Чайник завыл, как сирена тревоги. Пар заклубился над раковиной. Теща обернулась, держа в руках кипящий сосуд, и ее взгляд упал на сцену, застывшую в полумраке кухни:

Промокшая Катя, сидевшая на стуле с вызывающим видом. Максим, лихорадочно натягивающий лосины поверх явно неестественных очертаний в области бедер и торса. Розовый свитер съехал, обнажив тонкую, мокрую от дождя бретельку бюстгальтера, врезавшуюся в его мускулистое плечо. На полу – черные лосины Кати.

Теща замерла. Ее глаза, обычно тусклые от одиночества и воспоминаний, расширились. Она видела растерянность, стыд и панику на лице зятя. Видела его неестественную позу, руки, прикрывающие пах даже сквозь лосины. Видела лямку лифчика. Видела ажурные красные трусики, уголок которых отчётливо был виден через просвечивающие лосины. И самое главное – она видела странное, смущенное, почти торжествующее выражение на лице дочери, ее мокрую одежду и то, как она стояла слишком близко к мужу.

Процесс соединения точек в ее голове, измучанной годами одиночества, деревенскими сплетнями и примитивными представлениями, занял мгновение. И вывод, к которому она пришла, был простым, страшным и громким.

– Максим, ты педераст?– вырвалось у нее, словно удушливый кашель. Слово повисло в воздухе, тяжелое и ядовитое, перекрыв на секунду даже шум дождя. Чайник в ее дрожащей руке грозился выскользнуть. – Максим... Ты... ты... Голубой что ли? ПЕДИК?! – Она произнесла это снова, уже громче, с отвращением и ужасом, тыча пальцем в его торс, где виднелась бретелька, и в его джинсы, где угадывалась неестественная выпуклость от надетых поверх красных трусиков. – В Катиных... в ее трусах? В лифчике?! Да как ты смеешь?! В моем доме?! К моей дочери?! Позор!

Удар был ниже пояса. Максим отшатнулся, словно от физического удара. Весь жар, весь стыд, все нелепое возбуждение мгновенно превратились в ледяную волну паники. Он попытался что-то сказать, отвести взгляд, поправить свитер, чтобы скрыть бретельку, но пальцы не слушались. Слово педик звенело в ушах, унизительное и несправедливое. Он не был таким! Это была игра, безумие, наваждение под шум дождя и влажным взглядом жены!

– Мама! – взорвалась Катя, ее голос перекрыл тещин. Все ее игривое безумие, весь азарт мгновенно сменились яростной защитой. Она шагнула вперед, встала между матерью и Максимом, как щит. – Заткнись! Сию же секунду! Ты ничего не понимаешь!

– Не понимаю?! – Теща задыхалась от гнева и обиды. – Я глазам своим не верю! Он... он в твоем белье! Педик он, Катька! Ненормальный! Пошел вон отсюда, и чтоб духу твоего тут не было! Сейчас же!

– Он не педик! – Катя кричала, ее мокрые волосы прилипли к лицу. Она оглянулась на Максима, увидела его мертвенную бледность, его глаза, полные ужаса и унижения. В ее взгляде мелькнуло что-то сложное – вина, защита и... странное, еще большее возбуждение от этой вспышки материнской ярости. – Это... это я! Я его заставила! Понимаешь?! Я захотела! Это моя игра! Моя! Он не виноват!

– Ты... заставила? – Теща остолбенела, чайник наконец выскользнул из ее рук и с грохотом упал в раковину, обдав все брызгами. Она смотрела на дочь, потом на Максима в его лосинах, под которыми таились ажурные трусики и бюстик, потом снова на дочь. Связь не складывалась. В ее мире женщины не заставляли мужчин надевать свое белье. Это было... извращенно. Ненормально. – Ты... ты тоже... ненормальная? – прошептала она, отступая, ее лицо исказилось от отвращения и страха уже к собственной дочери. – Что с вами не так?! Оба... оба... извращенцы!

Слово "извращенцы" прозвучало еще громче, еще страшнее, чем "педик". Оно покрыло их обоих, Катю и Максима, одним клеймом. Максим почувствовал, как под влажной тканью Катиного белья, все еще липнущей к его коже, пробежала новая волна жара – жара стыда, гнева и невероятного, запретного возбуждения от этого публичного унижения, от этого ярлыка, от того, что его тайна, его нелепая слабость вывернута наизнанку. Он пойман. Они пойманы. Вместе.

Катя не отступала. Она подошла к матери вплотную, ее глаза горели.

– Да! – выкрикнула она, бросая вызов. – Извращенцы! И что? Это наш выбор! Наша жизнь! Наша семья! – Она махнула рукой в сторону черного окна, за которым бушевал ливень. – Иди спать, мама. Или сиди тут, смотри, если хочешь. Но слово "педик" – больше ни разу не произноси в сторону моего мужа. Слышишь? Ни разу.

Она резко повернулась к Максиму. Ее рука опустилась на его лосины, ладонь легла именно на то место, где под грубой тканью скрывались ее влажные трусики и его возбуждение, подогретое скандалом и оскорблением. Ее прикосновение было властным и обещающим.

– А мы... – прошептала она так, чтобы слышала только он, но глядя прямо в глаза матери, –. ..мы еще не закончили. Бюстик мой на тебе сидит... неудобно? Привыкнешь. Или снять? Прямо тут? При маме? – Ее губы тронула ледяная улыбка. Вызов был брошен всем – матери, приличиям, самому здравому смыслу.

Теща, бледная как мел, отшатнулась к двери. В ее глазах читался ужас и полное непонимание происходящего. Она прошептала: "Господи... пропали... оба пропали..." – и, не выдержав, выбежала в темный коридор, хлопнув дверью в свою комнату.

В кухне снова остались они вдвоем. Шум дождя вернулся, заполняя тяжелую тишину после скандала. Максим стоял, пригвожденный к месту, в ее влажном белье, с клеймом "педика" и "извращенца", горящим на лбу. А Катя смотрела на него, ее рука все еще лежала на его лосинах, пальцы впивались в ткань над бантом ее трусиков. В ее взгляде не было ни капли раскаяния. Ее пальцы впивались в ткань, чувствуя под ней пульсацию его возбуждения. Взгляд ее был темным, лишенным прежней игривости, только вызов и голод.

– Слышал? – ее шепот резал тишину. – Извращенец. Педик. – Она нарочно таранила его этими словами, наблюдая, как он вздрагивает. – Мама так думает. Может, она права? Ты любишь это? Быть Ликой? В моем влажном белье? С моим бюстиком, впивающимся в спину?

Она резко потянула его за собой, не к столу, а глубже в темень коридора, к узкой кладовке под лестницей. Дверь скрипнула. Внутри пахло пылью, старым картофелем и... нафталином. Катя втолкнула его внутрь, шагнула следом, прикрыв дверь, оставив лишь щель. Тусклый свет из кухни полосой падал на пол.

– Раздевайся, – приказала она. Голос был низким, без права на отказ. – Лосины. Свитер. Все, что твое. Остается только мое.

Максим, все еще парализованный стыдом и странным возбуждением от публичного унижения, молча повиновался. Лосины упали на пыльный пол. Розовый свитер соскользнул с плеч, открыв влажный, бесформенно обвисший на его груди бюстик и тонкие бретельки. Он стоял перед ней в одном ее влажном белье – трусиках с бантиком и лифчике. Абсурдный, уязвимый, пылающий от стыда.

Катя оценила картину. Ее губы дрогнули. Не в улыбке. В чем-то хищном. Она наклонилась к старой корзине в углу кладовки, порылась и вытащила что-то блестящее, сливочно-бежевое.

– Холодно тебе, Лика? – спросила она с фальшивой заботой. – На, согрейся. – Она протянула ему сверток. Это были колготки. Плотные, 40 DEN, цвета заварного крема. Но не новые. Старые, чуть растянутые на коленях, с едва заметной стрелкой сзади. Ее старые колготки. Они тоже пахли нафталином и... едва уловимо – ее духами, ее телом из прошлого. – Надевай. Поверх белья. Чтобы ножки не замерзли.

Мысль надеть ее колготки поверх ее же влажных трусиков была новым витком безумия. Максим замер. Но ее взгляд не оставлял выбора. Он сел на корточки на пыльном полу, чувствуя, как влажная ткань трусиков прилипла к коже. С неловкостью, борясь с резинкой и плотной тканью, он начал натягивать колготки. Они шипели, цеплялись за шероховатости его кожи, с трудом облегали мужские икры и бедра. Ткань была прохладной, но быстро нагревалась от тела. Ощущение двойного слоя чужого, влажного снизу и шершаво-шелковистого сверху, сводило с ума. Он встал. Колготки плотно, почти как вторая кожа, обтянули его ноги, подчеркнув мускулатуру, но сделав ее странно гладкой, женственной. Бантик трусиков угадывался под тонкой тканью на бедре. Чашки лифчика безвольно обвисли под нейлоном.

– Хороша шлюшка, – прошептала Катя. Она шагнула к нему вплотную в тесноте кладовки. Ее руки скользнули по его бокам, поверх колготок, от бедер к талии. Прикосновение было легким, скользящим, но электризующим через тонкий нейлон. – Гладенькая... – Ее пальцы остановились на его ребрах, чуть ниже влажного бюстика. – Только вот... тут что-то лишнее.

Ее ладонь резко опустилась ниже, не поверх колготок, а под них! Холодные пальцы проскользнули под резинку на талии, под тугую ткань, прямо к горячей коже живота, а затем ниже – к банту ее трусиков. Максим ахнул, отшатнувшись назад, ударившись спиной о полки. Колготки шипели от трения.

– Не дергайся, Лика – ее голос стал шелковым, опасным. Она прижалась к нему всем телом, чувствуя его дрожь сквозь одежду. Ее рука под колготками двигалась уверенно, пальцы нащупали жесткую пульсацию под тонкой влажной тканью трусиков. – Ты же хотел... когда надевал их? Хотел, чтобы я прикоснулась? Вот так? – Ее пальцы сжали его через трусики, чувствуя каждую складку ткани, каждую каплю влаги, оставшуюся от дождя и его пота. Ощущения, приглушенные слоем колготок, но усиленные запретностью и шероховатостью нейлона на ее пальцах, были невыносимо острыми.

Она начала надрачивать его пенис. Не спеша, методично, сокрушительно. Ее рука двигалась под плотной тканью колготок, создавая тугой туннель из нейлона, внутри которого ее пальцы терли, сжимали, водили по возбужденной плоти, прикрытой лишь влажной паутинкой ее трусиков. Шипение нейлона, ее учащенное дыхание, его сдавленные стоны – все смешивалось в душной темноте кладовки. Ласки были грубыми и властными, лишенными нежности, только утверждение контроля. Через тонкую ткань трусиков он чувствовал каждую шероховатость ее кожи, каждый ноготь.

– Чувствуешь? – ее губы коснулись его уха. – Чувствуешь, чьи это руки? Чье белье на тебе? Чей позор? Ты моя шлюшка. Мой извращенец. Мой педик в колготках и лифчике. Кончай, дорогая.

Она ускорила движение. Волна нарастала, неумолимая, подогретая стыдом, скандалом, теснотой кладовки и двойным пленом ее белья и колготок. Он закусил губу, чтобы не застонать громко, глядя через ее плечо на щель в двери. И в этой щели, в тусклом свете кухни, он увидел глаз. Один, широко открытый, полный ужаса и непонимания. Теща. Она стояла там, в коридоре, подглядывая. Видела его в колготках и бюстике, видела, как ее дочь ласкает его под колготками, видела его лицо, искаженное стыдом и наслаждением.

Вид этого глаза стал последней каплей. Волна накрыла с сокрушительной силой. Он содрогнулся, вцепившись в полки за спиной, подавляя крик. Спазмы прокатились по телу, залитому липким потом под ее бюстиком и колготками. Катя почувствовала это под своей рукой, под нейлоном, сквозь влажную ткань трусиков. Ее пальцы сжали его в последний раз, выжимая последние капли, а на губах застыла жестокая, торжествующая улыбка. Она медленно вытащила руку из-под колготок. Пальцы блестели в полоске света.

– Ну вот и умничка Лика, – прошептала она, глядя на него, обессиленного, уничтоженного, стоящего в ее белье и колготках перед глазом матери в щели. – Теперь ты точно... моя. И мамино слово... педик... – она провела влажным пальцем по его щеке, оставляя липкую дорожку, –. ..оно теперь навсегда с тобой. Как и запах моих колготок... и влажных трусиков... и бюстика.

Она отступила, открыла дверь кладовки шире. Свет упал на Максима во всей его нелепой, развратной «красе». Теща, стоявшая в коридоре, ахнула и отпрянула в темноту, крестясь дрожащей рукой.

– Спокойной ночи, мама, – бросила Катя в темноту, ее голос звучал ледяно и победно. – Не бойся. Она теперь... в моих колготках. Никуда не денется.

Она взяла Максима за руку, все еще липкую от ее прикосновения под колготками, и повела его мимо окаменевшей тещи, обратно в кухню, к столу, где остывал ромашковый чай. Побег был невозможен. Дом стал клеткой.