День пролетел, как пьяный на телеге — быстро, но с тревожным гулом в башке. Солнце клонилось к горизонту, заливая деревню ржавым светом, а я всё не мог выкинуть Клаву из головы. Утро стояло перед глазами, как заноза: её крики, слёзы, её пышная попа, блестящая от масла, пока я вбивался в её тугой анус. Стыд грыз, как ржавая пила — не за то, что взял её, а за грубость, за её хрип: «Больно, Пётр, сволочь!». Я пережал, знал это, но её страх, её подчинение шантажу грели, как самогон в кишках. Вечером мы с пацаном пойдём к ней, и она будет ждать. Только вот внук… Он не знал, что я видел его с Клавкой, и это скребло. Как он примет? Не взбунтуется ли?

Внук был как на иголках. Таскал дрова, колол щепу, но руки дрожали, глаза бегали, будто он чуял беду. Мой намёк утром — «пойдём к Клаве, помочь надо» — засел в нём, как клещ. Он косился на меня, пока я чинил забор, но молчал, только губы жевал, пот лоснился на лбу. Я видел, как он думает: знает ли деда? Догадался ли про баню, про её сиськи, её стоны, когда он драл её? Его страх был мне на руку — пусть мучается. Но и мне было муторно. Спина ныла, хер побаливал после утра, а в груди ворочалось что-то тяжёлое — жалость к Клаве, за её слёзы, или страх, что пацан всё поймёт и взбесится.

Клава, поди, тоже не находила себе места. Я представлял, как она в своём доме трёт полы до блеска, теребит платок, а в голове мой голос: «Вечером жди, или завтра — придём». Она боялась — позора, если деревня пронюхает, боли, если я снова полезу в зад. Но я знал и другое: вчера, когда я вбивался в её пизду на столе, она стонала не только от боли. Ей нравилось, хоть она и ненавидела себя за это. Эта мысль жгла, как угли, и я знал — вечером она сдастся, пусть и с дрожью.

К закату я не выдержал. Внук сидел на крыльце, чистил картошку, нож дрожал, будто он боялся порезаться. Я кашлянул, он поднял глаза, тревожные, как у щенка перед плёткой.

— Собирайся, — буркнул я, голос хрипел, как после дыма. — Пойдём к Клаве. Дел у неё там.

Он замер, нож выпал, картошка покатилась по ступенькам. Щёки вспыхнули, он открыл рот, но слова застряли.

— Ч-чего… помочь? — выдавил он, голос дрожал, будто я поймал его за руку.

— Не трынди, вставай, — бросил я, щурясь, чтоб он не видел, как мне самому муторно. — Надо, значит, надо.

Он кивнул, но глаза бегали, пот лился по вискам. Внук плёлся за мной, его дыхание было тяжёлым, как у загнанного коня, а я думал о Клаве — как она стоит в кухне, в халате, дрожащая, но с жаром в глазах.

Её дом был тёмным, только окно кухни горело тусклым светом керосинки. Забор скрипел, во дворе пахло мылом и сыростью, как её страх. Я стучал в дверь, костяшки гудели, внук переминался, теребил рубаху, его пальцы дрожали. Дверь скрипнула, и Клава появилась — в старом синем халате с выцветшими цветами, обтягивающем её тяжёлые сиськи и широкие бёдра. Лицо её было бледным, глаза блестели, как у зверя в капкане, губы дрожали, но она держалась, будто собрала всю волю в кулак.

— Заходите, — тихо сказала она, голос слабый, надломленный. Она отступила, пропуская нас, её шаги были лёгкими, но неуверенными.

Кухня была тёплой, пахло хлебом, укропом и её телом — мылом, потом, женской тёплостью. Керосинка бросала тени на стены, посуда блестела, будто Клава тёрла её весь день, готовясь к нам. Халат чуть распахнулся, показав ложбинку между грудями, бледную кожу с морщинками, и я почувствовал, как мой хер шевельнулся, несмотря на утреннюю усталость. Внук уставился на неё, щёки пылали, руки сжались в кулаки. Он боялся, но его глаза горели — он хотел её, даже сейчас, даже со мной рядом.

Клава посмотрела на меня, её голос дрогнул, как тонкий лёд:

— Ты ему сказал?

Внук дёрнулся, его глаза метнулись ко мне, полные паники:

— Что сказал?

Я ухмыльнулся, чувствуя, как власть течёт по венам, как их страх кормит меня.

— Пацан, я знаю про вас с Клавкой, — сказал я, голос низкий, как рык. — Видел в окне, как ты её в бане драл. Все хорошо. Ты молодой, тебе надо, я понимаю. Сам, как увидел вас, захотел. Утром с ней потолковал — теперь она наша. Можем к ней ходить, вместе или поодиночке.

Клава ахнула, её глаза расширились, она отступила, вцепившись в халат, её пальцы побелели. Внук побледнел, его голос сорвался:

— Деда… ты… серьёзно? Ты… с ней… был?

Я шагнул к Клаве, мои глаза впились в неё, как гвозди.

— Клав, прости за утро, — сказал я, голос смягчился, но в нём была сталь. —Накатило, когда увидел тебя голую. В зад пережал, знаю. Больше без спросу туда не полезу, слово даю.

Она замерла, губы дрогнули, глаза заблестели — извинений она не ждала, и это сбило её с толку. Внук смотрел, его руки дрожали, он тёр шею, не зная, куда деть глаза.

Клава выдохнула, её голос был слабым, но с искрой, будто она пыталась взять себя в руки:

— Ну… раз секретов нет… Выпьем, что ли? За… знакомство.

Она достала бутыль наливки, пахнущей вишней и спиртом, её руки дрожали, стаканы звякнули, когда она наливала. Мы чокнулись, наливка обожгла горло, как огонь. Внук кашлянул, его глаза помутнели — пацан не привык к спиртному, щёки покраснели, как свёкла. Клава улыбнулась, но её улыбка была натянутой, как струна, готовая лопнуть.

— Ну что, парни, — сказала она, голос дрожал, но она держалась, будто загоняла страх вглубь. — Пошли в спальню?

Мы двинулись за ней, её бёдра покачивались под халатом, как колокол, шаги скрипели по половицам. Спальня была тёмной, пахло лавандой, сыростью и её телом, кровать скрипела, старое одеяло скомкалось, керосинка на тумбочке бросала тени на стены, отражаясь в потрескавшемся зеркале. Клава остановилась у кровати, её пальцы теребили пояс халата, глаза метались между нами.

— Кто первый? — хрипло спросила она, голос надломился, как сухая ветка. — Или… вместе?

Я сел на стул у стены, скрипнув половицами, чувствуя, как хер рвётся из штанов, но хотел сперва посмотреть. Её тело жгло меня, как угли, но я сдержался, похоть смешивалась со стыдом за утро.

— Погляжу пока, — буркнул я, щурясь, голос тяжёлый, как гиря. — Начинай, пацан.

Внук замер, щёки пылали, он тёр руки, будто боялся коснуться её. Клава шагнула к нему, её рука коснулась его щеки, тёплая, но дрожащая, её глаза были полны страха, но с искрой — она знала, что сдаётся.

— Как мой мальчик хочет? — её голос был мягким, но с напряжением, как у матери, скрывающей слёзы. — Говори, не стесняйся.

Он проглотил ком, его голос дрожал, как лист на ветру:

— В рот… а потом в попу.

Клава взглянула на меня, её глаза мелькнули — утро ещё ныло в её анусе, боль была свежей. Я кивнул, давая понять: без грубости. Она выдохнула, плечи опустились, будто она смирилась.

— В попу так в попу, — сказала она, стараясь звучать уверенно, но голос дрогнул. — У тебя не большой, внучек, побалую тебя. Ложись на спину.

Внук лёг, его хер, тонкий, но твёрдый, торчал, дрожа от возбуждения, кожа блестела от пота.

Клава встала на колени, её попа задралась, открывая мне вид: сочная пизда, мокрая, с седыми волосками, блестящая от соков, и анус, чуть покрасневший после утра, сжатый, как бутон.

Я сжал кулаки, мой хер пульсировал, но я ждал, чувствуя, как похоть жжёт горло. Она взяла его хер в рот, её губы сомкнулись, тёплые, влажные, и он застонал, хрипло, его руки вцепились в простыню, пальцы побелели. Она сосала медленно, её язык скользил по стволу, слюна стекала, капала на его бёдра, а её сиськи колыхались, тёрлись о кровать, соски, тёмные, как вишни, оставляли влажные следы на ткани. Её пизда блестела, соки текли по бёдрам, и я знал — она течёт не только от страха, но и от кайфа, хоть ненавидит себя за это.

Она работала ртом, её голова двигалась, волосы, седые, липли к шее, пот стекал по её вискам, а её стоны, приглушённые, вибрировали на его хере. Пацан хрипел, его бёдра дёргались, он пытался толкаться, но она держала его, её руки сжимали его бёдра, ногти впивались в кожу. Я видел, как её анус сжимается, как её пизда пульсирует, и чувствовал, как мой хер рвётся из штанов, но ждал, смакуя её подчинение.

— Готов бабушкину попку поиметь? — хрипло спросила она, отрываясь, её губы блестели, слюна тянулась нитью. Она вытерла рот тыльной стороной ладони, её глаза были полузакрыты, полные стыда и жара.

Она встала раком, её колени дрожали, кровать скрипела, простыня скомкалась под её руками. Пацан, красный, взял банку с кремом с тумбочки, его пальцы дрожали, он намазал свой хер, блестящий от её слюны, и коснулся её ануса. Она ахнула, её тело напряглось, но она не кричала — после моего утром его хер был как пёрышко. Он вошёл медленно, его движения были неловкими, шлепки его бёдер о её попу — тихими, почти робкими. Клава стонала, её голос был низким, глубоким, с лёгкой болью, но и с кайфом — её пизда текла, соки капали на простыню, её бёдра дрожали. Она подыгрывала, её попа двигалась навстречу, будто она хотела, чтобы он кончил быстрее, но её стоны выдавали — ей нравилось, хоть анус и ныло после утра.

— Давай, внучек, — хрипела она, её голос дрожал, пот стекал по её спине, седые волосы липли к плечам. — Побалуй меня…, спускай в мою попку....

Пацан двигался, его хрип смешивался с её стонами, кровать скрипела, как старая телега, пот лился с его лба. Он кончил быстро, его сперма, горячая, молодая, заполнила её, и она ахнула, её анус сжался, выдавливая капли, белые, липкие, стекающие по её бёдрам. Она задрожала, её руки подкосились, но она держалась, её пизда пульсировала, мокрая, готовая.

— Петь… ты готов? — прохрипела она, глядя на меня, её голос был усталым, но с искрой, будто она вызывала меня. Она осталась раком, сперма пацана текла из её ануса, смешиваясь с её соками, и это жгло меня, как огонь.

Я встал, стул скрипнул, расстегнул штаны, мой хер, старый, с венами, но крупный, торчал, багровый, пульсирующий. Я шагнул к ней, чувствуя, как спина ноет, как дыхание сипит, но похоть гнала вперёд.

Я приставил хер к её пизде, влажной, горячей, её соки блестели, и вошёл, резко, до упора. Она вскрикнула, её тело дрогнуло, мой хер растянул её, заполнил, и она застонала, хрипло, почти зверино.

— Пётр… — выдохнула она, её голос был полон боли и кайфа, её руки вцепились в простыню.

Я двигался, грубо, мои бёдра шлёпали о её попу, звук разносился, как удары кнута. Её сиськи подпрыгивали, тёрлись о кровать, соски оставляли влажные следы, её пот стекал по ложбинке между грудями. Кровать скрипела, грозя развалиться, её стоны гудели, смешиваясь с моим хрипом. Я чувствовал, как её пизда сжимает меня, как она течёт, как её тело предаёт её. Она думала, стиснув зубы: «Господи, как я могу кончать от этого хрыча?». Но её стоны выдавали — она тонет в кайфе, хоть стыд режет её, как нож.

Я схватил её за волосы, потянул, её шея выгнулась, она ахнула, её глаза, полные жара, встретились с моими в зеркале. Я вбивался, шлепки гремели, её попа дрожала, сперма пацана текла по её бёдрам, смешиваясь с её соками. Мой большой палец скользнул к её анусу, я размазал сперму, тёплую, липкую, и вставил палец. Она сжалась, её пизда стиснула меня, как тиски, она вскрикнула:

— Пётр… не надо…туда больно!

— Только палец, — хрипел я, пот заливал глаза, спина трещала. —Слово я держу, расслабься.

Она выдохнула, её тело обмякло, стоны вернулись, глубокие, почти звериные. Я бурил её пизду, палец тёр её анус, её жар, её соки, её сжатие — всё сводило с ума. Через десять минут она заорала, её тело затряслось, пизда запульсировала, сжимая меня, и она кончила, её крик был хриплым. Я не сдержался — её кайф, её жар, её стоны — и кончил, мои слабые струи, горячие, излились в неё, смешиваясь с её соками. Я рухнул на неё, хрипя, как дохлый конь, спина резала, лёгкие горели.

Клава лежала, её тело дрожало,

пот стекал по её спине, сперма — моя и пацана — текла из её пизды и ануса, липкими ручьями по бёдрам, пачкая простыню. Она дышала тяжело, глаза были закрыты, губы шевелились, будто она молилась или проклинала себя.

Внук смотрел, его хер снова торчал, тонкий, но готовый, блестящий от пота. Клава открыла глаза, заметила, её губы дрогнули в усталой улыбке.

— Внучек, ещё раз? — хрипло спросила она, кивая на его хер. — Вижу, твой дружок не угомонился. Иди ко мне, колени болят раком стоять.

Она легла на спину, раскинув бёдра, её пизда блестела, мокрая, полная нашей спермы, соки текли, пачкая кровать.

Пацан лёг на неё, его хер скользнул в её лоно, он ахнул, чувствуя тепло, липкость, чужую сперму. Он двигался, неловко, но быстро, его бёдра шлёпали о её, звук был влажным, хлюпающим. Клава схватила его за зад, её ногти впились в его ягодицы, задавая темп, её пальцы сжимали, отпускали, будто она трахала себя им.

— Вот так, мальчик, — хрипела она, её голос был страстным, но усталым. — Побалуй соседку, давай.

Я смотрел, мой хер не вставал — годы брали своё, — но картина возбуждала: пацан, молодой, вбивается в старуху, её сиськи колыхаются, соски трутся о его грудь, её стоны гудят, как пчёлы. Разница в возрасте не смущала, а заводила, её опыт, её жар, её власть над ним.

— Возьми сиську в рот, соси, — прохрипела она, её голос дрожал, пот стекал по её шее.

Пацан припал к её груди, его губы сомкнулись на соске, тёмном, твёрдом, и она застонала громче, её руки сжали его зад, ногти оставляли красные полосы. Она двигала его, её бёдра поднимались, встречая его толчки, её пизда хлюпала, соки и сперма текли, пачкая кровать. Она думала: «Я в своем возрасте с обома, как старая шлюха». Через пять минут пацан зарычал, его тело затряслось, он кончил, его сперма, смешалась с моей, и Клава ахнула, её пизда запульсировала, она кончила, её крик был слабым, но искренним. Пацан рухнул на неё, его хер медленно выскользнул, сперма текла, липкая, белая, по её бёдрам.

Мы лежали, тишина звенела, только кровать поскрипывала да сверчки трещали за окном. Клава дышала тяжело, её тело блестело, пот стекал по ложбинке между грудями. Я встал, спина трещала, начал собираться, рубаха липла к спине. Внук, красный, молча натянул штаны, его глаза были мутными, полными смятения.

Клава приподнялась, её голос был хриплым, усталым, но с горькой искрой:

— Что ж ты, Пётр, раньше на чай не заходил? Столько лет одни, могли б… скрасить.

Я ухмыльнулся, стыд за утро ушёл, осталась только похоть и власть.

— Сам себя корю, — буркнул я, голос тяжёлый. — Думал, мне секс не нужен, а тут ты, твоё тело, пацан… Мой хер ожил.

Она улыбнулась, слабо, её глаза блестели, но в них мелькнул страх — что, если деревня пронюхает?

— Завтра жди нас, — сказала она, но голос дрогнул, будто она боялась своих слов. — Зайдёте… но, Пётр, никому ни слова.

— Обязательно, — прорычал я, щурясь.

Мы вышли, ночь была холодной, звёзды горели, деревня спала. Внук молчал, его шаги были тяжёлыми, но я видел, как он косится на меня — то ли с ревностью, то ли со страхом. Где-то вдали залаяла собака, и я подумал: не видел ли кто? Клава была нашей, но надолго ли?