клитор…

Юля умирала под его руками и вырывалась, но быстро обмякла и отдала ему свое тело, чтобы Роман вылепил из него все, что нужно. Он не чувствовал никакого безумия, наоборот, действовал четко и хладнокровно, стараясь уловить ее токи – и долго, долго хлюпал между Юлиных брыкучих ног и месил ей груди, мучая оба соска сразу (благо объемы позволяли).

Потом Юля сдулась и просто сидела у него на коленях, голая, оглушенная, на виду у спящего города, галдящего невидимыми голосами там, за углом, а Роман целовал ей разрисованную голову, щеки, уши и шептал, шептал, сам не понимая, что говорит, пока Юля не стала валиться набок.

Рядом на асфальте темнело потерянное по дороге платье. 

– Ну давай, давай, – натягивал его Роман на непослушное тело. – Вот так, и руку сюда… и теперь другую…

Уложил Юлю, кое-как одетую – ноги на лавочку, голову себе на колени, – облокотился на спинку и выдохнул. 

Адски ныл причиндал, распирая джинсы, – но на нем разлеглась спящая Юлина голова. 

Ничего, потерпишь, скрипел зубами Роман. Терпел неделю – потерпишь и еще пару часов.

***

Птицы пели как обкуренные. Глаза жгло рассветное небо, кислотно-апельсиновое, будто его рисовали для плохого мульта. Москиты кусались так, что Роман не успевал хлопать их на себе и только отгонял от Юли. 

– А? Что? – вдруг раскрылись виноградинки, прозрачные, как у новорожденной. – Мы где? Мы были в клубе? Почему я ничего не помню?

Роман погладил ее по лысине.

– Потому что мы не были в клубе. Все хорошо, – взял черную руку, поднес к губам и поцеловал. И потом еще, и еще. 

Юля пристально смотрела на него, не убирая руку. 

– Мы в сквере славного града Карамаибо, – говорил он между поцелуями. – Ты уснула, проспала пять часов, мы опоздали на наш корабль и он уплыл без нас. Я пытался нести тебя, но понял, что это плохая идея, потому что чуть не уронил. 

– Уплыл? – повторили вишневые губы. – Без нас?

– Да. А мы с тобой посреди этого прекрасного города, черт бы побрал его москитов. Свободные как птицы. Что ты об этом думаешь?

Юля долго, долго смотрела на него, не говоря ни слова. Потом приподнялась и вопросительно чмокнула в щеку. Роман кивнул:

– Я боялся. И ты тоже?

Юля затрясла разрисованной головой. 

– Мы влюбились, как ты думаешь? Или только я?

– Я тоже влюбилась, – ответила она чужим голосом. 

Роман сжал ей руку. 

– Я понятно почему, – сказал он. – С тобой пообщаться больше десяти минут и не влюбиться абсолютно нереально. Даже такому опытному цинику как я. А ты? Что ты во мне нашла? 

Юля недовольно муркнула – к чему, мол, эти вопросы, – и поцеловала еще. Роман ощутил на себе теплый помадный след. 

– Влюбилась, говоришь? – спросил он, чувствуя ком в горле. 

– Угу.

– Мы глупые, да?

– М…

Роман вдруг понял, что тело, полулежащее у него на коленях, полностью расслаблено. 

А это могло означать только одно. 

Абсолютное доверие. 

– Юлечка, – забормотали губы, вышептывая саднящий ком. – Девочка моя…

Руки сами подтянули ее повыше. Юля обвила ему шею и прижалась щекой к щеке; Роман судорожно стиснул ее, податливую (“не задуши, Ромео”), застонал и закрыл глаза. 

В этом вакууме, куда они нырнули вдвоем, не было времени, слов и вообще ничего, кроме теплых слез, в которых таял Роман, смешиваясь с прижатым к нему телом в одно облако. Руки его медленно, как в таймлапсе, гладили Юлю сквозь платье, прощупывая каждый сантиметр спины; вот бы и умереть, крутилась дурацкая мысль – вдвоем, в блаженстве, и после смерти не разлепляться и вечно плавать облаком в этом вакууме… 

Но вечно было нельзя, ибо москиты. Лучшие оживители всех романтических умиральщиков, как бы ни было им приятно растворяться друг в друге. 

– Давай продолжим, – предложил Роман, – только в номере? Сейчас найдем что-то на букинге – и бегом на такси, окей? 

– Окей, – густым басом соглашалась Юля, не отлипая. 

Роман добыл из-под нее телефон, открыл первый попавшийся отель (жуть какой дорогой, но дешевле, чем клуб на двоих) и спросил:

– Можно с двухспальной кроватью?..

***

Он оголил Юлю прямо на пороге их номера.

– Небольшой допрос. Я жуткий зануда, но раз повелась с таким, то терпи. Во-первых, ты раньше делала Это?

– Не-а, – мурлыкала Юля ему.

– Так. Во-вторых, как в твоей жизни сложилось с ласками груди? 

– Никак.

– А с куни?

– Тоже никак. 

– Ясно. Смотри, Юль, – Роман усадил ее рядом с собой, – смотри, моя хорошая. У нас сейчас небольшое несовпадение: ты так возбудила меня, что если я сделаю с тобой все, что хочется мне – тебе это гарантированно не зайдет. А, еще: ты когда-нибудь трогала член?

– Не-а… 

– У тебя круиз первых разов, помнишь? – он лихорадочно разделся, высвободив наконец свой дрын, рвущийся в Юлю. Она охнула. – Сейчас я быстро в душ, и потом… На вот тебе, – бодал он ее дрыном, вернувшись из ванной. – Трогай, изучай, можешь целовать, облизывать, я подскажу, как мне приятней. Скоро я кончу и будет много спермы, противной липкой спермы прямо в тебя, так что ты отпрыгнешь, да?..

Но она не отпрыгнула, а мяла и дрочила нежными черными пальчиками Романово хозяйство, пока тот не выкончался до капли, забрызгав ей обе груди. 

– Ну и ну-у, – тянул Роман, когда смог говорить, глядя на свой генофонд, стекавший с Юлиного соска. – Ты знаешь, как действует на нас такая картина?.. Глянь, – он выпятил дрын, который снова целился в Юлю. – Мгновенная перезарядка. Ну что?

Юля сидела перед ним на корточках, распахнув розовое. Обкончанная, лысая, изрисованная на потеху Роману («ну и говнюк же ты»), с размазанной помадой и доверчивыми круглыми глазами.

– Готова?

– Да. 

– Боишься?

– Да. 

– И правильно. Бойся, – кивнул Роман. – Я тоже боюсь.

– Почему?

– Не знаю. Никогда еще так не влюблялся… Ну, – он вздохнул. – С богом? Или с чертом?

Началось главное. Размазать по Юле жемчужные гроздья, втирая их в кожу, и потом начмокать и нализать каждый уголок ее тела, насосать соски до каменных стояков, намять, нашлепать и натискать груди до пунцовости, вылизать по-кошачьи лысину, обслюнявить уши, нащекотать шею кончиком языка, – и, конечно, как следует похозяйничать в Идиоме: налюбоваться на нее, оттягивая все складки, наиграться лепестками, нацеловать вишенку-клитор, намассировать вход, бережно прощупывая его до самой плевы. И потом влезть на Юлю, разнеженную, заласканную в усмерть, и вталкиваться в нее по полмиллиметра, глядя в глаза, шептать советы – чтобы подмахивала, не стеснялась, – и восторгаться, когда поймает ритм и кайф этого первого в жизни секса, и стараться не кончить прежде времени, и выпрыгнуть за полсекунды, и радоваться кровище, и смазывать ею Юлин лоб и щеки, делая священные отметины, и тут же слизывать их, и лежать у нее на груди, чтобы остыть, и расспрашивать подробно об ощущениях, и поздравлять, как маленькую, и нырнуть в нее снова – чуть уверенней, – и на этот раз дойти-таки до упора, лобок к лобку, и сказать ей об этом, и пригласить посмотреть, и подпрыгнуть от ее неожиданного оргазма (вот же впечатлительная), и не успеть выскочить, и колотиться с ней взахлеб в одной судороге, и рухнуть всей тушей на бедное хрупкое тело, соображая, продается ли в этой банановой республике постинор… 

Из ванной слышалось мурлыканье: Юля напевала какой-то мотив. Довольно чисто, между прочим. 

Везет же людям, думал Роман. Обалденный мощнейший оргазм во время дефлорации – разве бывает такое? Не бывает. 

Да и вообще всего этого не бывает. Таких Юль не бывает. И таких Романов тоже, в которых влюбляются такие Юли. И свободы такой не бывает, – когда ты без вещей, без планов, без всего, но зато с ней. С Юлей. Когда жизнь, как шкодливая коза, выпихнула вас за борт, не дождавшись, пока вы сами не поймете, кто вы такие. 

А кто мы такие? 

На тумбочке мигнул Юлин телефон: какое-то уведомление. Минуту назад она что-то набирала, пока Роман изучал форму ее лодыжек. Который там час? 

Роман потянулся к тумбе: в нем выключилось всякое ощущение времен. Ого, уже полдень. А что это тут у нас?..

Телефон еще не успел заблокироваться и показал Роману свежий пост в фейсбуке:

«Итак, это произошло! – писала по-английски Giulietta Fiorentino с Юлиной фоткой на аватарке. – Знаете, где я? На корабле? А вот и нет: в старом отеле в Карамаибо! Почти без одежды и без вещей, которые уплыли на корабле. Впервые в жизни без планов на завтра и даже на сегодня. Я понятия не имею, что будет ночью, послезавтра или через час. И да: я с Ним. В одном номере. Больше ничего не скажу, кроме того, что эта игра и правда окончилась неожиданно. Многие из вас были правы, а я нет, но я ни о чем не жалею. И, кажется, я счастлива». 

Кажется ей, мысленно ворчал Роман, прислушиваясь к песням из ванной. А ну хватит, одернул он себя. Прекрати шпионить, совсем стыд потерял. Вот только… 

Что имелось в виду под «игрой»? 

Он отмотал вниз. Совсем немножко – просто чтобы посмотреть. 

А потом еще немножко, и еще, и еще, офигевая от поста к посту:

«Мои дорогие, кажется, я влюбилась. Вы были правы, но теперь я не знаю, что делать. Как ему об этом сказать? Он так достал меня своей благородной эрофилософией…»

«Чего только не случается с преподавателями-лингвистами, которых отправили в морской круиз отдыхать от борьбы за свою должность! Например, сегодня я побрилась налысо. И знаете, почему? Мне осточертело благородство моего Ромео. Хочется, чтобы он повел себя как обычный курортный мачо и полез ко мне в постель. На что только не пойдешь, чтобы улучшить свой русский…»

«А мой Ромео, оказывается, отличный парень. Один из тех немногих, кому бы я доверяла. Он понятия не имеет, кто я, думает, что наивная девочка, но совсем не пользуется этим. Честно говоря, он так благороден, что хочется его спровоцировать. Я еле сдерживаюсь…»

«Все просто: мной увлекся один русский зумер. Он довольно наивен в своих ухаживаниях, но в целом мил, неплохо образован, и главное – у него прекрасный русский. Не тот эрзац, на котором лопочут одичавшие потомки Достоевского, а настоящий литературный…»

«У меня появился весьма пикантный способ попрактиковаться в русском. Да-да, в русском, который я знаю хуже из всех восточнославянских языков. Угадайте, что это за способ?..»

Спокойно, говорил себе Роман. Спокойно, спокойно. Пшшш. В главном же она тебя не обманула? Не обманула. Влюбилась в тебя? Влюбилась. И настолько, что раззванивает об этом на весь фейсбук. 

Но… «преподаватель-лингвист»? «Борьба за должность»? Возраст? Священная кровь на лбу? 

Черт, черт, черт…

Прислушавшись (из ванной по-прежнему лились песни), Роман ткнул в инфо профиля. Там была только всякая задорная фигня вроде «crazy nerd and genius bore». Надо гуглить, сообразил он. Э, стоп, совсем офигел, чего в ее телефоне-то? своего нету, что ли?

Надежды мало, понимал Роман. Джульетта Фьорентино – это наверняка ник для своих. Она ведь русская… или скорей белоруска, раз знает русский хуже из всех восточнославянских. Украинка вряд ли… но сейчас загуглим. 

«Giulietta Fiorentino, – сразу выпало в топе, – a child prodigy linguist... at the age of 11 she knew more than 20 languages... at 13 she graduated from high school, at 16 from Princeton University, where she now works... was born in 2006 in Rome...»

Вот тебе и эрофилософия, думал Роман, уставившись в окно, будто оно могло ему что-то объяснить. 

Песни умолкли. Через минуту из ванной выплыла Юля-Джульетта, такая же разрисованная, как и была.

– Ничего не смылось, – сообщила она. – Вообще. Но мне нравится.

– А давай поиграем в такую игру, – проскрипел Роман, изо всех сил показывая, что не имеет никакого отношения к ее телефону. – Расскажи-ка мне… обо мне, а?

– О вас?!

– Да. Расскажи мне мою биографию. Кто я, что делал, чем занимался. 

– Ну-у… Юля легла рядом. – Вы ведь ничего о себе не говорили. Но, если немного подумать, то… У вас отличное образование. Может, вы филолог или историк. Преподаете в университете, если у вас в кармане такие круизы… или правильно говорить “по карману”? Хорошо знаете людей, немного нерешительны, потому что боитесь обидеть… 

Она говорила эту и другую фигню, которая от всей его жизни лежала так далеко, что Роман и не знал теперь, как подать правду. 

Потом почувствовала что-то:

– Ну как? Я не очень сильна в угадате… угадывате…

– Угадайках, – подсказал Роман. 

– Да.

– А ты очень много языков знаешь? – вдруг спросил он.

– Много, – заулыбалась Юля. – Вы не поверите, сколько. 

– Какой твой любимый?

– Сейчас русский.

– А раньше?

– Раньше была латынь. Я итальянка, у меня с латынью особая любовь.

– Я думал, ты русская.

– Нет, просто я знаю русский. Хуже, чем некоторые другие языки. 

Она. Тебе. Не врала. Она. Не врала. Тебе, – зомбировал себя Роман. – Ей. Правда. Восемнадцать. И она. Правда. Была целочкой. Просто ты дурак. Вот и все. Вот и все…

– Прости меня, – вдруг сказал он. И сжал черную руку.

– За что? – удивилась Юля.

– За все. Я изуродовал тебя…

– Вы про краску? Я же сказала: мне нравится. Если хотите, можете на мне еще рисовать. Знаете, как надоело быть милой хорошей девочкой! А как ко мне пристают, если б вы знали… Я думала, никогда не влюблюсь. 

– Чем я тебе понравился? – дрожащим голосом спросил Роман.

– Честностью, – подумав, ответила Юля. – Наверно, это и есть мужская магия. Помните, вы спрашивали?..

Роман угукал, целуя черные пальчики с демонскими когтями. И мысленно клялся себе:

“Для нее ты навсегда филолог из университета.

Она никогда не узнает, кем ты был в прошлой жизни. 

Потому что прошлая твоя жизнь кончилась сегодня в этом вот номере…”