Все произошло ровно семь лет назад. Сейчас нам с Натальей по тридцать восемь. Мы состоявшиеся люди, работаем в нефтяной отрасли на серьезных должностях. Жизнь измеряется отчетами, контрактами и стратегическими планами. Но тогда, семь лет назад, мы были просто молодоженами. Два счастливых человека, отправившихся в свадебное путешествие. Мы выбрали Францию. Это была не моя идея, а заветная мечта Наташи. Она с университета бредила Парижем, Провансом, атлантическим побережьем. Ей хотелось не просто посмотреть достопримечательности, а вдохнуть воздух этой страны, почувствовать ее ритм. Так мы оказались не в столице, а на юге, в маленьком городке, затерянном среди холмов, виноградников и бескрайних фиолетовых полей лаванды, аромат которых стоял в воздухе, словно туман.

Мы нашли небольшую семейную гостиницу. Ей владели пожилые супруги - Пьер и Софи. Им было лет по шестьдесят пять, и они были душой этого места. Пьер - высокий, подтянутый, с седыми усами, закрученными вверх, и пронзительными голубыми глазами. Он всегда был в темном жилете и с бабочкой. Он выглядел как старомодный парижский аристократ, затерявшийся в провинции. Его супруга, Софи, была его полной противоположностью - круглолицая, румяная, с лучистыми карими глазами и постоянной, чуть смущенной улыбкой. Она пахла ванилью и свежей выпечкой. Гостиница была делом всей их жизни, их детищем, в которое они вложили все свои силы и любовь.

Персонал тоже был подобран соответствующий. Не было ни одной молодого лица. Все работники - горничные, повар, садовник - были зрелыми, даже пожилыми людьми из соседних домов. Они двигались неспешно, говорили тихо, и казалось, что время в этом месте замедлило свой бег. Во всей гостинице молодыми были только мы с Наташей. Это создавало особую, немного сонную атмосферу вечного покоя, как в доброй сказке о спящем королевстве. Сама гостиница была небольшой, всего двадцать номеров. Она напоминала старинный особняк позапрошлого века. Стены из желтого песчаника были густо увиты плющом, ставни выкрашены в небесно-голубой цвет. Черепичная крыша местами поросла мхом. Внутри пахло старым деревом, воском для полировки мебели, лавандой, которую клали в бельевые шкафы, и неуловимым ароматом прошлого. Постояльцы были тихими, немолодыми людьми, искавшими уединения. Невысокие японские бабушки с огромными фотоаппаратами, часами фотографировавшие каждую розу в саду. Американские пенсионеры в панамах и с дорожными библиотеками, неспешно путешествующие по миру после выхода на пенсию. И несколько корейских мужчин в безупречных деловых костюмах. Они были молчаливы, появлялись только на завтрак и ужин, и целыми днями пропадали по своим делам. Видимо, какая-то рабочая командировка.

Мы с Наташей почти не сидели в номере. Каждое утро мы уходили с рассветом, едва успевая позавтракать свежими круассанами с абрикосовым джемом от Софи, и возвращались затемно, уставшие, но счастливые. Мы исследовали каждый закоулок, каждую улочку, каждую старую церковь и каждый антикварный магазинчик. Мы объедались сырами, пробовали местные вина, покупали душистое мыло из Марселя. Наташа была невероятно красива в те дни. Светловолосая, с ярко-зелеными, как морская волна, глазами, которые на солнце отливали золотом. Ее кожа загорела, став цвета светлого меда. Специально для поездки она подобрала себе гардероб в стиле французской элегантности - легкие платья с цветочным принтом, шелковые шарфы, небрежно повязанные на шее, береты, которые она как-то по-особенному, с изящной небрежностью, сдвигала набок. Она даже сделала стрижку, короткую и стильную, как у парижанок из старых фильмов. Смотреть на нее, на то, как она радуется каждому новому дню, каждому открытию, было для меня настоящим счастьем.

Наш номер был объявлен как номер для новобрачных. Он был единственным в своем роде в этой гостинице. Главной его достопримечательностью, помимо романтичного балкона с видом на сад, была кровать. Она была огромной, с массивным резным изголовьем из темного дерева, и выполнена в форме сердца. Выглядело это, конечно, очень романтично, но спать на ней было ужасно неудобно. Изголовье и изножье были неровными, и мы постоянно скатывались в середину, просыпаясь с одеревеневшими спинами.

Сам номер был старым, классическим, но невероятно уютным. Высокие потолки с лепниной в виде виноградных лоз. Пол из потертого дуба, который мелодично скрипел под ногами. Массивный комод с мраморной столешницей и зеркалом в позолоченной раме, в котором по утрам отражалась Наташа, похожая на героиню картины импрессиониста. Окно с тяжелой портьерой из бархата выходило в маленький внутренний садик, где Софи выращивала травы и розы. По вечерам мы сидели на широком деревянном подоконнике, открывали бутылку местного розового вина и слушали, как за окном стрекочут цикады. Нам было хорошо. Мы были счастливы и думали, что так будет всегда.

В тот день, когда все произошло, ничего не предвещало беды. Утро было по-настоящему летним, солнечным и теплым. Воздух был свеж после ночной грозы, и капли росы сверкали на лепестках роз в саду. Мы спустились в столовую на завтрак. Небольшая уютная комната с круглыми столиками, накрытыми крахмальными скатертями. Запах свежесваренного кофе, теплого хлеба и сливочного масла витал в воздухе. Японские бабушки тихо перешептывались за своим столиком, американцы изучали карту. Корейцы, как всегда, торопливо завтракали, поглядывая на часы.

И тут к нашему столику подошел Пьер. Он выглядел взволнованным, даже растерянным. Его обычно безупречный вид был слегка нарушен - бабочка криво висела на шее, а на лбу выступили капельки пота. Его лицо, обычно спокойное, было бледным.

— Месье Владимир, мадам Натали, - сказал он тихо, наклоняясь к нам, - у меня для вас неприятные новости

Он объяснил, что в соседнем промышленном районе, всего в нескольких километрах от нашего пристанища, начались серьезные беспорядки. Произошли ожесточенные столкновения молодежи с полицией. По словам Пьера, зачинщиками были молодые люди из арабских кварталов.

Арабов, выходцев из бывших французских колоний - Алжира, Туниса, Марокко - во Франции действительно очень много. Часто они живут компактно, в пригородах крупных городов, в так называемых «баньё». Эти районы - своего рода гетто, с высочайшей безработицей, особенно среди молодежи, низким уровнем жизни и образования. Многие из них, родившиеся уже во Франции, чувствуют себя изгоями, не видят перспектив, не чувствуют себя частью французской нации. Это поколение отчуждения, злости и фрустрации. Их протест, слепой и яростный, часто выливается в столкновения с полицией, поджоги машин, разгром витрин и стычки с правоохранительными органами. Для них это форма крика, отчаянная попытка заявить о себе и своей боли.

Нам тогда, сидя в уютной столовой, залитой утренним солнцем, все это казалось далеким и абстрактным. Чьими-то внутренними делами. Мы были уверены, что туристов, тем более в такой глуши, они не тронут. У них свои счеты с властями, а мы - просто мимолетные тени, случайные гости. Наши миры не должны были пересечься. У нас были свои, куда более важные и прекрасные планы. На этот день мы запланировали посещение музея изящных искусств в соседнем, более крупном городе. Там проходила уникальная, поистине грандиозная выставка живописи из частных европейских коллекций. Мы не могли ее пропустить. Это был шанс, который выпадает раз в жизни. Выставлялись оригиналы картин, о которых мы, простые инженеры-нефтяники, и мечтать не могли увидеть вживую.

Представьте себе этот зал: несколько полотен Клода Моне. Не репродукции, а настоящие холсты, на которых застыли рефлексы света и цвета. Его знаменитые «Водяные лилии», наполненные влажным воздухом и зыбким отражением неба в воде. Ранний, почти набросочный этюд Эдгара Дега к его «Голубым танцовщицам» - летящие формы, едва намеченные пастелью. Была там и одна из самых радостных работ Пьера-Огюста Ренуара - его «Бал в Мулен де ла Галетт», где солнечный свет, пробиваясь сквозь листву, дробится на лицах и платьях танцующих людей, и кажется, что слышишь смех и музыку. А еще - пара мощных, монументальных натюрмортов Поля Сезанна, где яблоки и кувшины кажутся высеченными из камня. Это была редкая, тщательно подобранная коллекция, собранная воедино на короткое время, и мы оказались в нужном месте в нужный час.

Целый день мы провели в музее. Мы медленно переходили из зала в зал, теряя счет времени. Мы впитывали культуру, историю, творческое вдохновение великих авторов. Мы стояли перед каждой картиной по пятнадцать-двадцать минут, вглядываясь в мазки, в игру света и тени. Нам нравилась сама обстановка - торжественная тишина, нарушаемая лишь тихим гулом голосов, скрипом паркета под ногами, задумчивыми взглядами других посетителей. Воздух был пропитан красотой, историей, гением человеческих рук. Мы были абсолютно счастливы и беззаботны, как дети. Мы забыли о работе, о будущем, о всем на свете, кроме этого момента.

Вечером, когда музей уже закрывался, мы, уставшие, но переполненные впечатлениями, поймали такси до гостиницы. Таксист, молодой парень в кепке, с самого начала вел себя странно. Он постоянно посматривал в зеркало заднего вида, не на нас, а на дорогу позади. Его пальцы нервно барабанили по рулю в такт какой-то громкой арабской музыке, играющей в салоне. Он не поехал обычной, прямой и хорошо освещенной дорогой вдоль моря. Вместо этого он резко свернул в лабиринт узких, плохо освещенных улочек старого города, затем выехал на какое-то шоссе, и снова свернул на проселочную дорогу.

— Пробки? Дорога перекрыта? - спросил я его по-английски, чувствуя нарастающую тревогу. Он лишь резко покачал головой, вырулил на обочину, чтобы пропустить мчавшийся навстречу полицейский фургон с включенной сиреной, и что-то быстро и сердито пробормотал по-французски. Я не понял ни слова, но его напряжение, его страх передались и нам. Наташа молча, сжала мою руку. Ее ладонь была холодной и влажной.

Наконец, он вырулил на знакомую улицу, ведущую к нашей гостинице, и резко, с визгом тормозов, остановился метров за пятьдесят от входа. Я протянул ему купюру, он схватил ее, даже не глядя на сдачу, и его машина рванула с места, как ошпаренная, исчезнув в темноте за ближайшим поворотом. Я списал его странное поведение на наркотики. От него не пахло алкоголем, но была какая-то лихорадочная, нервозная энергия, нездоровая торопливость.

И тут я обратил внимание на гостиницу. Обычно ее фасад был красиво освещен несколькими старинными фонарями, отбрасывавшими теплый, желтоватый свет на плющ и песчаник. Но сегодня все было погружено в абсолютную, густую тьму. Ни одного огонька. Ни в окнах, ни у входа. Город вокруг тоже был непривычно темным и тихим. Ни огней в окнах соседних домов, ни машин на дороге. Словно кто-то выключил свет во всем мире.

— Наверное, свет отключили из-за этих беспорядков, - предположила Наташа. Ее голос дрогнул, выдавая страх, который она пыталась скрыть.

Мы подошли к тяжелой дубовой двери. Я нажал на ручку - она была незаперта. Мы вошли внутрь. В холле царила непроглядная тьма и звенящая, мертвенная тишина. Не было слышно ни голосов, ни шагов, ни привычного тиканья старинных часов на камине. Не пахло ни лавандой, ни ужином. Только запах пыли и страха. Я достал телефон и включил фонарик. Дрожащий луч света выхватил из мрака стойку ресепшена, брошенную папку с бумагами, пустое кресло, в котором обычно сидел Пьер, вазу с завядшими цветами, которые сегодня никто не поменял.

— Пьер? Софи? - тихо, почти шепотом, позвал я. Мой голос глухо отозвался в пустоте. В ответ - ничего. Ни звука.

Сердце бешено заколотилось в груди, предчувствие беды сжало горло. Я крепче, почти до боли, взял Наташу за руку, и мы начали медленно, ощупью, продвигаться к широкой деревянной лестнице, что вела на второй этаж, к нашему номеру. Луч моего фонаря прыгал по стенам, выхватывая знакомые картины в рамах, портьеру, отбрасывая длинные, уродливые, движущиеся тени, которые казались живыми существами. Каждый скрип половицы под нашими ногами звучал как выстрел.

И вдруг, в мгновение ока, мне стало совсем темно. Не просто темно, а абсолютно, физически черно. Я не видел и не слышал ничего. Моя голова взорвалась от вспышки ослепительной, белой боли. Последнее, что запечатлело мое сознание, прежде чем погрузиться в небытие, - это короткий, обрывающийся на полуслове крик Наташи. Пронзительный, полный ужаса. И все.

Я очнулся от острой, раскалывающей боли в затылке. Голова гудела, будто в нее вбили гвоздь. Во рту пересохло, губы потрескались, язык был как деревянный. Я лежал на холодном, шершавом бетонном полу. Я медленно, с трудом открыл глаза. Плывущие круги перед глазами постепенно сложились в картину. Надо мной тускло горела одна-единственная лампочка без абажура, подвешенная к низкому потолку на длинном, засаленном проводе. Она раскачивалась, отбрасывая блуждающие, пугающие тени.

Я был в подвале. Я узнал это место. Мы однажды спускались сюда с Пьером, он показывал нам свой небольшой винный погреб, хвастался коллекцией бургундского.

Вокруг меня, у стен, сидели и лежали другие мужчины. Я увидел Пьера. Его лицо было бледным как мел, седые волосы растрепаны, темный жилет порван. В его глазах стояло нечто среднее между ужасом и стыдом. Рядом с ним сидели те самые корейские бизнесмены. Их безупречные костюмы были в пыли и пятнах, галстуки сдвинуты набок. Чуть поодаль, прислонившись к стеллажу с бутылками, сидел один из американских пенсионеров, тот самый, что всегда читал газету в саду. У всех у них, как и у меня, были кляпы во рту - грязные тряпки, от которых тошнило, а руки туго связаны за спиной.

И тут ко мне вернулось сознание, а с ним - леденящий душу ужас. Первая, пронзительная, как удар ножа, мысль - Наташа! Где Наташа? Ее рядом не было.

Паника, горячая и слепая, ударила мне в виски, сжала легкие. Я попытался приподняться на локте. Мои мускулы скрипели и ныли от боли. Я хотел крикнуть ее имя, сорвать с себя эту удушливую тряпку. Но не успел я и рта раскрыть, как кто-то сзади нанес мне удар по спине, чуть ниже лопаток. Удар был страшной, звериной силы, тяжелым и тупым предметом, возможно, прикладом. От невыносимой по всему телу боли у меня потемнело в глазах, перехватило дыхание, и я снова, с хриплым стоном, рухнул лицом на холодный бетон, задохнувшись.

Лежа на боку, сквозь пелену слез и боли, я увидел своего мучителя. Надо мной стоял крупный, мощный мужчина. Он был высокого роста, с широкими плечами. У него была густая, черная, вьющаяся борода и смуглая, покрытая шрамами кожа. Он смотрел на меня сверху вниз и ухмылялся. Его улыбка была ужасной, хищной - во рту, на фоне темной кожи, мерзко сверкали несколько золотых зубов. В его жилистых, сильных руках я увидел автомат Калашникова. Он что-то сказал по-арабски, обращаясь к остальным пленникам, и засмеялся. Его смех был хриплым, безрадостным, лающим звуком, от которого кровь стыла в жилах. И в этот самый момент, сквозь гул в ушах и собственный стон, я услышал другое. Сверху, сквозь толщу бетонного потолка, сквозь балки и перекрытия, доносились приглушенные, но отчетливые звуки. Женские крики. Не громкие, а подавленные, удушливые. Или придушенные рукой. И стоны. Отчаянные, полные неподдельного страха, унижения и боли стоны. Они были разными - старческими, молодыми, и среди них...

Мое сердце замерло, а потом забилось с такой силой, что я подумал, что оно разорвется. Я забыл про собственную боль, про страх, про все на свете. Я впился взглядом в потолок, в тусклую лампочку, пытаясь прожечь ее силой своего ужаса, понять, уловить, узнать среди этих голосов один-единственный.

— Наташа, - прошептал я беззвучно, губами, в которых не было ни капли влаги, обращаясь к тьме, к бетону, к несправедливому миру. - Наташа, милая, всё ли с тобой хорошо?

Ответом мне был лишь новый, леденящий душу, сдавленный женский стон, прорвавшийся сквозь толщу пола. И тихий, довольный, издевательский смех человека с золотыми зубами, который стоял надо мной.

Вот такое начало, если зашёл рассказ поставьте оценку, наберем больше оценок возможно завтра послезавтра выложу продолжение.