Утро прошло, и Женя ушёл на пары с кружкой кофе в желудке и её словами в голове: "Пускай ночью мы будем принадлежать друг другу." День в техникуме тянулся невыносимо долго. Он сидел в аудитории, где пахло сыростью и мелом, а преподаватель монотонно бубнил про сопротивление в цепях, тыкая указкой в потёртую схему на доске. За окном шёл дождь, капли стучали по стеклу, а в коридоре гудела очередь в буфет за пирожками с капустой по 10 копеек. Женя не слышал лекцию — его мысли крутились вокруг Галины Ивановны: её дряблое тело под халатом, её запах, её тепло. Он ёрзал на стуле, чувствуя, как жар пробегает по телу, и ловил себя на радости: больше не надо её упрашивать, ждать её зова, выискивать момент. Теперь у него есть свобода — она сама хочет его, и эта мысль гнала его домой, заставляла смотреть на часы каждые пять минут. Он даже придумал сбежать с последней пары, соврав про головную боль.

Галина Ивановна тоже ждала вечера. Она весь день хлопотала по дому: варила борщ с капустой и свёклой, чистила картошку, протирала пыль с серванта, где стояла чёрно-белая фотография мужа в рамке. Радио "Маяк" гудело фоном, передавая сводку погоды и отчёт о каком-то съезде в Москве, но она не слушала — её мысли были заняты Женей. Между ног ныло — тёплое, тянущее чувство, которое она не могла прогнать. Она стояла у плиты, помешивая борщ, и чувствовала, как её тело, старое, сморщенное, с обвисшей кожей, оживает при мысли о его молодом члене — крепком, горячем, таком не похожем на её дряблость. Ей было неловко: она, пожилая женщина с седыми волосами и морщинами, хочет этого парня, гладкого, молодого, робкого, с кожей без единой складки. Но стыд отступал перед желанием — она хотела его чаще, сильнее, чем раньше, и тьма за окном не могла наступить быстрее.

Вечер пришёл к шести. Женя влетел в подъезд, мокрый от дождя, сбросил куртку у порога и вдохнул запах борща — густой, с чесноком и укропом, наполнявший тесную квартиру. На столе его ждали миска с красным варевом, кусок хлеба и рюмка наливки — вишнёвой, домашней, тёмной, как кровь. Галина Ивановна стояла у плиты, в халате и фартуке, её седые волосы выбились из пучка, щёки розовели от жара кухни. Она обернулась, улыбнулась ему — открыто, без тени утреннего стеснения: "Садись, Женя, ешь." Он сел, взял ложку, и спросил, кивнув на рюмку: "А это в честь чего?" Она налила себе такую же, подняла её, глядя ему в глаза: "В честь нового этапа наших отношений. Давай выпьем, чтоб всё ладно было."

Он кивнул, чокнулся с ней — стекло звякнуло, — и выпил. Наливка обожгла горло, сладкая, с лёгкой кислинкой, и он выдохнул: "Весь день о вас думал, Галина Ивановна. Не мог дождаться, когда домой вернусь." Его голос был тихим, но искренним, и он смотрел на неё, не пряча глаз. Она поставила рюмку, отвернулась к плите, скрывая лёгкий румянец, и отшутилась: "Давай, ешь борщ, в душ шагом марш, и бегом в спальню. Неча тут мне сказки рассказывать." Она не призналась, что сама думала о нём — о его руках, его губах, его теле, — но её голос дрогнул, выдав её.

Он быстро доел, борщ согрел его изнутри, и побежал в душ. Вода текла холодная, с ржавым налётом, но он не замечал — его член уже поднимался, твердел от одной мысли о ней, о том, что он снова будет её иметь, без ожиданий, без её "если будешь себя хорошо вести." Он вытерся полотенцем, старым, с вышитыми петушками, натянул трусы и пошёл в комнату, где она ждала.

Свет был выключен — только фонарь за окном бросал тусклые блики через шторы. Она лежала на диване под одеялом, на ней старая ночная рубашка — выцветшая, до колен, с потёртым кружевом на груди, и больше ничего. Он залез к ней, одеяло шуршало, и сразу потянулся к ней — его губы нашли её губы, сухие, шершавые, с лёгким привкусом наливки. Он целовал её жадно, неумело, потом спустился к груди — сквозь ткань чувствовались её соски, твёрдые, большие, и он прижался к ним губами, вдыхая её запах: мыло, пот, борщ. Она отвечала — её руки гладили его спину, пальцы дрожали, и она постанывала — тихо, хрипло: "Ох, Женя…"

Но вдруг она остановила его, положив ладонь ему на грудь. — "Погоди, " — шепнула она, голос дрожал, но был твёрдым. Он замер, глядя на неё в полумраке, и она сказала: "Ложись на спину. Вчера ты говорил, что женщина может ублажить мужчину ртом. Я такого никогда не пробовала… Надо на старости лет узнать, как оно." Её тон был смесью любопытства и неловкости, но в глазах мелькнула искра — она хотела этого.

Он лёг на спину, сердце колотилось, одеяло сползло, открывая его тело — худое, гладкое, с редкими волосками на груди. Она села рядом, её ночнушка задралась до бёдер, и потянула с него трусы — медленно, ткань зацепилась за его член, уже твёрдый, торчащий вверх. Трусы упали на пол, и она впервые увидела его так близко: член молодой, красный, с блестящей головкой, вены проступали под тонкой кожей, капля предэякулята дрожала на кончике. Её дыхание сбилось — она замерла, глядя на него, и внутри неё заколотилось сердце, смешанное с волнением и стыдом.

Ей было неловко — пожилая женщина, с морщинами, седыми волосами, сморщенной кожей, сидит перед молодым парнем и хочет взять его в рот. Она думала о муже — он никогда не просил такого, да и она не знала, что так делают, пока Женя не сказал. Её руки дрожали, когда она наклонилась ближе, её лицо горело от смущения, но желание пересиливало — она хотела попробовать, узнать, почувствовать его так, как он чувствовал её. Она вдохнула его запах — молодой, резкий, с лёгкой кислинкой, — и её живот сжался от тёплого, тянущего чувства.

Она взяла его член рукой — осторожно, пальцы дрожали, кожа на её ладонях была грубой, сухой, и он дёрнулся под её прикосновением. Она наклонилась, её седые волосы упали на его бёдра, и сначала лизнула — робко, кончиком языка, по головке. Вкус был странный — солоноватый, чуть горький, тёплый, и она замерла, привыкая. Потом обхватила его губами — неумело, слишком широко, зубы слегка задели кожу, и он выдохнул: "Ох…" Её движения были неловкими: она то сосала, втягивая щёки, то лизала, водя языком по стволу, не зная, как правильно. Её слюна стекала вниз, капала на его бёдра, и она краснела, чувствуя себя глупо, но продолжала — ей было стыдно, но возбуждающе, странно приятно держать его так.

Женя лежал, чувствуя её тепло, её неумелость, и ему не с чем было сравнить — это был его первый раз, когда женщина делала ему ртом. Её губы — сухие, шершавые — скользили по нему, её язык тёрся о головку, и он дрожал от возбуждения, от самой обстановки: старая соседка, её ночнушка, её дыхание на его коже. Через пару минут он почувствовал, как жар накатывает волной, и не успел предупредить — сперма выплеснулась, резко, неожиданно. Первая порция попала ей в рот — горячая, густая, и она вздрогнула, отстранилась от удивления, кашлянув. Вторая брызнула ей на лицо — липкая, тёплая, попала на щёку, стекла к подбородку, третья — на грудь, растеклась по ночнушке, оставив тёмное пятно.

Он подскочил, краснея: "Простите, Галина Ивановна, я не успел сказать…" Его голос дрожал, он хватал воздух, чувствуя вину. Она вытерла рот тыльной стороной ладони, посмотрела на него — глаза блестели, щёки горели, но она улыбнулась, криво, почти ласково: "Да ладно тебе, Женя, всё хорошо. Думала, противней будет, а оно солёненькое на вкус, не так уж плохо." Она провела пальцем по щеке, стирая сперму, и добавила, глядя в сторону: "Странно это, конечно, такое делать… Но, знаешь, даже возбуждающе. Сама себе дивлюсь, что решилась."

Комната утопала в полумраке — фонарь за окном бросал слабые блики через тяжёлые шторы, отражаясь на выцветших обоях с мелким узором. Диван скрипел под их весом, одеяло сползло к ногам, воздух пах их телами — потом, наливкой, её влагой, его спермой. Женя лежал на спине, грудь тяжело вздымалась, трусы валялись на полу, член медленно опадал, блестя от её слюны. Галина Ивановна сидела рядом, ночнушка задралась до бёдер, её лицо горело, сперма ещё липла к щеке и груди, оставляя тёмные пятна на ткани. Она вытерла подбородок рукавом, кашлянула, привыкая к солоноватому привкусу во рту, и посмотрела на него — глаза блестели, смесь стыда и удивления.

Они отдышались, молчание повисло тяжёлое, но не неловкое. Она первая заговорила, голос хриплый, с лёгкой дрожью: "Ну, Женя, никогда бы не подумала, что такое попробую. Странное дело — и стыдно, и… нравится вроде." Она потёрла ладони, будто стряхивая волнение, и добавила: "А ты как? Не противно было, что старуха тебе рот открыла?" Её тон был шутливым, но в нём сквозила неуверенность.

Он повернулся к ней, выдохнул: "Да что вы, Галина Ивановна, мне в кайф было. Первый раз такое… И вы так старались, я прям дрожал весь." Его голос был тихим, искренним, и он улыбнулся — робко, но тепло. Она хмыкнула, отводя взгляд: "Старалась, говоришь… Ну, не знаю я, как оно правильно, зубами небось задела." Они посмеялись — коротко, неловко, и это разрядило воздух.

Он приподнялся на локте, посмотрел на неё — её седые волосы растрепались, ночнушка смялась, грудь тяжело колыхалась под тканью. — "А давайте я вам как вчера сделаю? Приятно ртом, " — предложил он, голос дрогнул, но глаза блестели от предвкушения. Она замерла, щёки порозовели, и ответила тихо: "Хотела я, Женя, да стеснялась просить. Вдруг тебе моя старая манда не по душе, пахнет там, небось…" Её слова повисли, она потёрла шею, глядя в сторону.

Он покачал головой, придвинулся ближе: "Да вы что, она пахнет женщиной, настоящей. Мне в кайф, правда." Его голос был твёрдым, и он смотрел на неё с такой искренностью, что она выдохнула, смягчилась: "Ну, раз так говоришь… Ладно, давай."

Она легла на спину, диван скрипнул под её весом, и приподняла ночнушку — не сняла, а задрала до живота, обнажая бёдра, толстые, с целлюлитом, и волосатую промежность. Её вагина — большая, мокрая, с густыми седыми волосами, слипшимися от влаги, — раскрылась перед ним в тусклом свете. Запах — резкий, мускусный, с ноткой её пота — ударил ему в нос, и он вдохнул глубже, чувствуя, как жар заливает тело. Она раздвинула ноги шире, колени дрожали, кожа сморщилась на внутренней стороне бёдер, и посмотрела на него сверху: "Давай, Женя…"

Он нырнул под ночнушку — ткань накрыла его голову, как палатка, и он оказался в её тепле, её запахе. Его лицо уткнулось между её ног, волосы щекотали нос, лезли в рот, и он начал лизать — сначала робко, языком по складкам, чувствуя её влагу, солоноватую, горячую. Она застонала — тихо, хрипло: "Ох, Женя…" — и её бёдра дрогнули, раздвинулись ещё шире. Её вагина текла, влага стекала ему на подбородок, капала на шею, и её стоны заводили его — мысль, что он, молодой парень, орудует языком между ног у старухи, сводила её с ума. Её тело — дряблое, старое, с обвисшей кожей — дрожало под ним, и это её дико возбуждало.

Он осмелел, засунул два пальца внутрь — указательный и средний, медленно, чувствуя её тесноту, её тепло. Она ахнула, напряглась: "Ой, Женя, что ты…" — но не остановила, её голос сорвался в стон. Вчера он такого не делал, и она не ждала — её муж никогда не трогал её так, а тут пальцы крутятся внутри, растягивают её, трутся о стенки. Ей нравилось — тепло разливалось по низу живота, и она прижала его голову руками — большие, натруженные ладони вцепились в его волосы, — начала двигаться навстречу бёдрами, тяжело, ритмично. "Давай, мой мальчик, давай… Ещё чуть, порадуй старушку, порадуй её между ног, " — шептала она, голос тихий, но страстный, срываясь в хрип.

Он лизал быстрее, язык скользил по её складкам, пальцы крутились внутри, нащупывая её глубину, и её стоны становились громче — "Ох… Женя… давай…" Через десять минут она задрожала, бёдра сжали его голову, вагина сжалась вокруг пальцев, и она кончила — громче, чем всегда, почти вскрикнув: "Ох, мой хороший!" Её оргазм был сильным, долгим — она даже с мужем так не кончала, он входил быстро, кончал и слазил, не думая о ней, а тут всё было иначе. Влага хлынула ему на лицо, горячая, обильная, и она задрожала, хватая воздух, кулаком зажимая рот, чтобы не кричать громче.

Он вылез из-под ночнушки, лицо мокрое, волосы растрепаны, и лёг рядом, отдышавшись. Она лежала, грудь тяжело вздымалась, глаза блестели, и заметила, что у него снова встал — член торчал, красный, блестящий от предэякулята. Она улыбнулась, хрипло: "Сразу видно, молодой, можешь по несколько раз за ночь. Давай, ложись." Он лёг на спину, и она села сверху — медленно, диван скрипнул под её весом. Её колени упёрлись в матрас, она взяла его член рукой — дрожащей, с грубой кожей, — направила в своё мокрое влагалище, ещё горячее после оргазма. Она опустилась, тихо застонав: "Ох…" — и начала покачиваться — не быстро, в своём темпе, подходящем для её возраста, её тела.

Её движения были плавными, тяжёлыми, её бёдра колыхались, седые волосы между ног тёрлись о его пах. Она нагнулась к нему, её длинная грудь — обвисшая, с тёмными сосками — оказалась у его лица, качалась над ним. Она взяла сосок пальцами, направила ему в рот: "Соси бабушкину сисю, мальчик. Какой хороший мальчик." Её голос был низким, с лёгкой дрожью, и она смотрела на него сверху, чувствуя, как он заводит её — молодой парень, сосущий её старую грудь, её тело, её запах. Он взял сосок в рот, сначала лизнул — солоноватый, твёрдый, — потом покусал, несильно, зубами, и она застонала: "Ох, Женя…" Её вагина сжала его член, и ситуация — эта смесь заботы и страсти — дико её возбуждала.

Он сосал, покусывал, чувствуя её тепло, её вес на себе, и через пять минут жар накатил снова. Он кончил, изливаясь в неё — сперма выплеснулась, горячая, густая, заполнила её, стекла по её бёдрам на него. Она не кончила второй раз, но ей было хорошо — тепло разливалось по телу, и она осталась сидеть на нём, покачиваться лениво, пока его член медленно уменьшался внутри. Сперма стекала с неё на него, липкая, тёплая, пачкала их обоих, и она болтала с ним, не слезая: "Ну, Женя, намаялся со старухой? А мне хорошо с тобой, прям молодость вспомнила." Её голос был мягким, довольным, и она гладила его по груди, не стесняясь больше ни его, ни себя.

Она слезла с него, легла рядом, потная, довольная, и сказала: "Давай спать тут, Женя, на диване. Тесно, но вместе теплее." Он кивнул, прижался к ней — её тело мягкое, тёплое, пахло их ночью. Она добавила: "Если вдруг тебе захочется чего, не стесняйся, буди меня." Он улыбнулся, обнял её: "А если вам надо будет ртом или как-то ещё приятно сделать, я с радостью, Галина Ивановна." Она хмыкнула, погладила его по голове: "Договорились, мой хороший." Они обнялись теснее — её грудь прижалась к его спине, дыхание согревало шею, — и уснули вместе, под скрип дивана и шум дождя за окном.