Сентябрь 1987 года в этом городишке был холодным, с резким ветром, что гнал по асфальту жёлтые листья и редкие окурки. Женя, худенький парень с короткой стрижкой и вечно краснеющими ушами, стоял у подъезда старого кирпичного дома, сжимая в руках потёртый чемодан. За спиной висел рюкзак, набитый учебниками, свитерами и банками тушёнки, которые мама собрала с особым тщанием. Он поступил в радиотехнический техникум — мечта родителей, простых заводских из далёкого посёлка. Но общежитие оказалось переполненным, мест не хватило даже для половины первокурсников, и теперь семья искала хоть какой-то угол.

Два дня они мотались по городу: обзванивали номера из "Вечернего вестника", стучались в коммуналки, где в коридорах воняло перегаром и кислыми щами, и осматривали комнаты, которые стоили больше, чем отец зарабатывал за месяц. Наконец, у автобусной остановки мама заметила объявление, приклеенное к столбу скотчем: "Сдаю комнату в однокомнатной квартире, недорого, только для студента. Порядок обязателен. Звонить после 18:00." Вечером отец, встав в очередь к таксофону, набрал номер, и через полчаса они уже поднимались по скрипучей лестнице на первый этаж.

Дверь открыла Галина Ивановна — полная женщина лет шестидесяти семи с добрым, чуть усталым лицом. Её седые волосы были стянуты в низкий пучок, а на плечах лежала застиранная кофта крупной вязки. Фигура у неё была внушительная: огромная дряблая грудь колыхалась под цветастым платьем, а задница, обтянутая тканью, казалась такой же тяжёлой и массивной. Но глаза — тёплые, карие, с мелкими морщинками — сразу располагали к себе. Она окинула гостей взглядом, словно прикидывая, стоит ли пускать, и махнула рукой:

— Заходите, чего в дверях топтаться.

Квартира была тесной, но чистой. В единственной комнате пахло нафталином, старыми книгами и чем-то сладковатым — может, вареньем, что стояло в банках на подоконнике. У стены приткнулся полуторный диван с выцветшей обивкой и продавленным сиденьем, рядом — шаткий стол с клеёнкой, а в углу — раскладушка, аккуратно застеленная серым одеялом с торчащими нитками. Из радиоприёмника "Вега" на подоконнике тихо бубнил голос диктора про планы пятилетки. На кухне гудела газовая плита, а в ванной виднелась облупленная эмалированная ванна с ржавыми потёками.

— Вот моё хозяйство, — начала Галина Ивановна, уперев руки в бока. — Комната одна, так что жить будем вместе. Мне — диван, парню — раскладушка. Места немного, но для одного студента хватит. До техникума близко, минут десять пешком.

Мама, невысокая женщина в платке и с сумкой через плечо, кашлянула и посмотрела на отца. Тот, в кепке и пиджаке с протёртыми локтями, шагнул вперёд, потирая ладони.

— А сколько вы за это хотите? — спросил он, стараясь говорить уверенно.

— Тридцать рублей в месяц, — ответила Галина Ивановна, скрестив руки на груди так, что платье натянулось. — Дешевле не найдёте. Но у меня условия: никаких гостей, ни друзей, ни девок этих ваших. Пить-гулять не позволю, домой чтоб не позже девяти вечера. Мне шум не нужен, я человек старый, привыкла к порядку.

Женя стоял у порога, пунцовый от смущения, и смотрел на потёртый линолеум. Спать в одной комнате с чужой бабушкой? Он даже представить не мог, как это будет: скрип раскладушки, её дыхание за ширмой… Но жаловаться было некому, и он молчал, теребя ремешок рюкзака.

— Тридцать — это нормально, — кивнул отец, прикидывая в уме. — А готовить как? Стирать? Он у нас робкий, сам себе кашу толком не сварит, а учиться надо много.

Галина Ивановна смягчилась, уголки её губ дрогнули в улыбке. Она посмотрела на Женю, потом перевела взгляд на родителей.

— Да не против я готовить, — сказала она, махнув рукой. — Борщ, котлеты, кашу какую — сварю. И постирать могу, не впервой. Только вы уж тогда продуктов присылайте, а то на мою пенсию особо не разгуляешься. Картошку, капусту, мясо какое — что там у вас в деревне есть.

Мама оживилась, глаза её заблестели.

— Ой, это мы завсегда! У нас огород свой, картошка хорошая, морковь, свёкла. Тушёнку я закатываю, сало солим, огурцы мариную. С автобусом передадим, раз в месяц точно. Вам не в тягость будет?

— Да какое тягость, — хмыкнула Галина Ивановна. — Я всю жизнь готовлю, привыкла. Лишь бы он, — она кивнула на Женю, — не баловал. Ты, парень, как звать-то?

— Женя, — буркнул он, едва подняв глаза.

— Женя, значит. Смотри, уговор — дело святое. Поздно не шляйся, водку не пей, девок не води. А то выгоню, и будешь на улице ночевать, — сказала она строго, но в голосе проскользнула тёплая нотка.

— Он не такой, — поспешно вставила мама. — У нас в посёлке девчонки за ним не бегали, стеснительный он. Учится хорошо, в школе одни пятёрки были. Не будет вам хлопот, Галина Ивановна.

— Ну, раз стеснительный, то ладно, — кивнула хозяйка, оглядев Женю с ног до головы. — Лицо у него честное, вижу. А вы, значит, продукты пришлёте, да? Я тогда и суп ему сварю, и бельё постираю. Только чтоб порядок был, я нерях не люблю.

— Порядок будет, — заверил отец, выпрямляясь. — Он у нас тихий, как мышь. С диваном-то как, не тесно вам вдвоём в комнате?

— Да мне диван привычный, — отмахнулась Галина Ивановна. — Сплю на нём лет десять, спина уже к нему приросла. А ему раскладушка пойдёт, молодой, гибкий ещё. Главное, чтоб не скрипел по ночам, а то я чутко сплю.

Женя покраснел ещё сильнее, представив, как будет ворочаться на раскладушке, стараясь не разбудить хозяйку. Мама, заметив его смущение, поспешила сменить тему:

— А бельё где сушить? Балкона-то нет вроде.

— На кухне верёвки натянуты, — ответила Галина Ивановна. — И во дворе есть, у сараев. Я сама справлюсь, не переживайте. Главное, чтоб он учился, а не шатался где попало.

— Учиться будет, — твёрдо сказал отец. — Мы за этим и привезли его. Ну что, договорились?

— Договорились, — кивнула Галина Ивановна, протянув руку. — Завтра можете вещи заносить. А я пока чайник поставлю, попьём с дороги.

Родители переглянулись, выдохнули с облегчением. Женя остался стоять у порога, глядя на раскладушку и чувствуя, как его жизнь вот-вот изменится. За окном темнело, радио тихо гудело, а в квартире запахло кипятком и сушёными травами. Так началась его новая жизнь — в тесной комнате с Галиной Ивановной, где каждый скрип раскладушки будет напоминать ему о строгих правилах и запахе её борща.

Родители уехали на последнем автобусе в шесть вечера. Женя стоял у окна, глядя, как их силуэты растворяются в сером сумраке двора, пока гул мотора не стих за углом. В руках он всё ещё сжимал чемодан, а рюкзак так и висел на одном плече. Галина Ивановна хлопотала на кухне — звякала посудой, что-то бормотала себе под нос, и вскоре по квартире поплыл запах заваренного чая с сушёной малиной. Женя вздохнул, повернулся к комнате и понял, что пора распаковываться.

Он поставил чемодан у раскладушки, открыл его дрожащими руками и начал выкладывать вещи. Свитера, аккуратно сложенные мамой, отправил на полку в старом шкафу с треснувшим зеркалом. Банки с тушёнкой и солёными огурцами отнёс на кухню, где Галина Ивановна, не глядя на него, буркнула: "Ставь в холодильник, там место есть." Учебники — толстые, с потёртыми обложками, вроде "Основ радиотехники" и "Математика для техникумов" — он разложил на шатком столе у окна. Ручки, тетради и линейку пристроил рядом, стараясь занять как можно меньше места. Всё это он делал молча, чувствуя, как Галина Ивановна изредка поглядывает на него с кухни.

Когда вещи были разложены, он сел на край раскладушки, и та жалобно скрипнула под его весом. В комнате стало тихо — только радио на подоконнике что-то бубнило про урожай зерновых да тикали настенные часы с облупленным циферблатом. Галина Ивановна вошла, неся две кружки с чаем, и поставила одну перед Женей на стол.

— Пей, остынет, — сказала она, опускаясь на диван с тяжёлым вздохом. Её массивная фигура продавила пружины, и ткань обивки натянулась. Женя кивнул, обхватил кружку руками, но пить не стал — просто смотрел на пар, поднимающийся над тёмной жидкостью.

— Ну что, обжился? — спросила она, отхлебнув из своей кружки. Голос у неё был низкий, чуть хрипловатый, но с доброй ноткой.

— Д-да, вроде… — пробормотал Женя, уставившись в пол. Ему было неловко сидеть вот так, напротив этой чужой женщины, в её комнате, где пахло её жизнью — старыми вещами, вареньем, мылом "Хвойное". Он чувствовал себя незваным гостем, хотя она сама его позвала.

— Стесняешься, что ли? — хмыкнула Галина Ивановна, глядя на него поверх очков, которые сдвинула на кончик носа. — Ничего, привыкнешь. Я не кусаюсь.

— Н-нет, я… просто… — Женя замялся, покраснел до корней волос и сжал кружку сильнее. — Не привык ещё. Дома у нас тихо было, а тут… город, всё такое.

— Город как город, — пожала она плечами. — Шумный, конечно, но тут двор спокойный. А ты, значит, из деревни? Мать твоя говорила, огород у вас там.

— Да, из посёлка, — кивнул он, осмелев немного. — Там завод ещё рядом, отец на нём работает. А я… ну, учиться сюда приехал.

— Это хорошо, что учиться, — сказала Галина Ивановна, отставив кружку на подоконник. — Молодёжь должна головой работать, а не водку хлестать. У меня муж, царство ему небесное, тоже инженером был. Давно уж умер, в семьдесят пятом. Сердце прихватило, и всё.

Женя поднял глаза, не зная, что сказать. "Извините" показалось глупым, а молчать — невежливым.

— Сочувствую, — выдавил он наконец, тут же пожалев, что голос прозвучал так тихо.

— Да ладно, дело прошлое, — махнула она рукой. — Сын у меня остался, Володя. В Ленинграде сейчас, на заводе каком-то. Редко приезжает, раз в год, если повезёт. Пишет письма иногда, да и то короткие — "жив, здоров, работаю". А мне одной тут скучно стало. Пенсия — сто двадцать рублей, на жизнь едва хватает. Вот и решила студента взять. Чтоб и деньги лишние были, и веселее с человеком хорошим.

Она замолчала, глядя куда-то в угол, где стояла ширма, отделявшая диван от раскладушки. Женя кивнул, чувствуя, что надо что-то ответить, но слова путались.

— Я… постараюсь не мешать, — сказал он, теребя край свитера. — Тихо буду. Учиться надо, да и… не гуляю я особо.

— Вижу, что не гуляка, — усмехнулась Галина Ивановна. — Лицо у тебя такое… честное. Мать твоя права была. Только ты не сиди как на иголках, а то мне самой неловко. Чай пей, остыл уже небось.

Женя послушно сделал глоток, обжигаясь горячим ещё напитком, и кашлянул. Галина Ивановна поднялась с дивана, кряхтя и придерживаясь за спинку.

— Ладно, пойду я ужин соображу. Картошку с котлетами будешь? У меня фарш есть, утром разморозила.

— Б-буду, спасибо, — кивнул он, глядя, как она уходит на кухню, покачивая тяжёлыми бёдрами. Скоро по квартире поплыл запах жареного лука и шипение масла на сковородке.

Женя остался сидеть на раскладушке, слушая эти звуки и тиканье часов. Ему было неловко — от её взгляда, от тесноты комнаты, от того, что он теперь часть её жизни. Он открыл учебник, притворился, что читает, но мысли путались. За окном зажглись фонари, радио сменило новости на тихую мелодию, а Галина Ивановна позвала его ужинать. Первый вечер обещал быть долгим.

Ужин прошёл молча — Женя ковырял картошку с котлетами, стараясь не смотреть на Галину Ивановну, которая ела с аппетитом, громко прихлёбывая чай. После она убрала тарелки, пожелала ему спокойной ночи и ушла в ванную, оставив Женю одного в комнате. Он сидел на раскладушке, слушая, как за стеной шумит вода, и пытался понять, как теперь жить в этом тесном мирке, где даже стены, казалось, дышали чужой жизнью.

Дверь ванной скрипнула, и Галина Ивановна вернулась. На ней была огромная ночнушка — длинная, до пят, из выцветшего ситца с мелким цветочным узором. Ткань была тонкой, почти прозрачной от старости, и в свете тусклой лампочки Женя невольно заметил, как сквозь неё проступают очертания её тяжёлого тела.

Огромная дряблая задница колыхалась при каждом шаге, а груди, большие и обвисшие, покачивались под материей. Он резко отвернулся, чувствуя, как лицо заливает жар. До этого он видел полураздетой только маму — когда та переодевалась за ширмой в их маленьком доме, — и это было совсем другое. Здесь же всё было чужим, слишком близким, слишком настоящим.

— Ну, ложись, чего сидишь, — сказала Галина Ивановна, не замечая его смущения. Она плюхнулась на диван, и пружины жалобно скрипнули под её весом. — Мне рано вставать, базар завтра, так что гаси свет.

— Д-да, сейчас, — пробормотал Женя, щёлкнув выключателем. Комната погрузилась в полумрак, только слабый свет фонаря пробивался сквозь застиранные шторы. Он быстро скинул джинсы и рубашку, оставшись в футболке и трусах, и юркнул под одеяло на раскладушке. Ткань была холодной, пахла стиральным порошком и чем-то старым, как сама квартира.

Галина Ивановна поворочалась, устраиваясь поудобнее, и заговорила — будто не могла уснуть без этого:

— Ты, Женя, если что надо, говори. Я не строгая, просто порядок люблю. Муж мой, бывало, тоже ночью ворочался, храпел — я привыкла. А сын, Володя, тихий был, как ты. Уехал в Ленинград, и всё, с концами. Пишет редко, а мне одной тут тоскливо…

Она ещё что-то бормотала — про пенсию, про дороговизну, про соседку с третьего этажа, — но голос её становился всё глуше, пока не сменился громким, раскатистым храпом. Храпела она так, что стены, казалось, дрожали — глубокие, неровные звуки, похожие на рёв старого трактора. Женя лежал, глядя в потолок, и понимал, что сбежать от этого звука некуда. Раскладушка скрипела при каждом движении, одеяло сползало, а храп заполнял всю комнату.

Он был девственником — в посёлке девчонки его не замечали, да и сам он стеснялся даже заговорить с кем-то. Но тело своё он знал: дома, в своей комнате, он не раз удовлетворял себя рукой, закрыв глаза и представляя что-то смутное, выдуманное — кадры из редких журналов, что привозили старшеклассники, или сцены из фильмов, которые крутили в клубе. А тут… тут он был не один. Галина Ивановна храпела в двух метрах от него, и эта мысль давила, как камень. Как теперь? Днём — техникум, вечером — уроки, а ночью она всегда рядом. И только этот храп, заглушающий всё, давал хоть какую-то свободу.

Он лежал, прислушиваясь к её дыханию, и вдруг поймал себя на том, что перед глазами всплыло её тело — то, что он увидел в ночнушке. Огромные груди, тяжёлая задница, дряблая кожа… Это было не то, что он хотел бы представить, но ничего другого в голове не осталось. Он даже не видел голых девушек — ни вживую, ни на картинках, — и теперь это чужое, старое тело заняло всё его воображение. Сердце застучало быстрее, и он, сам не понимая зачем, сунул руку под одеяло.

Член уже напрягся, и Женя, стиснув зубы, начал двигать рукой. Раскладушка тут же предательски скрипнула, и он замер, боясь, что Галина Ивановна проснётся. Но храп не прервался — громкий, уверенный, как паровозный гудок. Он продолжил, стараясь двигаться тише, быстрее, представляя её силуэт, её покачивающиеся формы. Это было странно, стыдно, но остановиться он не мог. Скрип становился всё громче, и он, сжавшись от страха и желания, ускорился. Через минуту всё закончилось — резкий выдох, тепло под одеялом, и он, тяжело дыша, уткнулся лицом в подушку.

Храп Галины Ивановны продолжался, ровный и оглушительный. Женя лежал, чувствуя, как уходит напряжение, и впервые за вечер расслабился. Глаза закрылись сами собой, и он уснул — под этот странный, почти уютный теперь звук, заполнивший их первую ночь.

Галина Ивановна проснулась рано — ещё до рассвета, когда за окном только начинали брезжить серые тени. Часы показывали пять утра, и она, кряхтя, выбралась из-под одеяла. Диван скрипнул, но Женя даже не шевельнулся — лежал на раскладушке, свернувшись под тонким одеялом, и тихо посапывал. Она поправила ночнушку, которая за ночь задралась, обнажив толстые ноги, и бросила взгляд на парня. Одеяло чуть сползло, и в полумраке она заметила, как ткань топорщится внизу живота. Утренний стояк — явный, хоть и скрытый под бельём. Галина Ивановна усмехнулась про себя, покачав головой. "Молодой, здоровый, чего ж ещё, " — подумала она с добродушной снисходительностью. Ей, прожившей жизнь с мужем и вырастившей сына, такие вещи были не в новинку. Она понимала: тело своё требует, особенно в его возрасте.

Тихо, чтобы не разбудить, она прошлёпала босыми ногами на кухню. Зажгла газ, поставила чайник и начала готовить: нарезала чёрный хлеб, намазала его маслом из жестяной банки и положила сверху тонкие ломтики колбасы "Докторской" — той, что вчера купила по талонам. Запах еды разнёсся по квартире, смешиваясь с утренней сыростью, что тянулась из приоткрытого окна. Пока чайник закипал, она бросила взгляд в комнату — Женя всё ещё спал, уткнувшись носом в подушку.

Он проснулся через полчаса, когда солнечные лучи уже пробивались сквозь шторы. Раскладушка скрипнула, когда он сел, потирая глаза. Галина Ивановна как раз вошла с тарелкой бутербродов и кружкой чая.

— Доброе утро, студент, — сказала она, ставя еду на стол. — Выспался?

— Д-доброе… — пробормотал Женя, моргая. Он тут же натянул одеяло повыше, вспомнив, что спал в трусах, и покраснел. — Да, нормально.

— Ну и как тебе первая ночь? — спросила она, уперев руки в бока. Её голос был тёплым, но с лёгкой насмешкой, будто она знала больше, чем говорила.

— Всё хорошо, — выдавил Женя, отводя взгляд. — Спал крепко. Спасибо за… за ужин вчера.

— Да не за что, — махнула она рукой. — Ешь давай, а то на учёбу опоздаешь. Я тут бутерброды сделала, чай горячий. Умываться иди, вода тёплая ещё.

Женя кивнул, торопливо встал, схватил полотенце и скрылся в ванной. Там он плеснул холодной водой в лицо, глядя на своё отражение в треснувшем зеркале. Сердце стучало — он надеялся, что Галина Ивановна не слышала скрипа раскладушки ночью и не заметила ничего странного. Умывшись, он вернулся, быстро проглотил бутерброды, запил чаем и начал собираться. Рюкзак, учебники, тетради — всё было на месте. Галина Ивановна наблюдала за ним, стоя у кухонной двери.

— Удачи там, на учёбе, — сказала она напоследок. — Не задерживайся, домой к шести приходи, я борщ сварю.

— Хорошо, — буркнул Женя и выскочил за дверь, чувствуя облегчение от того, что остался один.

Галина Ивановна проводила его взглядом, пока шаги не стихли на лестнице, и вернулась в комнату. Она начала убирать — поправила свой диван, сложила ночнушку в шкаф, а потом взялась за раскладушку Жени. Одеяло было смято, подушка сбита в угол, и она, привычно расправляя ткань, заметила небольшое пятно — чуть влажное, с характерным запахом. Галина Ивановна замерла на секунду, потом хмыкнула и покачала головой. "Ну и ну, шустрый какой, " — подумала она, но в её мыслях не было ни злости, ни осуждения. Она знала, что такое молодость, гормоны, одиночество. Муж её, бывало, тоже в молодости шалил, да и сын, пока жил дома, не раз оставлял такие "улики".

Она постояла, глядя на пятно, и решила ничего не говорить. "Пусть живёт, парень хороший, " — сказала она себе, убирая одеяло в угол. Потом пошла на кухню, достала кастрюлю и начала чистить картошку для борща, напевая под нос старую песню про "Калинка-малинка". День обещал быть обычным, но в квартире теперь было чуть живее — с Женей, его стеснительностью и его маленькими тайнами.

День в техникуме прошёл как в тумане. Женя сидел на задней парте в аудитории с облупленной краской, слушая лекцию по основам радиотехники. Преподаватель, пожилой мужчина в мятом пиджаке, монотонно бубнил про резисторы и конденсаторы, а Женя старательно конспектировал, хоть мысли и путались. Одногруппники шептались, кто-то рисовал в тетради, а он чувствовал себя чужим — тихим парнем из посёлка, который ещё не обвыкся в этом гудящем городе. После лекций была практика в мастерской, где пахло канифолью и горелым проводом, но он справился — руки помнили, как паять, ещё с кружка в школе. К шести вечера он, уставший, но довольный, шёл домой с рюкзаком на плече, вдыхая холодный воздух с примесью угольного дыма.

Дверь квартиры встретила его скрипом и запахом борща. Галина Ивановна была на кухне — гремела кастрюлями, напевая что-то про "Ой, мороз, мороз". Женя разулся, повесил куртку на гвоздь в прихожей и прошёл в комнату. Там, на верёвке, натянутой между шкафом и окном, сушились её огромные трусы — белые, с начёсом, такие большие, что закрывали полшторы. Он замер, покраснел и быстро отвёл взгляд, чувствуя, как жар заливает шею. Это было слишком личное, слишком близкое, и он ещё не привык к такому быту — где всё на виду, где нет стен, чтобы спрятаться.

— Вернулся? — крикнула Галина Ивановна из кухни. — Борщ готов, иди ешь!

— Д-да, сейчас, — отозвался он, бросив рюкзак на раскладушку. Он умылся, сел за стол, и она поставила перед ним тарелку с дымящимся борщом и кусок хлеба. Сама присела напротив, подперев щёку рукой.

— Ну, как там в техникуме? — спросила она, глядя на него с интересом.

— Нормально, — кивнул Женя, дуя на ложку. — Лекции, практика… Учусь пока.

— Молодец, — улыбнулась она. — Смотрю, ты парень серьёзный. Не куришь, не пьёшь, домой вовремя приходишь. Мне такое нравится. А то другие студенты — только и знают, что гулять да девок водить.

— Да я… не такой, — буркнул он, краснея. — Учёба важнее.

Разговоры становились привычкой. За ужином или чаем она рассказывала про свою жизнь — про мужа, который любил рыбачить, про сына, который теперь в Ленинграде, про соседей, что вечно скандалят. Женя слушал, иногда вставлял пару слов, и понемногу неловкость уходила. Ей нравилось, что он не создаёт проблем, что аккуратно складывает вещи и моет за собой тарелку. А ему было приятно, что она не ворчит, как могли бы другие хозяйки, и даже хвалит его за пятёрки, которые он приносил с занятий.

Однажды вечером, когда они пили чай с вареньем, Галина Ивановна вдруг спросила:

— А девушки у тебя нет, Женя? Молодой ведь, симпатичный.

Он поперхнулся, закашлялся, пролив немного чая на клеёнку, и поспешно вытер рукавом.

— Н-нет, — выдавил он, глядя в кружку. — Пока учёба на первом месте. Да и… не умею я с ними.

— Это правильно, — кивнула она, довольная. — Учёба — дело серьёзное. Девки потом будут, никуда не денутся. Главное, чтоб голова на месте была.

Её слова грели его, хоть он и смущался. Их отношения становились дружескими — не как у матери с сыном, но как у людей, которые уважают друг друга в этой тесной квартире.

Прошла неделя. Женя привык к храпу Галины Ивановны, к скрипу раскладушки, к её огромным трусам на верёвке. Но привыкнуть к себе он не мог. Ночью, когда она засыпала и начинала громко храпеть, его тело снова давало о себе знать. Он ждал, пока её дыхание станет ровным, и, убедившись, что она спит, запускал руку под одеяло. Это стало почти ритуалом — тихим, стыдным, но неизбежным. Он закрывал глаза, и перед ним снова возникало её тело — то, что он видел в ночнушке, то, что мелькало в его мыслях против воли.

В ту ночь он, как обычно, начал медленно, стараясь не скрипеть раскладушкой. Храп заглушал звуки, и он, сжав зубы, ускорился, представляя её тяжёлые формы. Но вдруг храп прервался. Галина Ивановна заворочалась, кашлянула, и Женя замер, сердце заколотилось так, что, казалось, она услышит. В темноте он видел, как она приподнялась на локте, повернув голову в его сторону.

— Женя? — пробормотала она сонно. — Ты чего там?

— Н-ничего, — выдавил он, голос дрожал. — Сплю просто.

Она помолчала, и он услышал, как она тихо хмыкнула. Храп не возобновился — вместо этого послышалось её дыхание, спокойное, но внимательное. Она поняла. Скрип раскладушки, его сбившееся дыхание — всё сложилось. Галина Ивановна лежала, глядя в потолок, и вдруг почувствовала странное тепло внизу живота. Её не возмутило, что он делал — наоборот, мысль, что молодой парень, меньше чем в метре от неё, занимается таким, слегка взволновала её. Она вспомнила молодость, мужа, их ночи, и это чувство, давно забытое, кольнуло её. Но она промолчала, отвернулась к стене и вскоре снова захрапела — громче, чем обычно.

Женя, убедившись, что она "уснула", быстро закончил, выдохнул и уткнулся в подушку. Утром она вела себя как ни в чём не бывало — подала ему чай и кашу, спросила про учёбу, и он решил, что ему показалось. Но что-то в её взгляде, тёплом и чуть насмешливом, намекало, что она знает больше, чем говорит.