Дикая история - 14

...

Однажды вечером, когда Кате было можно, она снова задержалась «в гостях у дяди Тимура с его другом».

Иван и Тася, как обычно, готовились к её возвращению. Тася заранее приняла душ. Она сидела на диване в одной ночнушке на голое тело и читала очередную книгу.

С некоторых пор она совсем перестала стесняться родителей, могла пройти по квартире голой, перестала запирать дверь в ванную. И вообще, считала себя теперь самым полноправным членом их необыкновенной семьи. Во всяком случае ей так казалось.

Иван тоже принял душ и стоял сейчас в халате перед зеркалом, расчесывая свои густые мокрые волосы.

Тася в тот раз была особенно тихой и задумчивой. Она отложила книгу в сторону и украдкой наблюдала за отцом. Как он наливал себе виски, как отпил немного, намочив губы. Она представляла себе, как его губы будут прижимаются к маминой шее и к ее промежности.

Ее собственное тело было напряжено, а под тонкой тканью ночнушки соски сразу затвердели только от одной лишь мысли о предстоящем.

Она ловила знакомый запах отца — смесь мыла, кожи и чего-то древесного — и глубоко вдыхала его, мечтая, чтобы этот аромат смешался с маминым ароматом, чужими духами и запахом секса, который всегда витал вокруг мамы по возвращении.

Тем временем ожидание становилось все томительнее. Тася чувствовала, как воздух вокруг становит всё тяжелее от невысказанного желания.

— Пап, а можно мы сегодня сделаем маме особенный сюрприз? — неожиданно выдохнула она, ее голос прозвучал хрипло и непривычно взросло.

Иван очнулся от мыслей, посмотрел на Тасю. Он вдруг отчетливо осознал, что смотрит сейчас не просто на свою дочь, а на юную женщину, стоящую на пороге чего-то запретного. Ее глаза горели темным огнем, а пальцы нервно теребили край ночнушки, под которым виднелся ее молодой, уже начавший покрываться нежными волосками лобок.

— Конечно, солнышко! – Иван поставил стакан с виски на столик. - А что ты придумала? — он попытался сохранить спокойный, отеческий тон, но внутри что-то екнуло.

— Я хочу... — Тася запнулась, губы ее приоткрылись, и она облизнула их кончиком языка, копируя бессознательный жест матери. — Я хочу её встретить так, как ты. Хочу поцеловать маму не в щёчку... а в губы. По-настоящему. Чтобы почувствовать её вкус, её запах... весь. Как ты. Я хочу... хочу провести рукой по ее бедрам и узнать, какая она на ощупь... там... после них. И... поцеловать ее... туда.

Иван замер. Слова дочери обожгли его, как удар тока. Это было не обычное девичье любопытство, а осознанное, выношенное в тишине ночей желание женщины. В ее глазах он увидел не просто интерес, а голод. Тот самый, животный голод, который он сам испытывал к Кате, пока ее где-то трахали - желание не просто участвовать, а владеть, пробовать, поглощать. Иван понимал, что рано или поздно случится это неизбежное, что дочка станет полноценным участником их оргий, но что-то глубоко в нем останавливало его от окончательного решения.

— Доча... — Иван осторожно подбирал слова, чувствуя, как по его спине бегут мурашки, а в паху начинается непрошеная, грешная тяжесть. — Это такие... особенные, взрослые ласки между мужем и женой. Они от... любви. От...

Он не успел договорить. Тася перебила его.

— Но я же тоже её очень люблю! — возразила она, и в её голосе впервые прозвучала и обида, и страсть ревнивой любовницы. — И мама мне разрешает! Когда мы спим с ней, она берет мою руку и кладет себе на грудь... позволяет мять ее сиси и целовать их. Она говорила, что мои прикосновения ей тоже приятны, заставляют ее таять.... Я хочу сделать ей еще приятнее! Как ты! Я хочу знать, что она чувствует, когда ты входишь в нее... Хочу слышать, как она стонет от моих прикосновений, а не только от твоих!

Тася замолчала. И вдруг на выдохе выдала:

— И тебя я... тоже хочу!

Иван почувствовал, как земля уходит из-под ног. Его кровь застучала в висках, а в воображении с пугающей яркостью вспыхнула картина: его жена и его дочь, сплетенные в экстазе в объятиях друг друга, их скользящие друг по другу тела, их взаимные ласки. И он с торчащим вперед членом, взирающим на все это и готовым иметь их обеих. Где-то в глубине его души под слоем отцовской заботы шевельнулся темный, любопытствующий демон, который уже представлял, как эта сцена могла бы разыграться в следующий раз. Эта мысль была одновременно чудовищной и невыносимо возбуждающей.

Но пока этот демон молчал, притаившись и выжидая своего часа.

Иван вдруг осознал, до какой пропасти они докатились. Их игра в просвещение обернулась тем, что Тася уже не просто стирала границы — она требовала права на полноценную физическую близость, жаждала вкусить всю полноту удовольствия, которую дарили друг другу ее родители.

Его твердое, хриплое «нет» прозвучало как выстрел. Оно сильно расстроило дочь. В ту ночь она не получила того, чего так жаждала. Справедливости ради стоит отметить, что и Иван не дождался, как обычно, своего удовольствия. Катя просто не приехала. Она появилась дома только в обед.

...

Мысль созревала в голове Таси несколько дней, как нарыв, горячий и пульсирующий. Она возвращалась к тому вечеру снова и снова, и каждый раз по ее телу пробегала странная дрожь — смесь стыда, любопытства и того возбуждения, которое она пыталась загнать поглубже.

Та тихая паника, что мелькнула в глазах отца после её неудачной попытки напроситься поучаствовать в их с мамой интимных играх, заставила ее глубоко задуматься.

Но это была не только паника. В его взгляде промелькнуло что-то еще — мгновенная, дикая искра, тут же погашенная волей. И это смутное воспоминание заставляло ее сердце биться чаще. Она чувствовала, что между ними что-то сломалось, и ей страшно хотелось не просто понять, а найти кого-то, с кем можно говорить об этом томлении, о тепле, разливающемся по низу живота при виде голых тел родителей, о влаге между собственных ног, которой она стеснялась.

«Бабушка Таня», наконец сделала выбор Тася. Она всегда всё понимала, никогда не ругала и смотрела на мир спокойными, всевидящими глазами.

Выбрав момент, когда родителей дома не было, Тася набрала знакомый номер.

— Бабуль, можно я к тебе приеду? Нам нужно поговорить.

— Конечно, родная, приезжай. Я как раз пирог с вишней пеку.

...

Час спустя, укутавшись в бабушкин плед и запивая чаем тёплый пирог, Тася выложила ей всё. Не со страхом, как на исповеди, а с прямой откровенностью.

Она рассказала Татьяне про их вечера. Про рассказы мамы, как она встречается с другими мужчинами. Про папу, который вылизывал маму после других дядь. Про то, как она сама трогала себя, глядя на них. И про тот странный, испуганный взгляд отца, когда она попросилась на участие в их играх.

Татьяна Алексеевна слушала, не перебивая, лишь иногда поправляя очки. На её лице не было ни ужаса, ни осуждения. Только внимательное, глубокое понимание. Это немного приободрило Тасю.

— И я не понимаю, бабуль, — закончила она, — почему они так испугались? Они же сами мне всё это показывали! Они же сами говорили, что это любовь! А теперь... теперь будто я сделала что-то плохое.

Татьяна Алексеевна вздохнула, отложила вязание и придвинулась ближе к внучке.

— Они испугались не потому, что ты сделала что-то плохое, Тасенька. Они испугались за тебя. Они вдруг поняли, что их взрослый, очень сложный мир может быть слишком тяжёлым для твоего восприятия. Они любят тебя больше жизни и не хотят тебе плохого.

— Но я всё понимаю! — настаивала Тася.

— Понимать умом и быть готовой прочувствовать это душой и телом — очень разные вещи, детка, — мягко сказала Татьяна Алексеевна. — Твои папа и мама... они идут по очень узкой тропинке. И им нужно быть крайне осторожными, чтобы не упасть самим и не уронить тебя.

Она помолчала, глядя куда-то вдаль, будто принимая решение.

— Знаешь, то, что происходит в вашей семье... это не совсем обычно. Но это их выбор, их форма любви. И знаешь что? — Татьяна обняла её за плечи и сделала мхатовскую паузу. — Я тоже часть этого выбора. Твой папа... Ваня. Иван... Он иногда приходит ко мне... не один. С одним своим... другом. Вернее, с моим другом. В общем...

Тася замерла, пытаясь осмыслить услышанное.

— К... к тебе? Как к маме?

— И как к маме, и как к женщине, — Татьяна сказала этот так, будто разговор шел о какой-то простой и понятной вещи.

Тася в замешательстве уставилась на бабушку, пытаясь понять, о чем это она.

— Со мной бывает и твой папа, и ещё один мужчина. Вместе. Ну, как те дяди с твоей мамой. И мне это нравится. Это дарит мне радость, тепло и чувство, что я ещё жива и желанна. Это наша с твоим папой... особая близость.

Глаза Таси стали похожи на два блюдца. Её мозг выстраивал сейчас невероятную цепь: мама с другими дядями, папа, который любит это... и папа, который бывает с бабушкой и ещё кем-то. Бабушка, которая...

— И... и вам, тебе... тоже не стыдно? — прошептала она.

— Стыдно бывает от подлости, предательства и злобы, — произнесла Татьяна Алексеевна твёрдо. — А то, что делают любящие, уважающие друг друга взрослые люди по взаимному согласию — это их личное дело. Их территория любви и доверия. Но, — она подняла указательный палец. — Эта территория должна быть защищена. Чтобы никто, и особенно ты, Таисия, - перешла Татьяна на назидательный тон. - Не пострадал от её... своеобразия. Твои родители это поняли, хоть и с опозданием. И теперь им нужно наладить всё заново.

Тася молча обняла Татьяну Алексеевну, уткнувшись носом в её мягкую кофту, пахнущую пирогами и духами. Ей стало вдруг неожиданно спокойно. Непонятно, но спокойно. Её мир не рухнул. Он просто оказался гораздо, гораздо сложнее и страннее, чем она думала.

— Они хорошие, — тихо сказала Тася. — Я их люблю.

— И они тебя очень любят, — Татьяна поцеловала её в макушку. — И сейчас им очень нужна твоя помощь.

— Какая?

— Помочь им снова почувствовать себя хорошими родителями. Принять их правила, их новые границы. Дать им время разобраться. И хранить наши с тобой секреты. Все. И твои, и мои, и наши общие. Договорились?

Тася кивнула. Она чувствовала себя не просто взрослой, а действительно хранительницей огромного и очень хрупкого секрета. Её обида и растерянность ушли, сменившись чувством странной, взрослой ответственности.

Когда спустя пару часов взволнованные родители приехали за Тасей, она встретила их лёгкой улыбкой.

— Всё хорошо, — сказала она, обнимая их. — Я всё поняла. Я вас люблю.

Иван и Катя переглянулись с облегчением, хотя в их глазах и читался вопрос: что же рассказала Татьяне Алексеевне их дочь. Они не знали, что Тася теперь связана с ними не только детской любовью, но и тайной, которую хранила их собственная мать.

Её особая вселенная стала ещё сложнее, ещё глубже и ещё опаснее. Но теперь в ней был новый, неожиданный союзник.

...

Прошла пара месяцев.

В их семье установилась новая, более осознанная гармония.

Границы были выстроены заново: откровенные рассказы Кати и последующая близость с Иваном теперь происходили строго наедине.

Тася, с мудростью не по годам, приняла эти правила, храня в сердце и свои, и бабушкины тайны. Казалось, хрупкое равновесие найдено.

Но однажды вечером раздался звонок по телефону:

— Здравствуйте. Меня зовут Марина Игоревна, я школьный психолог. Можно побеседовать о вашей дочери?

— О Тасе? – переспросил Иван.

— Да. Когда я могу прийти к вам?

Холодок пробежал между лопаток по спине Ивана.

...

В назначенный день Марина Игоревна уже стояла на пороге их квартиры.

Когда формальные приветствия прозвучали, а Тася была отправлена в свою комнату, Марина Игоревна приступила к беседе.

Стандартные вопросы об атмосфере в семье повисали в воздухе, натыкаясь на слаженные, но неестественно гладкие ответы родителей.

— А в чем, собственно, проблема? – спросила Катя, смутно догадываясь на самом деле о цели визита этой странной женщины.

Марина Игоревна, наконец, решившись, перешла к главному:

— Тася в школе написала потрясающе глубокое сочинение на вольную тему «Что такое любовь». Но! – Марина Игоревна сделала многозначительную паузу. - Она написала его не как сказку о принце, или что-то про любовь к маме с папой. Она написала его как сложный, многогранный узор доверия, где люди могут делиться друг с другом не только радостями, но и своими «тёмными», тайными желаниями, и это лишь укрепляет их связь.

Марина Игоревна достала несколько тетрадных листочков, исписанных убористым Тасиным почерком.

— Она с непосредственной прямотой упомянула, что её папа, цитирую, - Марина Игоревна надела очки и склонилась над сочинением. – А, вот: Пьёт мамину радость, даже если её подарили другие...

Лица Кати с Иваном мгновенно залились краской. Но Марина Игоревна этого не заметила и продолжила чтение.

— И вот еще: «Бабушка знает все их секреты и тоже любит по-особенному».

Марина Игоревна убрала очки и сложила листочки пополам.

По виду этой суховатой женщины было непонятно, то ли она хвалит их дочь, то ли...

— Я понимаю, как психолог, - продолжила Марина Игоревна, - Что это какая-то детская фантазия, но их классная, восхищённая литературным талантом вашей дочери, испугалась скрытого смысла. И... подняла тревогу.

В гостиной воцарилась атмосфера густого напряжения.

Марина Игоревна решила, что теперь пора поговорить и с виновницей всего этого.

Тасю пригласили из ее комнаты на разговор.

Она сидела на стуле посреди гостиной, словно приговоренный к смерти на лобном месте в ожидании палача, односложно отвечая на вопросы школьного психолога.

Тася сжимала в руках дежурную куклу, совершенно четко понимая, что натворила. И прекрасно понимая, что держит в руках куклу просто для того, чтобы выглядеть паинькой.

Но в самый напряжённый момент, когда вопросы стали жёстче, а взгляды Марины Игоревны на Тасю подозрительнее, в дверь без звонка ворвалась бабушка Таня, снимая на ходу пальто.

Она была в своём самом элегантном платье, с небольшой, но изящной и дорогой фамильной брошью на груди.

— О, гости! — бросила она, словно хозяйка литературного салона. — Как я рада, что наконец-то специалисты обратили внимание на нашу необыкновенную семью.

Все замерли. Иван побледнел. Катя сжала его руку.

Татьяна Алексеевна же, невозмутимо улыбаясь, прошла в гостиную и села напротив психолога.

— Марина Игоревна, я полагаю?

Психолог кивнула, чувствуя, как инициатива уходит их ее рук.

— Моя внучка, - продолжила Татьяна. — Гениальный ребёнок с богатым воображением. Её сочинение — это художественное осмысление очень сложной темы, которую мы с ней обсуждали. Вы же читали «Лолиту» Набокова? Мы разбирали психологию героев.

— Лолиту? – Марина Игоревна как-то странно посмотрела на Татьяну, но ту было уже не остановить.

— И Эмиля Золя тоже. «Ругоны-Маккары». Помните? «Добыча», «Дамское счастье». .. И Достоевского! – Татьяна Алексеевна бросила едва уловимый взгляд на Тасю, сразу отметив про себя, что та не испытывает, хотя бы видимого волнения. - Мы говорили с ней о сложности человеческих отношений. Она — начитанная и впечатлительная девочка. Вы же не думаете, что всё, что она написал, чистая правда?

Татьяна Алексеевна говорила легко, уверенно, с лёгкой иронией. Её слова текли, как бархатный поток, завораживая и обезоруживая.

— Но упоминания... специфических практик... — попыталась вставить слово психолог.

— О, это же классическая литература! — воскликнула Татьяна. — «Посторонний» Камю, «Женщина в песках» Кобо Абэ! Мы же не считаем родителей Абэ садистами, потому что он написал такой роман? Творческий ребёнок перерабатывает прочитанное и выдает собственную, порой шокирующую, реальность. Это цена одарённости! - она посмотрела на Тасю с нежной гордостью. — Покажи Марине Игоревне свою библиотеку, солнышко. И свои дневники с зарисовками.

Тася кивнула и быстро принесла толстую тетрадь.

Там были её рисунки — странные, сюрреалистичные, изображающие переплетённые тела, похожие на корни деревьев, и глаза, полные тоски и страсти. Это было пугающе талантливо и абсолютно не по-детски.

Марина Игоревна листала страницы записей и рисунков, от которых ее стройные мысли путались, не давая точного ответа на происходящее. Она посмотрела в честные глаза Таси, и её уверенность снова пошатнулась.

Версия о юном даровании с бурной фантазией, подогретой сложной литературой, неожиданно показалась ей более правдоподобной, чем немыслимая альтернатива.

Татьяна Алексеевна довершила разгром.

— Я, как бывший педагог с двадцатилетним стажем, могу заверить вас, что ребёнок абсолютно здоров и счастлив. А его творческие порывы нуждаются не в контроле, а в грамотном направлении. Не так ли?

Через полчаса, попив чаю с принесенным Татьяной Алексеевной пирогом, непрошенная гостья покинула их дом, извиняясь за беспокойство и рекомендуя записать Тасю в литературный кружок.

Дверь за ней закрылась.

В гостиной воцарилась мёртвая тишина. Иван, Катя и Тася стояли, не двигаясь, осознавая, что они были на волосок от катастрофы.

И тогда Татьяна Алексеевна обернулась к ним. Её уверенность куда-то испарилась, на смену ей пришла усталость и глубокая тревога.

— Вам повезло, — тихо сказала она. — На этот раз. Но игра становится слишком опасной.

Тася вдруг разрыдалась.

— Я не хотела! Я просто... я просто хотела написать, как мы все любим друг друга!

Катя первая пришла в себя. Она бросилась к дочери и обняла её.

— Ты не виновата. Ты писала правду. Просто наша правда... она для остального мира слишком странная.

— Значит, мы должны всегда лгать? — спросила Тася, всхлипывая.

— Нет, — твёрдо сказал Иван. — Значит, мы должны защищать нашу правду. Быть ещё осторожнее. И быть ещё крепче. Как сегодня. Мы одна семья. Он посмотрел на мать с безмерной благодарностью.

— Ты спасла нас.

— Я защищала свою семью, — поправила она. — Всю свою семью.

...

В тот вечер они больше не говорили об интимных подробностях своей жизни.

Они сидели вчетвером на том самом диване, пили чай и говорили о самом простом: о любви, о доверии, о том, что значит быть друг для друга опорой в мире, который может их не понять.

Это был новый опыт для Таси. Опыт не телесного познания, а опыт титанической, молчаливой семейной солидарности. Она увидела, как её странная, прекрасная семья мобилизовалась, чтобы защитить её и их хрупкий мир. И это сделало её чувство принадлежности к ним ещё сильнее. Она поняла, что их связь — это не только про секс и удовольствие. Это про то, чтобы в нужный момент стать единым фронтом, где бабушка — непотопляемый флагман, родители — верные солдаты, а она — их главная ценность, ради которой и идёт вся эта сложная, рискованная, но бесконечно дорогая им игра.

Уже совсем под вечер Тася вдруг спросила:

— Ба, а в какой школе ты была учителем?

— В первом медицинском институте, солнышко мое. Мои студенты были такие оболтусы! – улыбнулась Татьяна Алексеевна.

...

Визит школьного психолога, который едва не обернулся катастрофой, стал точкой отсчёта для новой, особой связи между Тасей и бабушкой Таней. Они стали сообщницами не только по «весёлому» секрету, но и по самому главному — по секрету спасения их хрупкого мира.

Бабушка начала приезжать чаще, будто случайно, всегда с пирогами или новыми книгами. Но теперь их разговоры за чаем уходили далеко за пределы школьных уроков и мультиков.

— Бабуль, а почему то, что делают мама с папой, должно быть таким секретом? — как-то раз спросила Тася, рисуя в своей тетрадке причудливые узоры. — Если это любовь, разве она не должна быть светлой и открытой?

Бабушка Таня отложила свою вышивку.

— Представь, что у тебя есть самый дорогой, самый красивый хрустальный кристалл. Он невероятно прекрасен, но очень хрупок. Ты будешь носить его по школе и показывать всем? Или будешь хранить в специальной шкатулке и доставать только тогда, когда уверена, что его поймут и оценят?

Тася задумалась.

— В шкатулке.

— Вот и наша семья — как такой кристалл, — мягко объяснила Татьяна Алексеевна. — Наша любовь, наша форма близости — она для нас прекрасна. Но мир часто бывает жёстким и недалёким. Люди могут случайно или нарочно разбить наш кристалл, потому что не понимают его ценности. Наша задача — беречь его.

Татьяна Алексеевна стала для Таси не просто бабушкой, а проводником в сложный мир взрослых эмоций и отношений. Они говорили обо всём: о доверии, о ревности, о том, как отличить истинную близость от простого влечения, о том, что у любви миллион оттенков, и ни один из них не является неправильным, если он искренен и не причиняет боли.

...

Как-то раз Тася призналась Татьяне:

— Я иногда слышу, как мама с папой ссорятся. Из-за тех дядь. Папе иногда бывает больно.

— Конечно, бывает, — не стала отрицать Татьяна Алексеевна. — Любая близость, особенно такая сложная, — это риск. Это как ходить по канату. Иногда ты ошибаешься, иногда падаешь. Но важно, чтобы внизу была страховочная сеть. В их случае — это их любовь друг к другу. А в твоём случае это я. И ты - для них. Мы — их сеть.

...

Однажды Татьяна Алексеевна подарила Тасе настоящий, взрослый дневник с ключиком и в кожаном переплете.

— Пусть это будет твоя «шкатулка для кристаллов», — сказала она. — Ты можешь записывать сюда все свои мысли, страхи, вопросы. И знать, что они в полной безопасности.

Тася с восторгом приняла подарок. Теперь у неё было место, где можно было быть совершенно честной.

По совету Татьяны Алексеевны, она записалась в литературный кружок, как и рекомендовала психолог. И оказалось, что та была права — её богатое, сложное воображение нашло наконец здоровый выход. Её рассказы, полные метафор и сложных психологических поворотов, поражали преподавателя. Она писала о доверии, о границах, о семье, трансформируя свой уникальный опыт в искусство. Конечно, никто не догадывался, что источником вдохновения для юной писательницы была её собственная семья.

Бабушка Таня стала её первым редактором и самым строгим критиком.

— Здесь слишком прямо, — могла сказать она. — Ты вываливаешь весь кристалл на свет. Спрячь его. Пусть читатель догадается о его гранях по бликам, которые он отбрасывает. Тайна — главная сила искусства.

Они стали проводить вместе целые дни. Татьяна Алексеевна учила её не только жизни, но и светским манерам, истории искусства, умению вести беседу. Она готовила из неё не просто девушку, а сильную, глубокую личность, которая сможет существовать в двух мирах одновременно: в обычном — школьном, социально приемлемом, и в том, сокровенном, что был у них дома.

Тася чувствовала, как внутри неё растёт некий внутренний стержень, данный ей бабушкой. Она училась не стыдиться своей семьи, а гордиться их уникальностью и той невероятной силой любви, что позволяла им оставаться вместе, несмотря ни на что.

Она больше не была просто девочкой, которую посвятили во взрослые тайны. Теперь она была Хранительницей. Хранительницей секрета, хранительницей хрупкого равновесия, хранительницей своей необычной семьи. И её главной наставницей и опорой в этом была бабушка Таня — мудрая, всепонимающая, принявшая их всех такими, какие они есть, и научившая Тасю главному: самой главной тайне является не секс, а безусловная любовь и готовность защищать своих близких, какими бы странными они ни были.

...

За этими переживаниями Катя с Иваном почти забыли о существовании сына.

Его частые отъезды на соревнования даже устраивали их — так ничто не мешало им всецело посвящать себя дочери, выстраивая с ней особые, порочные отношения, где каждый стон Таси был музыкой для них, а ее трепетное тело — будущим полем для их сексуальных экспериментов.

Артем, внезапно вернувшийся месяц назад с очередного турнира с золотой медалью и призом лучшего игрока, был встречен ими как герой. Но его натренированное спортивное чутье сразу уловило странную новую атмосферу в доме, пропитанную чем-то незнакомым и пьянящим — запахом секса и общей развращенности.

Тася, повисшая у него на шее с непривычной, томной нежностью, словно он и правда вернулся с войны, искренне радовалась за него. Ее тело, прижавшееся к нему, было и знакомым, и чужим одновременно — более зрелым, уверенным в своей силе. Его обычная колкость не вызвала у неё привычной бури — вместо яростных кулачков он получил мягкую, обжигающую улыбку и долгий, почти интимный поцелуй в щеку. Ее губы задержались на его коже чуть дольше необходимого, и ему показалось, будто он почувствовал легкий влажный след.

Эта «телячья нежность» смутила его. Он явно не ожидал такого.

Дальше больше.

Уже ближе к полночи он «случайно» столкнулся с Тасей в прихожей у ванной комнаты. Едва прикрытая ночнушкой, сквозь которую отчетливо были видны ее припухлые сисечки и легкий пушок промежности, Тася и не думала прятаться от брата. Она только улыбнулась, чмокнула его куда-то в шею, пожелала спокойно ночи и упорхнула. А он поспешил укрыться в своей комнате, чтобы перевести дух. Его тело отозвалось на эту двусмысленность мгновенным возбуждением, смутной и постыдной догадкой, вызвав сбой в привычной картине мира.

Оставшись один, Артем упал на кровать. Руки сами потянулись к паху чтобы ослабить давление на внезапно налившуюся эрекцию.

Он взялся за член и погрузился в воспоминания событий последних месяцев и того вечера, когда мама впервые застала его за мастурбацией. Он помнил не только ее слова. Он помнил, как горели ее глаза, как приоткрылись от быстрого дыхания губы, когда она смотрела на его сжатый в кулаке член. Ее бесстыдное признание ему в связях с любовниками и в том, что папе это нравится, тогда взорвало его сознание. Но сегодняшнее поведение сестры... Оно было таким же — томным, знающим, полным скрытых обещаний. Участвует ли она в их играх? Видела ли она их? А может, они трогали ее так же, как он сейчас трогает себя?

Эта догадка заставила его содрогнуться от ужаса и дикого, животного возбуждения. Кровь ударила в голову и мощной волной прилила к члену. Его друг, уже и так наполненный, напрягся до боли, упруго пульсируя в ладони. Он с силой сжал его, представляя уже не абстрактные образы из порно, а их лица — мамы, смотрящей на него с одобрением, папы, наблюдающего со стороны, и... совсем голой Таси. Ее смущенный румянец, ее губы, ее гибкую спину, выгнутую в немом приглашении.

Его рука задвигалась быстрее, ритмично и влажно. Сейчас он мечтал не об очередной золотой медали, а о том, чтобы распахнуть дверь и увидеть их всех там — ждущих его, голых, развратных и жаждущих. Чтобы его руки, сильные от тренировок, могли, наконец, прикоснуться не к холодному мячу, а к горячей, трепещущей плоти сестры, чтобы его мать руководила его движениями, а отец... одобрял.

Эта порочная, сладкая картина плыла перед его закрытыми глазами, подгоняя его к краю. Он уже не просто дрочил — он вожделел, мечтал и тонул в грехе, который, он чувствовал, уже стал воздухом этого дома.

Тем временем, его родители, лёжа в кровати, размышляли приблизительно о том же самом, но немного в ином направлении.

Не добившись от мужа внятного плана, как посвятить сына в их тайну, Катя решила взять инициативу в свои руки. Ею двигало не только материнское чувство, но и тлеющее любопытство, щекочущий нервы интерес к повзрослевшему сыну, который она не особо и подавляла, памятуя собственное взросление.

Как-то, вернувшись поздно с тренировки, Артем, как всегда, забрался в ванну, чтобы в тишине и одиночестве смыть усталость.

Горячая вода в мыльной пене обволакивала его нывшие от усталости мышцы, мысли путались между спортивными достижениями и странными, томными взглядами сестры, а руки сами собой теребили слегка эрегированный член, когда он услышал скрип двери, которую он специально не стал запирать, надеясь, что его могут увидеть или Тася, или мама.

Катя вошла в ванную без стука, застав его за этим занятием. Ее взгляд скользнул по мокрому торсу, по рельефу мышц, игравших под кожей при каждом движении. Она заметила, что сын быстро убрал руки с причинного места, но сделала вид, что ничего не видела.

— Давай, потру! — предложила она, и в ее голосе прозвучала не только будничность, но и едва уловимая хрипотца.

Артем, уже не находя ничего странного в этой материнской опеке, протянул ей мочалку и повернулся спиной.

Ладони Кати заскользили по его разгоряченной коже. Она не могла не восхищаться его силой, его телом — уже не мальчика, но мужчины. Каждый мускул под ее пальцами был наполнен упругой энергией, и она ловила себя на мысли, как хочет ощутить эту силу иначе.

— Вставай, спортсмен! — ее голос дрогнул. Она смахнула с лица непослушную прядь, чувствуя, как учащенно бьется сердце.

Артем медленно поднялся, и вода с шумом хлынула с его тела.

Мочалка скользнула по его пояснице, поползла вниз, к его упругим ягодицам, и он замер, почувствовав, как по спине пробежали мурашки. Ее прикосновения стали медленнее, почти ласкающими.

— Повернись. Мне так неудобно! — ее просьба прозвучала как сдавленный стон.

Артем неуклюже развернулся, и перед лицом Кати предстал его член — увесистый, уже немного возбужденный, будто ожидающий чего-то. У Кати перехватило дыхание. Она, прикрыв глаза на мгновение, принялась мыть его грудь, живот, бедра... Каждый раз ее пальцы, держащие мочалку, краем касались его плоти, и с каждым таким мимолетным прикосновением его член наливался все больше, становясь твердым и тяжелым, поднимаясь в немом приветствии.

Катя подняла на сына глаза. Он смотрел на нее сверху вниз, и в его взгляде читалось смятение, стыд и дикое, животное возбуждение. Он попытался отвести взгляд, но не мог оторваться от ее пристального, горящего взора.

— Всё в порядке, сынок! Всё хорошо... — ее шепот был похож на колдовское заклинание. Она отпустила мочалку, и ее пальцы, скользкие от мыла, мягко сомкнулись вокруг его пульсирующего ствола.

Артем ахнул, глаза его закрылись, а руки инстинктивно легли на материнские плечи, ища опоры. Мир сузился до бешеного стука в висках и до жаркого прикосновения ее ладоней, которые двигалась туда-сюда, снимая все запреты. Он уже был на грани, когда вдруг почувствовал, что ее руки сменило нечто иное — влажное, обжигающе нежное и невероятно плотно обхватывающее его разрывающий от возбуждения член.

Он посмотрел вниз и обомлел. Катя, глядя ему прямо в глаза, держала его член у себя во рту. Ее губы туго обтягивали его плоть, язык играл с чувствительной головкой, а ее взгляд снизу вверх был полным безграничной неги и разрешения.

Она распахнула халат, и ее обнаженная, зрелая грудь с торчащими сосками прижалась к его ногам. От этого контраста — невинной ласки и порочной близости — у него потемнело в глазах.

Он уже не мог сдерживаться. С низким стоном он вжал голову матери в себя, чувствуя, как ее горло податливо принимает его друга. Мир взорвался белым светом. Он кончал мощными толчками, отдавая матери всю свою накопленную страсть, выпуская ее ей в рот, чувствуя, как его колени подкашиваются.

Катя приняла всё, не отпрянув, проглотив всё до последней капли. Наконец, его член, удовлетворенно подрагивая, выскользнул из ее переутомленных губ.

Но Артем не отпускал ее, все еще держась за ее плечи, боясь, что стоит ему разомкнуть объятия, и этот сон рассыплется.

Катя, с блаженной, знающей улыбкой, взяла его мягкого еще друга в руку и нежно поцеловала влажную, чувствительную головку.

— Ты ж моя прелесть... — прошептала она, и в ее словах была и материнская нежность, и сладость только что свершившегося греха.

— Давай, домывайся и ложись спать.

Она вышла, оставив его одного в облаке пара, с телом, все еще дрожащим от пережитого потрясения, и с головой, полной новых, тревожных и восхитительных мыслей.

...

Когда на следующий день утром Артем столкнулся с Иваном в коридоре, по улыбке отца ему показалось, что тот уже в курсе того, что сделала с ним мама вечером в ванной. Но ему почему-то совсем не было стыдно. Скорее, наоборот. Вспомнив разговор с Катей до его отъезда на турнир про ее любовников и отношение к этому отца, он почувствовал, что стал сегодня ночью ближе к родителям, к их тайной интимной жизни. И ему это очень понравилось.

Весь тот день был наполнен густыми, тягучими двусмысленностями, будто воздух в доме сгустился и зарядился статическим электричеством запретного влечения. Артем даже не догадывался, что с самого утра ему была уготована роль зрителя в тщательно спланированном спектакле, от которого у всех перехватывало дух.

Он, как обычно, потянулся в ванную умыться, но дверь была лишь прикрыта. Легкий толчок — и он замер на пороге, сердце колотясь где-то в горле. Перед ним была Тася. Она стояла спиной к нему, полностью обнаженная, и сушила волосы полотенцем. Стройная спина, узкая талия и упругие, совсем не детские ягодицы, на которые струился мокрый свет из окна.

Она увидела его отражение в зеркале и не вздрогнула, не попыталась прикрыться. Лишь замедлила движения и позволила полотенцу соскользнуть ниже, обнажая весь изгиб спины. Ее глаза в зеркале поймали его взгляд — не испуганные, а выжидающие, почти вызывающие. Легкая, едва заметная улыбка тронула уголки ее губ. Она знала, что он там. И ей это нравилось.

Не успел он опомниться, как из душевой кабины вышла Катя. На ней был лишь короткий шелковый халатик, насквозь мокрый и прилипший к телу, откровенно обрисовывающий каждую линию, каждый изгиб. Она не притворилась удивленной, а лишь томно потянулась, заставляя тонкую ткань натянуться на высокой груди, очерчивая темные ореолы.

— С добрым утром, сынок, — прохрипела она с утренней хрипотцой, проходя мимо него так близко, что он почувствовал запах своего же геля для душа с ее кожи и теплый пар от ее тела. — Не стесняйся, проходи. Мы уже почти всё.

Это «мы» прозвучало как самый интимный и дразнящий секрет. Артем, краснея до корней волос, отступил, оставив их в ванной. Весь день он ловил на себе их взгляды — то лукавые и насмешливые у Таси, то тяжелые, оценивающие, полные скрытого обещания — у Кати. Он чувствовал себя лабораторной мышью, но это было сладкое, щекочущее нервы, пьянящее ощущение.

Вечером они собрались в гостиной, как и договаривались. Иван налил себе коньяк, Катя расставляла закуски. Воздух был густым и тягучим, как мед. Артем пытался шутить с Тасей, но его остроты падали в звенящую тишину. Она лишь улыбалась в ответ своей новой, знающей улыбкой, от которой по спине бежали мурашки.

Всё напоминало обычный семейный ужин, которых было до этого сотни. В другое время Артем бы как обычно просто ушел бы через полчаса под каким-то благовидным предлогом в свою комнату, но только не сегодня. Он чувствовал, что сегодня особенный день.

Катя взяла пульт от телевизора.

— Знаешь, я тут нашла кое-что занятное.

На огромном экране замигал домашний видеоархив.

— Решила, что пора расширить наш семейный кругозор.

Первые кадры были невинны: их поездка на море несколько лет назад. Дети смешливые, загорелые. Артем расслабился, вспоминая детали того отдыха в Испании.

Но затем изображение сменилось. Качественная, профессиональная съемка. И в центре кадра загорелая мама. Это была явно не Испания. Незнакомая, роскошная квартира с мягким светом. Катя полулежала на широком диване, одетая в одно лишь черное шифоновое неглиже, сквозь которое проступали соблазнительные силуэты, и смотрела в камеру с томным, властным вызовом. В кадр вошли двое мужчин. Сильные, с накачанными телами, с голыми торсами. Они стали по обе стороны от нее, как стражники, как преданные рабы.

Артем замер, почувствовав, как кровь ударила в голову. Он уже видел пару раз нечто подобное, подглядывая за матерью, но никогда — в таком откровенном, срежиссированном ракурсе и уж тем более не в присутствии отца и сестры.

Он украдкой посмотрел на отца. Иван спокойно потягивал коньяк, его взгляд был прикован к экрану. В его глазах не было ни гнева, ни ревности. Лишь глубокая, сосредоточенная заинтересованность и... тихое одобрение. Его рука лежала на колене Кати, и его большой палец медленно, по-хозяйски, водил по шелку ее платья.

Действие на экране набирало обороты. Мужчины, как два голодных зверя, принялись обладать Катей. Их руки лихорадочно срывали с нее непрочную шифоновую ткань, их губы жадно исследовали ее тело, оставляя влажные следы на коже. Один приник к ее груди, другой целовал ее внутреннюю поверхность бедра, медленно продвигаясь выше. Катя не подчинялась — она владела ситуацией. Ее приказы были тихими, но непререкаемыми. Она направляла их, указывала им, что делать дальше, как дирижер руководит оркестром. И все это время она смотрела прямо в камеру, словно видя через время и пространство своего мужа и сына, бросая им вызов и приглашая одновременно.

Артем не мог дышать. Его член напрягся до боли, сдавливаемый джинсами. Стыд и дикое, животное возбуждение вели в нем яростную войну. Он снова посмотрел на отца, ища в его лице хоть каплю осуждения, но находил лишь спокойное принятие и молчаливое согласие со всем происходящим. Это было даже более шокирующе, чем само видео. Отец не просто разрешал это — он наслаждался этим зрелищем.

И тут случилось нечто, что заставило Артема внутренне содрогнуться. Дверь в комнату на экране открылась, и в кадре появилась еще одна женщина. Высокая, статная, с великолепной седой гривой волос, ниспадавших на плечи. Она была абсолютно обнажена, ее тело, сохранившее ухоженность и форму, выдавало в ней женщину в возрасте, но это лишь придавало ей величия. Она обернулась на камеру. Это была Полина Сергеевна.

Артем услышал, как Тася резко, почти беззвучно, выдохнула рядом:

— Баба Поля? - ее глаза расширились от неподдельного ужаса и шока.

Полина Сергеевна медленно, с королевской грацией, подошла к дивану. Ее взгляд был таким же властным, как у дочери. Она провела рукой по волосам одного из мужчин, и тот немедленно отстранился от Кати, уступая ей место. Катя на экране улыбнулась матери улыбкой, полной понимания и соучастия, и протянула к ней руку.

Новое откровение обрушилось на Артема и Тасю с сокрушительной силой. Это был уже не просто шокирующий фильм; это была их семья, их плоть и кровь, переплетенная в самом интимном и запретном танце.

Полина Сергеевна присоединилась к оргии. Ее опытные, ухоженные руки скользили по телу дочери, ее губы находили ее губы в долгом, глубоком поцелуе, пока мужчины ласкали их обеих. Это было зрелище невероятной, первобытной чувственности и абсолютной, тотальной испорченности. Границы между поколениями, между матерью и дочерью, стерлись на экране, оставляя лишь голую, пульсирующую плоть и всепоглощающую страсть.

Катя, не отрывая взгляда от экрана, поставила видео на паузу и томно произнесла:

— Ты уже большой мальчик, Артем, и я хочу, чтобы ты понял. - ее голос звучал для сына приглушенно из-за стука крови в его висках. - Иногда женщине нужно больше, чем может дать один мужчина. Даже такой сильный и прекрасный, как твой отец. И в этом нет ничего постыдного. Это просто... иной способ чувствовать. Способ, который объединяет, делает нас ближе друг к другу. Укрепляет нашу семью.

Ее рука легла поверх руки Ивана, и их пальцы сплелись. Это был не просто жест единства; это был акт демонстрации своей власти, своего права на такую жизнь, своей извращенной семейной традиции.

Катя посмотрела на Тасю и снова нажала на плей.

Тася, сидевшая рядом с Артемом, вся дрожа, тихо, почти беззвучно, положила свою дрожащую ладонь ему на колено. Он вздрогнул. Ее пальцы были горячими, как раскаленные угольки. Он посмотрел на нее. Ее глаза были огромными, темными от возбуждения и неподдельного детского страха. Она не смотрела на него, ее взгляд был прикован к экрану, к переплетенным телам матери и бабушки, но ее рука оставалась на нем, цепкая и требовательная.

— Артем... — ее голосок был тихим, прерывающимся, осипшим от волнения. — Они... они не делают им больно?

Вопрос был наивен, но в нем сквозила такая готовность к познанию, такая жажда прикоснуться к этому запретному миру, что у Артема перехватило дыхание.

Катя обернулась к ним. Ее взгляд был мягким и властным одновременно.

— Больно? Нет, солнышко. Это может быть больно, только если ты этого не хочешь. А когда хочешь... когда понимаешь, что это — естественно... это становится самой сладкой игрой на свете. Игрой, которая связывает нас навсегда.

Она поднялась и подошла к ним, отбрасывая на них свою тень. Она выключила звук у телевизора, и в тишине комнаты теперь было слышно лишь тяжелое, прерывистое дыхание Артема и учащенное, поверхностное — Таси. На экране продолжался немой, развратный балет плоти, где главными действующими лицами были их мать и бабушка.

Катя опустилась на колени перед ними, точно вписавшись в кадр на телевизоре, став его живым продолжением. Она взяла руку Таси и положила ее на напряженный, болезненно твердый член Артема.

— Видишь, как он хочет твоих прикосновений? Он твой. Ты можешь с ним делать все, что захочешь. Как те мужчины там. Как я. Как бабушка.

Тася замерла. Ее пальцы сжались над тканью его джинсов, чувствуя под ней мощную пульсацию. Она смотрела то на его вздувшуюся плоть под своей ладонью, то на лицо брата, полное смятения, стыда и всепоглощающего желания.

— Мама... я не знаю как... — прошептала она, и в ее голосе послышались слезы.

— Я научу тебя, доченька. Я покажу тебе всё, — Катя мягко, но не оставляя места для возражений, принялась расстегивать ширинку сына. — Это твой ключ к новому миру. К нашему миру. Миру, где нет места стыду.

Она освободила его член. Он мощно выпрямился, напряженный и готовый, будто высеченный из мрамора. Тася ахнула, инстинктивно отшатнувшись, но Катя удержала ее руку.

— Не бойся. Он часть тебя. Он часть нас всех. Потрогай его. Почувствуй его силу. Силу нашей семьи.

Дрожащая рука Таси, ведомая уверенной, наставляющей рукой матери, впервые в жизни коснулась обнаженной мужской плоти. Ее прикосновение было невероятно нежным, робким, исследующим. Она водила кончиками пальцев по его длине, касалась головки, смачивая пальцы в выступившей капле смазки, изучая каждую прожилку, каждую пульсирующую вену.

Артем сидел, закинув голову на спинку дивана, с глухим, сдавленным стоном. Он смотрел в потолок, чувствуя, как его сознание разрывается между шоком, стыдом и нарастающим, всепоглощающим наслаждением от прикосновений сестры. Это было непохоже ни на что, испытанное им ранее.

— Вот так. Молодец. Ты хорошая девочка, — шептала Катя, направляя ее движения, и гладя дочь по голове. Ее глаза блестели от возбуждения. — Он любит, когда его касаются вот так... уверенно, но нежно. Видишь, как он реагирует? Он твой. Всецело.

Затем Катя наклонилась и, не прекращая водить рукой дочери по члену сына, кончиком языка, опытным и влажным, лизнула чувствительную головку. Двойное прикосновение — неопытных, робких пальцев сестры и опытного, знающего языка матери сводило Артема с ума. Ему казалось, что он сейчас взорвется.

— Теперь твоя очередь, золотая, — Катя посмотрела на Тасю с ободряющей, но властной улыбкой. — Хочешь попробовать? Он сладкий. Сладкий, как наш секрет.

Тася, завороженная, полностью подчинившаяся происходящему, кивнула. Ее детский страх сменился жгучим, неудержимым любопытством и жаждой. Катя мягко наклонила ее голову. Тася, ведомая материнской рукой, робко, неумело, коснулась губами набухшей головки. Ее движение было неловким, но невероятно искренним и от того еще более возбуждающим.

— Шире, солнышко. Расслабь губки. Впусти его, — наставляла Катя, сама при этом лаская себя через тонкую ткань платья, глядя на экран, где Полина Сергеевна, раскинувшись, принимала ласки.

Иван наблюдал за этим, не двигаясь, его лицо было образцом невозмутимости, но он не сводил темных, горящих глаз с дочери, впервые познающей вкус мужчины. Своего сына.

Для Таси это было падением в бездну и полетом одновременно. Ее мир сузился до солоноватого, мускусного вкуса на губах, до пульсирующей, живой плоти у нее во рту, до тяжелого, стонущего дыхания брата над ее головой. Она не умела этого делать, не умела сосать член. Она давилась. Но странное, новое чувство власти над ним, над этой могучей силой, заставляло ее продолжать. Ее собственное тело отзывалось на это волнами жара, разливавшегося по низу живота. Другая ее рука, словно сама собой, потянулась вниз, под юбку.

Она, не отрываясь от члена брата, начала ласкать себя. Сначала робко, затем все увереннее, глядя при этом прямо на мать, словно ища поддержки и одобрения. Ее пальцы быстро, по-детски неумело, терли свой клитор, и по ее лицу, искаженному гримасой нового, непонятного наслаждения, было видно, как нарастает волна ее собственного, первого в жизни осознанного удовольствия, рожденного в этом греховном, семейном акте.

Катя с гордостью и сладострастием наблюдала за дочерью.

— Видишь, сынок? Видишь, как она раскрывается для тебя? Ты делаешь ее женщиной. Настоящей, свободной женщиной. Как я. Как бабушка.

Артем не выдержал. Вид сестры, с наслаждением обслуживающей его и себя под руководством матери, под безмолвный аккомпанемент оргии на экране и при полном молчаливом одобрении отца, стал тем финальным штрихом, что привел к взрыву. Его бедра дернулись в судорожном спазме, он глухо, бесконтрольно застонал, и его горячее семя хлынуло Тасе в рот.

Она отпрянула, кашлянув, с испуганными, полными слез глазами, но Катя мягко, но твердо удержала ее за затылок.

— Не выплевывай. Прими его. Это часть нас. Это твоя сила теперь. Сила нашей крови.

Тася, повинуясь, сглатывала раз за разом. Ее глаза были полны слез и какого-то нового, непонятного ей самой восторга и ощущения. Она облизала губами головку, все еще чувствуя ее пульсацию и вкус у себя во рту.

Воцарилась тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием. Артем обмяк, его тело дрожало мелкой дрожью от пережитого потрясения и немыслимой разрядки.

Иван первым нарушил молчание. Он медленно подошел, поставил бокал и положил тяжелую, теплую руку на голову сына, а другую — на голову дочери.

— Ну вот. Теперь вы действительно вошли в семью. — Его голос был спокоен и полон странной, отцовской, извращенной нежности. — Горжусь вами.

Катя поднялась с колен и обняла мужа. Они стояли над детьми, как две вершины, как божества, благословляющие своих адептов на новую, порочную жизнь.

Артем посмотрел на Тасю. Она смотрела на него, смущенная, испуганная, но уже не отводя глаз. На ее распухших губах блестела капля его семени. Он медленно, почти ритуально, стер ее пальцем. И затем поднес палец к своим губам, слизав ее.

Это был последний барьер. И он был преодолен.

В ту ночь Артем не мог уснуть. Он лежал и смотрел в потолок, а в ушах у него звучал тихий, влажный стон, доносившийся из комнаты родителей. Но теперь это был не звук измены или предательства. Это был гимн. Гимн их общей, неделимой, прекрасной и порочной семьи. И он знал, что завтра его ждет новый день. День, в котором нет и не может быть места стыду.

© Ash Tray, 2025