Кульминация случилась в начале лета. Валентина Ивановна вернулась из цеха поздно, усталая, с гудящими ногами и тяжёлым вздохом. Ей было 65, но рядом с Алексеем она ощущала себя не просто старухой — он был её Лёшей, её радостью. Он ждал её на кухне с остывшим чаем, и, увидев её измученное лицо, сказал: "Давай помогу." Она опёрлась на его плечо, её натруженная рука сжала его крепче, чем обычно, и вместо кровати попросила: "Нет, лучше ванну приму, а ты... потри мне ноги, как спину тогда, ладно?" В её голосе дрожала усталость, но пробивалась та мягкость, от которой у него перехватывало дыхание.

Они оказались в ванной. Она села на край ванны, задрав платье до колен, и опустила ноги в таз с тёплой водой. Её кожа была чуть шершавой, с тонкими венами, но тёплой, живой. Алексей опустился перед ней, начал мыть её ноги — сначала неловко, потом смелее, чувствуя, как жар поднимается в груди. Она откинула голову, седые пряди упали на шею, и вздохнула: "Ох, Лёша, как хорошо..." Её грудь поднялась под платьем, соски проступили сквозь ткань — белья не было, и он заметил это, сглотнув. Его руки дрогнули, он сжал её лодыжку, и она открыла глаза, посмотрев на него сверху вниз.

"Ты чего такой напряжённый?" — спросила она с улыбкой, но её взгляд скользнул ниже — к его штанам, где ткань натянулась, выдавая его состояние. Он попытался прикрыться, но она уже всё видела. Его лицо вспыхнуло, он пробормотал: "Да так, ничего..." — но голос сорвался. Она наклонилась ближе, её пальцы коснулись его щеки — тёплые, чуть влажные. "Ты мой Лёша, " — шепнула она, — "я же вижу, что с тобой." В её глазах было тепло, нежность, и что-то ещё — искра, которую она давно не чувствовала.

Он замер, его рука скользнула к её колену и остановилась, дрожа. "Бабуль..." — начал он, но она перебила: "Тише, мой мальчик, ничего страшного." Её голос был мягким, успокаивающим, но дрожал от скрытого волнения. Она положила его руку себе на бедро, под платье, и сказала: "Помоги мне расслабиться." Его пальцы двинулись выше, чувствуя её кожу — мягкую, чуть дряблую, но тёплую. Она вздохнула глубже, глаза закрылись, и тихий стон сорвался с её губ — тот самый, из детства, который он помнил всю жизнь.

Но потом она заметила его — его "напряжение", уже не скрытое. Её взгляд упал ниже, и она вдруг замерла. "Бедный мой Лёша, " — сказала она тихо, и её рука — натруженная, пахнущая тестом — скользнула к нему. Она расстегнула пуговицу на его штанах, мягко, но уверенно, и когда её пальцы обхватили его, она ахнула. Его член, твёрдый и горячий, был точь-в-точь как у её мужа — тот же изгиб, та же сила, даже жилки проступали похоже. Её сердце сжалось — перед глазами мелькнул Алексей-старший, его руки, его страсть. "Совсем как он, " — прошептала она, почти себе, и её пальцы задрожали, но не остановились.

Она начала двигать рукой — медленно, с той же уверенностью, с какой месила тесто всю жизнь. Алексей выдохнул, его тело напряглось, и он не смог сдержать стон — низкий, сдавленный, полный смеси стыда и облегчения. "Ох... бабуль..." — вырвалось у него, голос дрожал, а её рука ускорилась, тёплая и чуть шершавая. Он сжал край ванны, костяшки побелели, и через минуту всё случилось — сперма брызнула, горячая и резкая, попав ей на запястье и край платья. Он застонал громче, почти всхлипнул, чувствуя, как волна накрывает его — это было слишком сильно, слишком быстро. Его щёки горели, в груди колотилось, а в голове смешались вина, восторг и любовь.

Она убрала руку, посмотрела на него с мягкой улыбкой — не осуждающей, а понимающей. Вытерла запястье подолом платья и сказала спокойно: "Ну вот, теперь легче, да?" Её голос был тёплым, чуть хриплым, как будто она только что уложила его спать в детстве. Он кивнул, задыхаясь, не в силах вымолвить ни слова, и выбежал в свою комнату, хлопнув дверью. Рухнул на кровать, всё ещё дрожа, чувствуя её запах на себе — выпечку, мыло, её кожу.

Она осталась в ванной, глядя на таз с водой и капли на платье. Её грудь тяжело поднялась, сердце стучало неровно. Она знала, что это неправильно, но в глубине души не жалела — её Лёша, её мальчик, был так похож на того, кого она потеряла. "Мой Алексей, " — шепнула она, и уголки её губ дрогнули в улыбке. Она встала, поправила платье и пошла спать, оставив его с его мыслями.

Я лежала в своей комнате, глядя в потолок, где тени от уличного фонаря дрожали, как мои мысли. Ночь была тихой, но внутри меня всё шумело — сердце стучало неровно, то быстро, то замирая, будто решало, биться ему дальше или нет. Что я наделала? Мой Лёша, мой мальчик... его горячая кожа под моими пальцами, его стон, его взгляд — растерянный, но жадный. Я помогла ему, как помогала бы с любой другой бедой — с уроками, с разбитым коленом, с его детскими слезами. Но это было не то. Это было другое. Мои руки, старые, натруженные, ещё помнили, как дрожали, когда я коснулась его там, и как он выдохнул, почти всхлипнул. А потом — этот резкий всплеск, его тепло на моём запястье, его стыдливый бег в комнату. И я сидела там, на краю ванны, глядя на капли на платье, и не могла понять — хорошо ли я поступила?

Он — копия моего Алексея, моего мужа. Те же глаза, тёмные, глубокие, тот же изгиб губ, та же сила в руках, только молодая, свежая, не тронутая временем. Когда я взяла его в руку, я будто вернулась на сорок лет назад — к тем ночам, когда мы с мужем лежали в нашей скрипучей кровати, и он шептал мне, что я его жизнь. Лёша — он как он, но живой, здесь, рядом. И я хотела его — да, хотела, хоть и гнала эти мысли прочь. Не как бабушка, а как женщина, которой давно не хватало тепла, рук, дыхания. Но я не должна. Он мой внук, мой мальчик, которого я купала в этой же ванне, кормила булочками, учила жить. Что я за старуха такая, если позволяю себе это? Я закрыла глаза, сжала одеяло в кулаках и решила — больше никогда. Это было раз, ошибка, слабость. Я не дам этому повториться.

Утро пришло серое, с запахом дождя за окном. Я встала раньше его, поставила чайник, испекла пару булочек — руки привычно месили тесто, а голова крутила вчерашний вечер. Когда он вышел из своей комнаты, я напряглась — он был тихий, волосы растрёпаны, щёки ещё розовые от сна. "Доброе утро, Лёша, " — сказала я, стараясь звучать как обычно, но голос дрогнул. Он кивнул, сел за стол, взял булочку, но не ел — крутил её в руках. Я не выдержала, поставила чашку перед ним и сказала: "Лёша, послушай меня. То, что вчера было... как я тебе помогла... никому не говори, ладно? Это наша тайна. И такое больше не должно случаться. Понял?"

Он поднял глаза — тёмные, как у мужа, и посмотрел на меня так, что я чуть не отвернулась. "Бабуль, " — начал он, голос низкий, чуть хриплый, — "мне... мне было очень хорошо. Правда. И мне всё понравилось." Он замялся, щёки вспыхнули, но продолжил: "Я никому не скажу, обещаю. Это только наше." Его слова ударили меня — в них было столько честности, столько тепла, что я почувствовала, как горло сжимается. Он не винил меня, не стыдился, а я... я хотела обнять его, прижать к себе, но вместо этого только кивнула. "Хорошо, мой мальчик, " — сказала я тихо, отвернулась к плите и сжала руки, чтобы он не видел, как они дрожат. Он молчал, жуя булочку, а я знала — что-то в нас изменилось навсегда, и сдерживать это будет труднее, чем я думала.

Утро после того разговора прошло тихо. Алексей жевал булочку, я возилась у плиты, стараясь не смотреть ему в глаза слишком долго. Мы оба знали, что вчерашнее не исчезнет просто так, но молчали — будто молчание могло замазать трещину, которая появилась между нами. Я пыталась думать о тесте, о работе в цеху, о чём угодно, лишь бы не о его стонах, не о том, как он смотрел на меня. Но тут зазвонил телефон — резкий, старый звук, от которого я вздрогнула.

Это была Светлана, моя дочь, его мать. Её голос в трубке был звонким, почти счастливым, как всегда, когда она находила очередного "того самого". "Мам, привет! Слушай, я тут в Таиланде, познакомилась с одним... ну, ты понимаешь. Его зовут Чай, он такой милый, мам, ты бы видела!" Я закатила глаза, но промолчала — её романы были как времена года, сменялись быстро и шумно. "В общем, " — продолжала она, — "я тут останусь на какое-то время, может, на год, а то и больше. Лёшка ведь уже большой, но одной его в квартире оставлять не хочу. Может, поживёт у тебя? Вы же с ним ладите, а квартиру я сдам — деньги лишними не будут."

Я замерла, держа трубку. Алексей поднял голову от булочки, вопросительно глядя на меня. "Света, ты серьёзна?" — спросила я, стараясь не выдать, как у меня внутри всё сжалось. "Ну а что? Ты же его любишь, он тебя слушается, и тебе одной не так скучно будет, " — прощебетала она, будто речь шла о собаке, а не о её сыне. Я посмотрела на Лёшу — его тёмные глаза, такие же, как у моего Алексея, ждали ответа. "Ладно, " — выдохнула я наконец, — "пусть живёт у меня. Но ты хоть иногда звони ему, Света, он же твой сын." Она засмеялась: "Ой, мам, конечно, всё будет хорошо!" — и повесила трубку, оставив меня с гудками и смутным чувством, что я только что согласилась на что-то большее, чем просто приютить внука.

Я повернулась к Лёше, положила телефон на стол. "Мать твоя в Таиланде, " — сказала я, стараясь звучать буднично. — "Нашла какого-то Чая, говорит, надолго там. Просит, чтобы ты у меня жил. Квартиру вашу сдавать будет." Он кивнул, будто не удивился — Светлана давно была для него больше идеей, чем матерью. "И как тебе это?" — спросила я, не зная, чего жду. Он пожал плечами, но потом сказал тихо: "Мне нормально. Я с тобой лучше, чем один." Его голос был спокойным, но в нём мелькнуло что-то тёплое, и я почувствовала, как горло сжимается. "Ну и ладно, " — ответила я, отвернулась к плите и добавила: "Только ты это... про вчера никому, понял? Как договорились." Он кивнул снова, серьёзно: "Обещаю, бабуль."

Через пару дней он переехал ко мне насовсем. Светлана прислала сообщение, что уже нашла жильцов для их квартиры, и всё закрутилось. Лёша принёс свои вещи — пару сумок с одеждой, учебники, старый плеер с наушниками. Я решила остаться в своей спальне — кровать там моя, привычная, да и спина уже не та, чтобы ворочаться на диване. "Ты в зале устраивайся, " — сказала я ему, когда он попытался спорить. — "Диван раскладной, тебе нормально будет, молодой ещё." Он кивнул, хоть и пробормотал что-то про "неудобно", но я отмахнулась: "Не выдумывай, Лёша, мне так лучше." Он разложил свои вещи в углу зала, постелил себе на диване, и дом будто ожил с его присутствием.

А потом начались вечера. Он помогал мне с ужином, таскал сумки с рынка, сидел рядом, пока я вязала. Его куртка висела у порога, ботинки стояли у двери, а голос, когда он звал меня с кухни, разносился по квартире. И я ловила себя на том, что мне это нравится — он заполнял пустоту, как запах выпечки заполняет цех. Но каждый раз, когда его рука случайно касалась моей, или когда он смотрел на меня слишком долго, я вспоминала ту ночь в ванной — его тепло, его стон, его сходство с мужем. Я гнала эти мысли, но они возвращались, липкие и горячие. Он обещал молчать, и я верила ему, но знала — теперь, когда он здесь, каждый день, рядом, сдерживать себя будет труднее. И, глядя на него, я понимала: он тоже это чувствует.