В субботу Егор стоял у ее двери, с пакетом в руках — бутылка коньяка и пачка печенья "Юбилейное". Постучал, и Маша открыла, но не в халате — на ней было старое платье, темно-синее, с мелкими цветами, выцветшее на плечах, чуть тесное в груди. Оно обтягивало ее грузное тело, подчеркивая широкие бедра и тяжелую грудь без лифчика. Волосы седые, распущенные, падали на спину, и она хмыкнула, глядя на него.

— Ну, Егорка, пришел, — сказала она, и голос ее был хриплый, теплый. — Заходи, а то картошка стынет.

Он шагнул внутрь, вдохнув запах жареной картошки и масла. Квартира была все та же — тесная, уютная: кухонька с клеенкой в ромашках, комната с гудящим телевизором, кровать у стены, ковер с оленями. Он разулся, поставил пакет на стол, и Маша кивнула на стул.

— Садись, — сказала она, ставя перед ним тарелку — жареная картошка, золотистая, с хрустящими краями, и пара котлет, чуть подгоревших, но пахнущих мясом. — Ешь, пока горячее.

Егор взял вилку, попробовал — картошка хрустела, котлета была сочной, с легким привкусом лука. Он кивнул, жуя.

— Вкусно, — сказал он. — Давно такого не ел.

— Ну еще бы, — она хмыкнула, садясь напротив с такой же тарелкой. — Наливай коньяк, Егорка, а то руки зря греешь.

Он открыл бутылку, плеснул в граненые стаканы — не много, но достаточно, чтобы расслабиться. Они чокнулись, выпили, и коньяк обжег горло, растекся теплом по груди. Маша откинулась на стуле, платье натянулось, и он заметил, как ее грудь колыхнулась под тканью.

— Слушай, — сказала она, глядя на него с хитринкой. — Кран у меня течет, второй день капает. Починишь, а? А то я с этой трубой воюю, а толку нет.

— Починю, — он кивнул, допивая коньяк. — Где ключ?

Она прошаркала к ящику, достала старый гаечный ключ — ржавый, с облупленной ручкой, — и повела его к раковине. Егор залез под мойку, лег на спину, чувствуя, как холодный линолеум липнет к спине. Кран капал — ржавая вода стекала по трубе, и он начал крутить, пьяно хмыкая, когда вода брызнула ему в лицо.

— Ну ты, Егорка, мастер, — сказала она, стоя над ним. Ее платье задралось, показав толстые ноги, и он мельком увидел, что под ним пустота — ни белья, только седые волосы между бедер. — Не утопи меня тут.

— Не утоплю, — он хмыкнул, затягивая гайку. Через пару минут капать перестало, и он вылез, вытирая руки о джинсы. — Готово.

— Ну спасибо, — она улыбнулась, и морщины смягчились. — Садись, выпьем за твои руки.

Они вернулись к столу, налили еще коньяка, и он стал мягче, развязал языки. Маша отхлебнула, глядя на него поверх стакана.

— Знаешь, Егорка, — сказала она, пьяно. — Была я молодая, с Серегой на юг ездила. Море, жара, он мне ракушки таскал. А потом в вагоне пьяные целовались, пока проводник не прогнал. Молодость, она такая — дурная, но сладкая.

— А потом? — спросил он, подвигаясь ближе, чувствуя тепло от ее слов.

— Потом он спился, — она пожала плечами. — А я одна осталась. Мужского тепла давно не было, Егорка. А ты... ты мне его даешь.

Она замолчала, глядя на него, и в глазах ее мелькнуло что-то мягкое, почти нежное. Потом встала, подошла ближе, и платье качнулось, задравшись чуть выше колен.

— Слушай, — сказала она, и голос ее стал тише, хриплый от коньяка. — Хочу сегодня... нежно, долго. Чтоб ласкал меня, языком, руками, как тогда, помнишь? Ты мне лизал, и я... растаяла вся. Давно такого не было, Егорка, хочу опять.

Он посмотрел на нее, чувствуя, как коньяк и ее слова греют кровь. Ее прямота, ее открытость ударили в голову, и он кивнул, пьяно улыбнувшись.

— Хочу, — сказал он, вставая. — Как скажешь, Маша.

Она взяла его за руку, повела к кровати, и пружины скрипнули, когда она легла, задрав платье. Оно сползло до талии, обнажая ее тело — грузное, с мягкими складками, седыми волосами между ног, чуть влажными от предвкушения. Он лег рядом, чувствуя ее тепло, и начал медленно — провел рукой по ее груди, сжал ее через ткань, ощущая тяжесть и мягкость. Она выдохнула, тихо, и закрыла глаза.

— Вот так, — шепнула она, пьяно. — Ласкай меня...

Он спустился ниже, целуя ее шею — соленую, морщинистую, с легким запахом пота. Потом задрал платье выше, обнажил ее грудь — тяжелую, с темными сосками, — и взял один в рот, посасывая, лаская языком. Она застонала, низко, протяжно, и рука ее легла ему на затылок, прижимая ближе. Он гладил ее живот, чувствуя, как он дрожит под пальцами, и спустился еще ниже, к ее промежности.

Ее седые волосы щекотали ему лицо, и он раздвинул ее складки — теплые, скользкие, с резким, живым запахом. Провел языком, медленно, пробуя ее вкус — терпкий, соленый, с ноткой коньяка, — и она выгнулась, застонав громче.

— Ох, Егорка, мальчик мой. .. — шептала она, хрипло. — Как тогда... давай, не спеши...

Он лизал ее, нежно, долго, чувствуя, как она дрожит под ним, как ее бедра напрягаются и расслабляются. Его руки гладили ее ноги — толстые, шершавые, — и он поднимался выше, целуя ее живот, грудь, шею, возвращаясь к ее губам. Она ответила, пьяно, жадно, и их языки сплелись, теплые, с привкусом алкоголя.

Потом он лег сверху, вошел в нее — медленно, глубоко, чувствуя, как она обхватывает его, теплая, мягкая. Она обняла его ногами, притянула ближе, и они двигались, не торопясь, с долгими паузами, когда он целовал ее лицо, ее грудь, ее плечи. Ее стоны были тихими, но глубокими, и кровать скрипела лениво, под их ритм.

— Сладкий... — шептала она, нежно. — Так тепло... давно не было...

Он гладил ее волосы, седые, спутанные, и чувствовал, как жар нарастает, но не спешил. Она дрожала под ним, сжимала его внутри, и он кончил — медленно, с низким стоном, заполняя ее теплом. Она выдохнула, прижалась к нему, и они лежали так, дыша друг другу в шею.

— Ну ты, Егор, — сказала она, хрипло, с улыбкой. — Растопил меня... спасибо.

— Тебе спасибо, — он улыбнулся, пьяно, гладя ее плечо.

Они лежали, расслабленные, пьяные, пока телевизор бубнил в углу. Коньяк еще грел их, и они молчали, слушая скрип кровати под их дыханием. Прошел час, может больше, и Маша вдруг шевельнулась, повернулась к нему. Ее платье все еще было задрано, грудь колыхалась под тканью, и она посмотрела на него с хитринкой.

— Егорка, — сказала она, хрипло,. — Отдохнул, поди? А я вот... хочу еще. Тепла твоего мало мне.

Он улыбнулся, чувствуя, как ее слова будят тело. Она протянула руку, провела по его груди, спустилась ниже, к джинсам, и расстегнула их — медленно, с пьяной уверенностью. Его член был мягким, но теплым, и она хмыкнула, глядя на него.

— Ну-ка, подними его, — шепнула она, наклоняясь. Ее губы — сухие, горячие, с привкусом коньяка — сомкнулись вокруг него, и Егор выдохнул, тихо, хрипло. Она двигалась медленно, нежно, посасывая, лаская языком — шершавым, чуть дрожащим от выпивки. Ее седые волосы падали ему на бедра, щекотали кожу, и он чувствовал, как кровь приливает, как он твердеет в ее рту.

— Маша... — пробормотал он, пьяно, и она подняла глаза, не отрываясь, с пьяной улыбкой.

— Поднялся, — хмыкнула она, отстраняясь, и вытерла губы тыльной стороной ладони. — Ну, держись теперь.

Она встала на колени, кряхтя от возраста, и задрала платье выше, обнажая себя полностью. Села на него верхом, раздвинув толстые ноги, и ее промежность — влажная, горячая — прижалась к нему. Она направила его в себя, опустилась медленно, с низким стоном, и кровать скрипнула под ее весом. Ее грудь колыхалась перед его лицом, тяжелая, потная, и он схватил ее за бедра — мягкие, рыхлые, с грубой кожей.

— Ох, Егорушка... — шептала она, начиная двигаться. Она качалась на нем, не быстро, но глубоко, чувствуя его внутри себя. Ее руки уперлись в его грудь, пальцы сжали кожу, и она стонала — громче, чем раньше, с пьяной нежностью. Он смотрел на нее — на ее морщинистое лицо, на седые волосы, на ее тело, отдающееся ему, — и двигал бедрами навстречу, помогая ей.

— Так тепло... — шептала она, хрипло, наклоняясь к нему. Ее губы нашли его, и они поцеловались, долго, с языком, пока она двигалась. Коньяк делал все мягче, глубже, и он чувствовал, как она сжимает его внутри, как дрожит от каждого толчка.

Она ускорилась, жадно, и кровать загудела громче. Он сжал ее ягодицы, вгоняя глубже, и она застонала, срываясь, прижимаясь к нему грудью. Он кончил второй раз — резко, с хриплым выдохом, заполняя ее снова, и она задрожала, пьяно, расслабленно, падая на него.

— Ну ты, парень, — сказала она, хрипло, дыша ему в шею. — Два раза меня залил... силен.

— А ты... — он улыбнулся, пьяно, гладя ее спину. — Не устаешь.

— С тобой не устану, — она хмыкнула, сползая с него. Платье упало, прикрыв ее, но между ног текло, липко, тепло. — Спи теперь, а то сдохнем оба.

Они легли рядом, пьяные, довольные, и уснули, пока телевизор бубнил в углу, а ночь обволакивала их.

В субботу он пришел к ней, с пакетом — коньяк, печенье, бутылка подсолнечного масла, мутная, как всегда. Постучал, и Маша открыла, в старом платье с цветами, босая, с распущенными седыми волосами, спутанными, как у старухи после сна. Ее лицо — морщинистое, с глубокими складками у глаз и рта — осветилось хитрой улыбкой, но под глазами лежали тени от возраста и усталости.

— Ну, Егорка, явился, — хмыкнула она, хрипло, пропуская его. Голос ее был грубый, прокуренный годами, но теплый. — Заходи, яичницу зажарила, садись.

В квартире пахло жареным — яичница с колбасой дымилась на тарелке, желтки растеклись, края подгорели, колбаса жирно блестела. Ее грузное тело, обтянутое платьем, колыхалось, когда она двигалась — грудь свисала, тяжелая, без лифчика, живот лежал складками, бедра дрожали под тканью. Он сел за стол, она шлепнула перед ним граненые стаканы, и он налил коньяк — немного, чтобы язык развязался.

— Чокнемся, Егорка, — сказала она, поднимая стакан. — За твои руки, что краны чинят.

Они выпили, коньяк обжег горло, растекся теплом, и она откинулась на стуле, глядя на него прищуренными глазами.

— Ну что, — начала она, хрипло, с пьяной насмешкой, — скучал по мне, Егорка? Или по моим дырочкам старым, а? Чего молчишь?

Он улыбнулся, чувствуя, как коньяк и ее прямота бьют в голову.

— Скучал, Маша, — сказал он, хрипло, глядя на нее. — И по тебе, и по твоей попе. Думал всю неделю, как ты там.

Она рассмеялась — низко, гортанно, и грудь ее затряслась под платьем, чуть не вываливаясь из выреза.

— Ох, Егорка, — хмыкнула она, жуя яичницу. — По попе моей скучал, значит? Старуха я, а ты все лезешь. Нравится тебе туда, поди?

— Нравится, — он кивнул, пьяно, откусывая кусок. — Ты... теплая там и узкая, Маша. И не старуха ты мне.

— Теплая, говоришь? — она хмыкнула, наливая еще коньяка. — Ну, допивай тогда, проверишь, какая я теплая. Пойдем, хочу тебя опять.

Они доели, допили, и она встала, кряхтя от возраста, повела его к кровати. Платье упало на пол, обнажая ее тело — старое, грузное, с обвисшей кожей, покрытой пятнами времени. Грудь свисала до живота, соски темные, сморщенные, живот лежал рыхлыми складками, между ног — густые седые волосы, спутанные, чуть влажные. Она легла на живот, подтянула колени, и ягодицы ее — большие, мягкие, с грубой, морщинистой кожей — раздвинулись перед ним.

— Ну, мальчик — сказала она, хрипло, пьяно, глядя через плечо. — Давай в попку мою, как любишь. Масло бери, только не лей много, а то течет потом.

Он кивнул, чувствуя жар в крови, достал масло, плеснул на пальцы — липкое, теплое, с запахом семечек. Раздвинул ее ягодицы, и ее анус открылся — маленький, сморщенный, чуть покрасневший от прошлых разов, окруженный редкими седыми волосами, с легким налетом пота. Он провел маслом по нему, и она выдохнула, хрипло, напрягаясь.

— Тише, не порви, — шепнула она, сжимая кулаки в покрывале. — Пальцем сперва, а то узко там еще.

Он ввел палец — медленно, чувствуя, как ее анус сжимает его, горячий, тугой, чуть влажный внутри. Она застонала, низко, и расслабилась, поддаваясь ему. Кожа вокруг была грубая, старая, но теплая, и он добавил масла, растягивая ее осторожно. Она дышала тяжело, и хмыкнула.

— Хорошо, даже не больно, — пробормотала она. — Уже не жжет так... давай теперь, входи.

Он расстегнул джинсы, намазал себя маслом — член был твердый, горячий, с красной головкой, влажной от предвкушения. Приставил к ее анусу, надавил — медленно, но уверенно, — и она кряхтнула, когда он вошел. Ее анус растянулся, тугой, жаркий, сжимая его со всех сторон, и она выдохнула, хрипло, с легкой болью.

— Ох, Егорка, черт... — шептала она, пьяно. — Узко еще, но... двигайся, нравится мне теперь.

Он начал, медленно, чувствуя, как масло облегчает скольжение, как ее старый анус обхватывает его — тесный, горячий, с легким хлюпаньем. Она стонала, низко, с пьяной радостью, и кровать скрипела под их весом. Ее ягодицы дрожали, рыхлые, тяжелые, с глубокими складками, и он сжал их, вгоняя глубже. Запах масла смешивался с ее запахом — пот, возраст, коньяк, — и это сводило его с ума.

— Чувствуешь, Егорка? — спросила она, хрипло, качнувшись навстречу. — Узко там, да? Мне... хорошо уже, не жжет, а греет.

— Чувствую, — он выдохнул, пьяно, ускоряясь. — Горячая ты, баба Маша... нравится тебе?

— Ага, — она хмыкнула, пьяно, срываясь на стон. — С каждым разом... лучше. Давай, Егорка, глубже...

Он вгонял сильнее, чувствуя, как она привыкла, как ее анус стал мягче, податливее, как ей стало приятно — стоны ее были громче, теплее, без боли. Она даже подмахивала, пьяно, жадно, и он сжал ее бедра, вбиваясь глубже. Кровать гудела, железная спинка билась о стену, и он кончил — резко, с хриплым стоном, сперма хлынула внутрь — горячая, густая, заполняя ее. Она застонала, низко, протяжно, и он почувствовал, как она сжала его внутри, пьяно, довольная.

Он вытащил, и из ее ануса потекло — белое, липкое, смешанное с маслом, стекая по ее ягодицам, оставляя блестящий след на морщинистой коже. Капли упали на покрывало, жирные, теплые, и она рухнула на живот, дыша тяжело.

— Ну ты, Егор, — сказала она, хрипло, с пьяной улыбкой, глядя на него через плечо. — Залил старуху... чувствую, как течет, теплое. Хорошо мне теперь, привыкла я к тебе там.

— Рад, — он лег рядом, вытирая пот со лба. — А тебе как?

— Ох, — она хмыкнула, переворачиваясь на бок. Ее грудь легла ему на руку, тяжелая, потная. — Сначала жгло, а теперь... нравится. Греешь ты меня.

Она кряхтнула, садясь на кровати, и посмотрела вниз — между ее ягодиц все еще текло, липко, пачкая покрывало.

— Ну и натекло, — хмыкнула она, пьяно. — Пойдем подмоемся, а то как свиньи будем. И ты давай, не лежи, вставай.

Он кивнул, встал, и они пошаркали в ванную — тесную, с облупленной плиткой и ржавой ванной. Она включила воду, теплую, но слабую струю, и встала над тазом, раздвинув ноги. Ее седые волосы между ног блестели от влаги, а из ануса стекало — белое, густое, с масляным блеском. Она плеснула воды, смывая, и хмыкнула, глядя на него.

— Чего уставился? — спросила она, хрипло. — Мойся давай, а то липкий весь.

Он подошел, смыл с себя масло и ее запах, и они стояли рядом, пьяно посмеиваясь, пока вода журчала. Потом вернулись в комнату, она накинула платье, он натянул джинсы, и сели за стол, налив еще коньяка.

— Слушай, парень, — сказала она, крутя стакан в руках. — Попу мою ты сегодня залил, а другая дырочка скучает. Небось, силен еще, а?

Он хмыкнул, глядя на ее морщинистое лицо, на хитринку в глазах.

— Силен, Маша, — сказал он, пьяно. — Хочешь, чтоб и туда?

— Хочу, — она кивнула, пьяно, жадно. — Давай-ка, допивай, и пойдем опять. Старуха я, а все мало мне.

Они выпили, и она легла на спину, задрав платье. Ее промежность — широкая, с толстыми складками, седыми волосами — была влажной, теплой, пахла коньяком и ею. Он лег сверху, вошел — легко, скользко, чувствуя, как она обхватывает его, горячая, мягкая. Она застонала, хрипло, обнимая его ногами.

— Ох, мальчик, — шептала она, пьяно. — Вот так, давай, не спеши.

Он двигался, медленно, глубоко, и ее грудь колыхалась под ним, тяжелая, потная. Они целовались, пьяно, с языком, и она хмыкала, стонала, пока он не кончил — второй раз, заполняя ее спереди. Сперма текла из нее, смешиваясь с ее влагой, стекая по седым волосам на покрывало, и она хмыкнула, довольная.

— Ну ты, Егорка, — сказала она, хрипло, дыша ему в шею. — Обе дырочки мои согрел. Силен, черт.

— А ты ненасытная, — он улыбнулся, пьяно, гладя ее. — Еще хочешь?

— Хочу, — она хмыкнула, прижимаясь. — В субботу опять приходи, а то скучать буду. И на работе заглядывай, поболтать хоть.

— Буду, — он кивнул, пьяно. — Зови, когда захочешь, Маша.

В пятницу Егору позвонили из отдела кадров — голос в трубке был сухой, деловой, но слова грели: "Должность в филиале, в Новосибирске, с повышением. Согласны?". Он согласился, чувствуя, как сердце сжалось — радость мешалась с тоской. Вечером он собрал пакет — коньяк, печенье, масло, — и пошел к Маше, зная, что это в последний раз.

Постучал, и она открыла, в старом платье с цветами, босая, с седыми волосами, спутанными, как всегда. Ее лицо — морщинистое, с глубокими складками у глаз и рта — осветилось улыбкой, но глаза были усталые, старые.

— Ну, Егор, явился, — хмыкнула она, хрипло, пропуская его. — Заходи, котлеты пожарены, садись.

В квартире пахло мясом и жареным луком — котлеты лежали на тарелке, горячие, с золотистой коркой, рядом — картошка, чуть подгоревшая. Ее грузное тело колыхалось под платьем, грудь свисала, живот дрожал, когда она ставила стаканы. Он налил коньяк, и они чокнулись, молча, чувствуя тяжесть в воздухе.

— Чего молчишь, Егорка? — спросила она, хрипло, отпивая. — Вид у тебя, как у покойника.

Он выдохнул, глядя на нее — на ее седые волосы, на старые руки, сжимавшие стакан.

— Маша, — сказал он, тихо, хрипло. — Меня... в другой город зовут. Должность хорошая, в Новосибирске. Уезжаю через неделю.

Она замерла, стакан дрогнул в ее руке, и глаза ее — мутные, старые — заблестели. Она хмыкнула, пьяно, но голос сорвался.

— Ну, — сказала она, глядя в стол. — Вот и все, значит. Далеко ты, черт... а я-то привыкла к тебе.Оставишь бабушку Машу одну.

— Я не хотел, — он покачал головой, чувствуя ком в горле. — Но отказаться... нельзя. Шанс такой.

— Да знаю я, — она махнула рукой, хрипло, и слеза скатилась по морщинистой щеке. — Молодой ты, жить тебе надо, а не со старухой тут сидеть. Понимаю я, Егорка, не дура.

Он встал, подошел к ней, обнял — ее тело было теплое, мягкое, старое, пахло коньяком и котлетами. Она прижалась к нему, хрипло всхлипнув.

— Пойдем, мальчик мой, — шепнула она,. — В последний раз согрей меня, хочу тебя напоследок, долго, тепло...

Они дошли до кровати, она сбросила платье, обнажая себя — грузное тело, с обвисшей кожей, покрытой пятнами времени, грудь свисала до живота, соски темные, сморщенные, между ног — густые седые волосы, чуть влажные. Он разделся, лег к ней, и начал медленно — провел рукой по ее груди, сжал ее, чувствуя тяжесть и мягкость под старой кожей. Она выдохнула, тихо, закрыв глаза.

— Ох, — шептала она, хрипло. — Ласкай меня... языком, как тогда... хочу тебя всего, чтоб запомнить...

Он начал с ее шеи — целовал, соленую, морщинистую, с запахом пота и возраста, посасывал кожу, оставляя влажные следы. Она застонала, низко, и рука ее легла ему на затылок, прижимая. Он спустился к груди, задрал ее тяжелые складки, взял сосок в рот — темный, сморщенный, — лаская языком, медленно, нежно. Она дрожала, пьяно хмыкая, и грудь ее колыхалась под его губами.

— Вот так, как же хорошо, — шептала она, хрипло. — Соски мои старые... греешь ты их, черт... не спеши...

Он взял вторую грудь, посасывая, гладя ее живот — рыхлый, мягкий, с глубокими складками, дрожащий от каждого вздоха. Потом спустился ниже, к ее промежности — седые волосы щекотали лицо, запах был резкий, живой, терпкий, с ноткой коньяка. Он раздвинул ее складки — теплые, скользкие, влажные от ее желания, — и провел языком, медленно, пробуя ее вкус — соленый, густой, старый.

— Ох, Егорка, как же приятно...твой язык между моиг старых ног — хмыкнула она, пьяно, со слезами. — Лижи старуху, как в первый раз... тебя, твой язык и член твой, не забуду...

Он лизал ее, долго, нежно, чувствуя, как она течет под ним, как ее старое тело отзывается — влажно, горячо, с тихими стонами. Его руки гладили ее бедра — толстые, шершавые, с грубой кожей, — и он поднимался выше, целуя ее живот, грудь, шею, пока не дошел до губ. Она ответила, пьяно, жадно, и их языки сплелись, теплые, дрожащие, с привкусом ее самой и коньяка.

— Теплый ты, — шептала она, хрипло, гладя его лицо. — Давай дальше, хочу тебя внутри, войди в свою старушку. ..

Он лег сверху, вошел в нее спереди — медленно, глубоко, чувствуя, как она обхватывает его, мягкая, горячая, скользкая. Она обняла его ногами — старыми, дрожащими, — притянула ближе, и они двигались, не торопясь, с долгими паузами. Он целовал ее лицо — морщинистое, мокрое от слез, — ее седые волосы, спутанные, влажные от пота, ее плечи, костлявые под мягкой кожей. Она стонала, тихо, срываясь, и слезы текли по ее щекам, смешиваясь с пьяной нежностью.

— Чувствую тебя, Егорка, — шептала она, хрипло. — Семя твое... обе дырочки мои твои были, не забудь их там, в своем Новосибирске...

Он улыбнулся, целуя ее губы, и она повернулась, легла на живот, подтянула колени. Ее ягодицы — большие, рыхлые, с грубой, морщинистой кожей — раздвинулись, открывая анус — сморщенный, чуть красный от прошлых разов, окруженный седыми волосами, теплый, чуть влажный. Он взял масло, плеснул на пальцы, провел по нему, и она выдохнула, пьяно, с дрожью.

— Давай туда, Егорка, — сказала она, хрипло, со слезами. — В попу мою, напоследок... хочу все твое тепло, как любишь...

Он ввел палец — медленно, растягивая, чувствуя, как она сжимает его, тугая, горячая, привычная. Она застонала, тихо, с теплом, и он добавил масла, готовя ее, лаская пальцами внутри. Она качнулась навстречу,, жадно, и хмыкнула.

— Хорошо, мальчик мой, — шептала она, хрипло. — Привыкла я к тебе там... давай, входи, кончи в попку напоследок меня...

Он приставил себя — твердый, горячий, влажный от масла, — и вошел, осторожно, но глубоко. Ее анус обхватил его, жаркий, скользкий, тесный, и она вскрикнула, хрипло, с теплом, подмахивая ему. Он двигался, медленно, чувствуя, как она отдается — ее стоны были громче, мягче, с пьяной радостью. Кровать скрипела, ее ягодицы дрожали, старые, тяжелые, и он сжал их, вгоняя глубже.

— Ох, да, еще, еще... — шептала она, пьяно, со слезами. — Залей меня, черт... хочу тепло твое в попе, напоследок...

Он ускорился, чувствуя, как жар накатывает, и кончил — резко, с хриплым стоном, сперма хлынула внутрь — горячая, густая, заполняя ее. Он вытащил, и из ее ануса потекло — белое, липкое, смешанное с маслом, стекая по морщинистой коже ягодиц, капая жирными каплями на покрывало. Она рухнула на живот, дыша тяжело, и хмыкнула, пьяно, со слезами.

— Залил старуху, парень, — сказала она, хрипло, с улыбкой. — Чувствую, как течет... "добро" твое, до сих пор греет...

Он лег рядом, обнял ее, и она прижалась, дыша ему в шею, ее грудь — потная, тяжелая — легла ему на грудь.

— Скучать буду, Маша, — сказал он, хрипло, гладя ее седые волосы. — Иногда приезжать буду, навещать. Обещаю.

— Приезжай, Егорка, — шепнула она, пьяно, вытирая слезы. — Хоть раз в год, а то пропаду я без тебя. А вдруг вернешься насовсем, кто знает, а?

Он улыбнулся, пьяно, чувствуя тепло ее слов, и кивнул.

— Может, и вернусь, Маша, — сказал он, хрипло. — Не забуду тебя, это точно.

Они лежали так, пьяные, теплые, пока телевизор бубнил в углу, и ночь укрывала их. Утром он встал, собрался, и оставил на столе конверт — тысяча долларов, мятые купюры, и записка: "Немного, но потрать их на себя с удовольствием, не забуду тебя, бабушка Маша". Она проводила его до двери, старая, сгорбленная, со слезами в глазах, и смотрела вслед, пока он не скрылся за углом. Через неделю поезд увез его в Новосибирск, и в кармане лежала ее записка: "Егорка, береги себя. Маша".