Холодные струи ливня хлестали по спине, превращая дорогу в мутный поток. Максим, промокший "до нитки", сжался от холода и ступил на крыльцо тещиного дома. Жила она за городом, одна. Мужа давно схоронила, и попросила Катю приехать да помочь по хозяйству. Но так как Катя была на работе, ехать пришлось одному.

В карманах – пусто, сумки не было, с собой вещей он не взял. Так как надеялся что справится быстро. До приезда Кати. А вечером уедут домой

Звонок колокольчика прозвучал жалобно в шуме дождя.

Дверь открыла теща. Лицо ее, изборожденное морщинами – сначала выразило удивление, а потом искреннюю тревогу при виде зятя, с которого лились потоки воды.

– Максим! Да заходи же скорее! Совсем дитя! Промочился ведь... – засуетилась она, затягивая его в узкий коридор. – Сейчас, сейчас... Надо переодеться, простудишься!

Максим стоял, оставляя на полу мокрые лужи, беспомощно разводя руками:

– Да я... я не думал, что так обрушится.. Я даже сменки с собой не взял. Позвоню Кате, скажу чтоб захватила с собой.

Теща махнула рукой, уже роясь в стареньком шифоньере в своей маленькой спальне. Шкаф открывался с трудом, скрипя, словно давно не видел частого использования. Она торопливо перебирала стопки.

– У меня тут... – бормотала она, копаясь в глубине. – У меня тут... из вещей лишь Катины. Давно уж... – Голос ее дрогнул на имени дочери. – Катины остались. Вот... – Она вытащила пару выгоревших розовых свитеров, старые лосины и... замерла, глядя на то, что держала в руках. Это были сложенные аккуратной стопочкой девичьи трусики с крошечным бантиком, пара плотных черных лосин и легкая туника в мелкий голубой цветочек – явно домашняя, ночная. На мгновение в ее глазах мелькнула растерянность и глубокая печаль. Она словно забыла, что предлагает зятю не просто верхнюю одежду.

– Ну... бери, что есть... – проговорила она тише, с легким смущением кладя стопку белья поверх свитера и лосин. – Все чистое... Хранилось... – Она не смотрела на Максима, быстро сунув ему в руки охапку вещей. – Переоденься, я чайку поставлю.

Максим взял предложенное. Его пальцы невольно коснулись тонкой ткани туники и плотных лосин. Трусики с их наивным бантиком лежали сверху. Он чувствовал жгучую неловкость. Надевать это?

Лосины казались узковатыми, трусики – немыслимо обтягивающими, а мысль о тунике вызывала лишь желание провалиться сквозь землю. Но холод заставлял двигаться. Он ощущал не только теплоту сухой ткани, которую все же стал натягивать на мокрое тело. Максим взглянул на себя в зеркальце на комоде – в выгоревшей розовой кофте и черных лосинах он выглядел нелепо и трогательно, как переодетая кукла.

Он собрал свои мокрые вещи и закинул их в стирку.

Вечер опустился тяжело и мокро. Дождь лил с неослабевающей яростью, превращая улицы в реки, а крыши – в сплошной гулкий поток. Он не собирался прекращаться, этот ливень, будто решил навечно отрезать маленький дом от остального мира. В кухне пахло ромашковым чаем и старыми обоями. Максим, все еще в розовом свитере Кати и черных лосинах и закутавшись в байковый плед тещи, сидел за столом, чувствуя себя нелепым пришельцем. Теща перебирала салфетки, тихий разговор о погоде и урожае клубники давно иссяк, оставив после себя лишь стук капель по стеклу да скрип ветки о крышу.

Внезапно в шуме дождя прорвался другой звук – резкий скрежет тормозов, хлопок автомобильной двери и быстрые шаги по залитому крыльцу. Ключ щелкнул в замке – Катя всегда имела свой. Дверь распахнулась, впустив порыв ветра, брызги воды и... саму Катю.

Она стояла в дверях, промокшая до нитки, с капюшоном, безнадежно сползшим на спину, с сумкой, из которой торчал мокрый зонт-трость. Ее лицо, усталое и озабоченное, выражало лишь одно желание – поскорее оказаться в тепле и сухости.

– Мам! – выдохнула она, сбрасывая промокшие кроссовки. – Ты не представляешь, как заливает! На МКАД еле... – Она замолчала на полуслове, ее взгляд упал на фигуру за столом. На мужчину в ее старом розовом свитере, в ее старых черных лосинах, которые неестественно обтягивали его мужские ноги. На Максима. Ее мужа.

– М... Макс? – Катя замерла, вода стекала с ее куртки на пол, образуя новую лужу рядом с высохшими следами его прихода. Ее глаза, широко распахнутые, метались от его нелепого вида к лицу матери, потом обратно к лосинам. Катя решила сделать вид что она не в курсе переодеваний. Чтоб не опозориться в глазах матери. – Что... Что на тебе? Это же... мои...

Теща вскочила, засуетилась еще больше, чем утром:

– Катюш! Родная! Да ты вся... Дождь-то какой! Максим... он тоже промок... До костей! Вещей не было... Я ему... из твоих... что было... – Она говорила путано, смущенно указывая рукой на зятя, словно оправдываясь.

Катя медленно подошла ближе. Ее взгляд скользнул по знакомой выгоревшей розе свитера, по обтягивающим лосинам, которые она носила лет пять назад на пробежки. Потом она заметила плед, сброшенный на стул, а под ним – знакомый голубой цветочек ее домашней туники и... уголок трусиков с тем самым крошечным бантиком.

– Ты... ты в моем... белье? При моей матери? Ты с ума сошел? – прошептала она, глядя на Максима, который готов был провалиться сквозь землю, ощущая жар на своих щеках под материнским взглядом жены.

Катя стояла перед Максимом, с которого не спало ни смущение, ни нелепый розовый свитер, ни черные лосины, обтягивающие его мускулистые бедра и икры. Вода капала с ее волос на пол. Но в ее глазах, только что широких от шока, заплясали искры. Не гнева. Не недоумения. А чего-то острого, запретного, разожженного этой дикой картиной.

— Мне твоя мама сама выдала, - пунцовый, выдавил я.

– Не снимай, мне нравится, Лика. Поиграем.. – прошептала она так тихо, что слова потонули в шуме ливня. Шагнула ближе. Ее пальцы, холодные от дождя, коснулись рукава своего старого розового свитера на его плече. Движение было быстрым, скрытым от матери телом Максима. Пальцы скользнули вниз, по его предплечью под тканью, едва заметно, но с такой наглостью, что у него перехватило дыхание. – Сидишь тут... в моих вещах... Как куколка, – ее голос был хриплым шепотом, губы почти касались его уха. Он почувствовал, как ее мокрый рукав прилип к его руке под свитером.

Она оглянулась краем глаза – мать возилась у плиты, подогревая чайник, ее внимание было поглощено кастрюльками. Катя вернула взгляд к Максиму. Ее глаза горели в полумраке кухни. Неловкость сменилась хищной игрой.

– Тесно тебе в них? – Она наклонилась, делая вид, что поправляет складку на его лосинах у бедра. Ее пальцы сжали ткань, почувствовали напряжение мышцы под ней, задержались. Он замер, не в силах пошевелиться, чувствуя, как жар разливается под свитером, противореча холоду ее мокрых пальцев. – В моих лосинах... – повторила она, и в голосе зазвучало странное удовольствие. – И представь... ты мог быть и в моих трусиках...

Мысль, видимо, ударила в нее саму. Ее дыхание участилось. Она снова мельком глянула на мать, затем прижалась к нему еще ближе, скрывая движение телом.

– Хочешь... поменяться? – прошептала она, и в словах была не просьба, а приказ, смешанный с азартом. Ее рука скользнула между ними, к поясу его лосин. Пальцы нащупали резинку. – Снимешь свои... и наденешь мои? Прямо сейчас. Пока мама не видит. – Ее глаза сверлили его, полные вызова и темного любопытства. – Дай мне свои. Сухие. А ты надень... эти. Ажурные. – Она приспустила свои леггинсы, показав свои красивые красные трусики с рюшами.

Максим почувствовал, как земля уходит из-под ног. Холодный ужас смешался с диким, неконтролируемым возбуждением. Вид промокшей, опасной Кати, ее шепот сквозь грохот дождя, ее пальцы у резинки его лосин – все это парализовало и одновременно поджигало изнутри. Он не мог ответить. Только смотрел на нее, пойманный в ловушку между нелепостью, смущением и внезапным, жгучим желанием подчиниться этому безумному приказу.

Пальцы Кати, холодные и влажные от дождя, уже замерли на резинке его лосин, готовые к дерзкому спуску. Ее глаза, темные и неотрывные, ждали только кивка. И он случился – почти незаметное, бессильное движение подбородка Максима. Согласие пленника.

Шшшорт.Резинка лосин резко поддалась. Катя пригнулась ниже, ее мокрые волосы коснулись его колена, скрывая движение от матери, все еще возившейся с чашками у раковины. Он зажмурился, чувствуя, как прохладный воздух кухни коснулся кожи живота, как женские пальцы, цепкие и быстрые, стаскивают вниз ее старые лосины по его ногам. Ощущение безумия и дикого возбуждения парализовало. Он сидел на стуле, в розовом свитере, с обнаженными по пояс ногами, а Катя, присев на корточки, снимала с него свои лосины.

– Держи, – ее шепот был горячим и влажным, как ее дыхание. Она сунула ему в руки комок черной ткани – ее собственные, влажные, промокшие красные трусики. – А теперь... давай свои.

– Ну же, – подстегнула она, ее глаза сверкали азартом. – Надевай. Пока мама не обернулась. Хочу видеть тебя в моем... целиком.

Максим двигался как автомат, подчиняясь странной, унизительной команде. Поднялся, прикрываясь комком своих лосин спереди. Сбросил лосины совсем. Затем, краем глаза следя за спиной тещи, натянул влажные трусики Кати. Тонкая, прохладная ткань неестественно обтянула его мужскую форму. Бантик топорщился нелепо. Он едва сдержал стон от неловкости и... неожиданного, щемящего ощущения чужой интимности. Катя наблюдала, прикусив губу, ее грудь вздымалась под мокрой футболкой.

Но на этом она не остановилась.

– Идеально, – прошептала она, и в ее голосе прозвучала новая, еще более опасная нота. Ее рука скользнула не к его джинсам, а под розовый свитер, который он все еще носил. Холодные пальцы прошлись по его животу, заставив вздрогнуть, и нащупали нижний край его собственной футболки. – Но это еще не все, Лика. Ты думал, я оставлю тебя так? Без полного ансамбля?

Она сняла с себя, и вытащила из промокшей футболки, последний предмет. Не просто бюстгальтер. Ее бюстгальтер. Легкий, телесного цвета, без косточек, с тонкими бретельками и маленькой застежкой сзади. Он тоже был влажным от дождя, на ткани темнели пятна от воды.

– Хочу, чтобы ты одел и мой бюстик, – ее требование прозвучало как приговор. Она протянула лифчик. – Под свитером. Чтобы я знала, что он там. На тебе. Рядом с... – ее взгляд скользнул вниз, к бантику на трусиках, –. ..с остальной одеждой. Чтоб ты пах мной..

Максим почувствовал, как грань между неловкостью и чем-то темным, захватывающим, окончательно рухнула. Он взял влажный бюстгальтер. Ткань была прохладной и скользкой. Катя помогла ему, быстро стащив его розовый свитер и его футболку одним движением. Он стоял перед ней, в ее влажных трусиках, его торс обнажен в промозглом воздухе кухни. Она подошла вплотную, ее мокрое тело прижалось к его коже, пока она накидывала бретельки ее бюстика ему на плечи. Ее пальцы скользили по его спине, пытаясь сцепить крючки. Он был шире в груди, застежка не сходилась.

– Не... не получается, – прохрипел он, чувствуя, как влажные чашки лифчика бесформенно болтаются на его плоской груди.

– Держись, – прошипела Катя, прикладывая усилие. Ее дыхание обжигало его шею. Крючок с трудом, но поддался, впиваясь в кожу спины. Ее влажный бюстгальтер плотно, неестественно обхватил его торс. Чашки, рассчитанные на женскую грудь, смялись, образовав странные складки на его мужской мускулатуре. Он чувствовал каждое место, где влажная ткань прилипала к коже, каждый шов, каждую бретельку, врезавшуюся в плечо.

Катя отступила на шаг, окидывая его оценивающим, пылающим взглядом. Максим в ее влажных трусиках и влажном бюстике, с выгоревшим розовым свитером, наброшенным на плечи, но не скрывающим лямок лифчика. Абсурд. Унижение. Неприкрытое возбуждение, пульсирующее под тонкой, чужой, влажной тканью.

– Красивая, – прошептала она.

Чайник на плите вдруг взвыл пронзительно, как сигнал тревоги. Теща резко обернулась:

– Ой, вскипел! Катюш, Максим, чайку...