Егор проснулся от гудения в голове — коньяк оставил после себя тяжелый туман, будто кто-то набил череп ватой. Свет лился через мутное окно, резал глаза, и он заморгал, щурясь. Кровать скрипнула под ним, пружины впились в спину, и он почувствовал тепло рядом — баба Маша лежала, прижавшись боком, ее грудь тяжело дышала под халатом, который она накинула ночью. В комнате пахло кофе, чуть подгоревшим, и чем-то жареным, а за стеной гудел телевизор, оставленный включенным.

Он повернул голову — она уже проснулась, сидела на краю кровати, в том же выцветшем халате с цветочками, босая, с растрепанными седыми волосами. В руках — кружка с кофе, пар поднимался над краем. Она посмотрела на него, хмыкнула.

— О, живой, Егорка, — сказала она, и голос ее был хриплый, чуть сонный. — А я уж думала, сдох после вчера. Вставай, кофе сварю, а то рожа, как у покойника.

Он сел, потирая виски, и кровать скрипнула громче. Голова трещала, во рту пересохло, но ниже пояса было другое — утренний стояк натянул джинсы, которые он так и не снял до конца ночью. Он кашлянул, пытаясь прикрыться краем покрывала, но Маша заметила, прищурилась.

— Чего это ты там прячешь? — хмыкнула она, ставя кружку на тумбочку. — Поди, после коньяка проснулся не только ты, а?

Егор покраснел, но пьяный туман и ее прямота сняли неловкость. Он пожал плечами, пьяно ухмыльнувшись.

— Ну... бывает, — пробормотал он, голос хриплый от сна.

Она рассмеялась — низко, гортанно, и откинула волосы с лица.

— Бывает, говоришь? — переспросила она, глядя на него с хитринкой. — На работу так нельзя, Егорка, с полными яйцами-то. Давай-ка я тебя разгружу, а то будешь там сидеть, как дурак, и думать не о деле.

Он замер, глядя на нее, и она, не дожидаясь ответа, слезла с кровати, кряхтя от похмелья. Халат распахнулся, показав ее грузное тело — грудь свисала, живот лежал складками, между ног — те же седые волосы, еще влажные от ночи. Она опустилась на колени перед ним, медленно, с хрустом в суставах, и потянула его джинсы вниз. Егор выдохнул, чувствуя, как ее шершавые руки освобождают его — твердый, горячий, с красной головкой, уже пульсирующий от ее слов.

— Ох, Егорка, — хмыкнула она, глядя снизу вверх. — Молодость, вона как стоит. Ну, держись.

Она наклонилась, и ее губы — сухие, теплые, с привкусом кофе — сомкнулись вокруг него. Егор вцепился в край кровати, скрипнувший под его руками, и застонал, тихо, хрипло. Она двигалась медленно, пьяно, но с опытом — язык скользил по нему, шершавый, чуть дрожащий от похмелья, а руки сжимали его бедра. Запах ее волос — седых, спутанных — смешивался с запахом кофе и пота, и это сводило его с ума. Он смотрел на нее — на ее морщинистое лицо, на закрытые глаза, на то, как она берет его, — и чувствовал, как жар накатывает быстрее, чем ночью.

— Маша... — выдохнул он, и она хмыкнула, не отрываясь, только ускорила темп. Ее пальцы сжали его сильнее, и он сорвался — резко, с низким стоном, выплескивая все в ее рот. Она проглотила, кашлянула, пьяно хохотнув, и вытерла губы тыльной стороной ладони.

— Ну вот, — сказала она, поднимаясь с кряхтением. — Теперь на работу пойдешь легкий, как перышко. А то сидел бы там, мучился.

Егор тяжело дышал, глядя на нее, и улыбнулся, пьяно, расслабленно.

— Спасибо, — пробормотал он, натягивая джинсы.

— Да ладно тебе, — она махнула рукой, садясь обратно с кружкой. — Пей кофе, Егорка, а то сдохнешь до офиса.

Она налила ему кофе — черный, чуть горький, в мутный граненый стакан, — и они сидели, молча, пока похмелье отпускало. Потом она посмотрела на него, прищурившись.

— Слушай, — сказала она тихо. — На работе виду не подавай, ладно? Пусть никто не знает. А встречаться будем тут, у меня. Спокойнее так.

— Договорились, — он кивнул, отпив кофе. — Не подам виду. А когда снова?

— Да хоть завтра, — она хмыкнула, глядя на него с теплом. — После работы приходи, борщ еще есть, да и коньяк найдем, если захочешь. Зови, если что.

— Зову, — он улыбнулся, чувствуя, как тепло от кофе и ее слов растекается по груди. — Завтра буду.

Она кивнула, и они допили кофе, посмеиваясь над своими похмельными голосами. Потом она дала ему банку борща в пакете — холодную, с жирной коркой сверху, — и он ушел, чувствуя легкость в теле и странное спокойствие в душе.

На следующий вечер Егор снова стоял у ее двери, с пакетом в руках — бутылка коньяка, пара мандаринов и пачка печенья из магазина у метро. Постучал, и Маша открыла, в том же выцветшем халате с цветочками, босая, с распущенными седыми волосами. Она хмыкнула, увидев его.

— Ну, Егорка, точный, как часы, — сказала она, и голос ее был хриплый, теплый. — Заходи, а то борщ остынет.

Он шагнул внутрь, вдохнув знакомый запах — борщ, укроп, чуть прогорклого масла. Квартира встретила его тесным уютом: кухонька с клеенкой в ромашках, комната с гудящим телевизором, скрипучая кровать у стены, ковер с оленями. Он разулся, поставил пакет на стол, и Маша загремела посудой, доставая тарелки.

— Садись, — она налила борщ, красный, с пятном сметаны, и села напротив. — Ешь, а то худой, как палка.

Егор взял ложку, отхлебнул — густой, чуть кисловатый, согревающий. Они ели молча, только ложки постукивали да телевизор бубнил про новости. Потом она достала граненые стаканы, чуть мутные, и кивнула на коньяк.

— Наливай, Егорка, — сказала она, откинувшись на стуле. — А то после работы расслабиться хочется.

Он открыл бутылку, плеснул — себе и ей поровну, не много, но достаточно, чтобы тепло растеклось по телу. Они чокнулись, выпили, и коньяк обжег горло, оставив сладковатый привкус. Маша хмыкнула, глядя на него.

— Ну что, Егорка, — сказала она, крутя стакан в руках. — Как день прошел? Не мучился там, после вчера?

— Не мучился, — он улыбнулся, чувствуя, как алкоголь снимает усталость. — Легкий был, как перышко, как вы сказали.

Она рассмеялась — низко, гортанно, и налила еще по чуть-чуть.

— Ну и ладно, — сказала она. — Пей, а то сидишь, как на иголках. Расслабься, не чужие ведь.

Они выпили снова, и коньяк сделал их открытее, развязал языки. Халат у нее чуть разошелся, показав верх груди — тяжелой, без лифчика, — и она не стала поправлять. Егор смотрел на нее, чувствуя, как тепло от выпивки смешивается с чем-то другим, глубже.

— Маша, — сказал он, и голос его стал мягче, чуть хриплый от коньяка. — А вы... о чем-нибудь таком... фантазируете? Ну, в постели?

Она подняла бровь, прищурилась, и морщины на лбу собрались в складки.

— Фантазирую? — переспросила она, хмыкнув. — Ого, Егорка, куда тебя понесло. А ты, значит, фантазируешь? Давай, колись первым, раз начал.

Он кашлянул, отпил еще, чувствуя, как коньяк подталкивает слова наружу.

— Ну... — начал он, глядя в стакан. — Хочу... чтоб вы мне... в зад дали. Не знаю, почему, но... заводит меня это. Вы такая... опытная, думаю, с вами бы... получилось.

Она замерла, глядя на него, и вдруг рассмеялась — громко, пьяно, откинув голову.

— В зад, говоришь? — сказала она, все еще хмыкая. — Ну ты, Егорка, выдумщик! Это ж надо, старуху туда захотел. А не боишься, что я там... не такая уж чистая, после борща-то?

— Не боюсь, — он улыбнулся, пьяно, но искренне. — Мне с вами... все равно. Хочу попробовать.

Она замолчала, глядя на него с хитринкой, и отпила из стакана.

— Ладно, Егорка, — сказала она наконец. — Запомню твое хотение. Может, и дам, если коньяк еще будет. А я... знаешь, о чем думаю иногда?

— О чем? — он подался ближе, чувствуя, как сердце стучит от ее слов.

— Хочу, чтоб меня... связали, — сказала она, и голос ее стал ниже, чуть смущенный, но открытый. — Ну, не веревками, как в кино, а так... шарфом, что ли. Чтоб руки за спиной, и ты бы... делал, что хочешь. Серега раз пробовал, пьяный, да бросил, а мне запомнилось. Заводит, когда не я рулю.

Егор смотрел на нее, и в голове мелькнула картина — ее грузное тело, руки за спиной, связанные шарфом, и он над ней. Коньяк подогрел кровь, и он почувствовал, как внизу живота все сжалось.

— Серьезно? — спросил он, хрипло, с пьяной ухмылкой.

— А чего мне врать? — она хмыкнула, глядя на него. — Пьяная я, Егорка, язык сам несет. Хочешь — пробуй, только шарф мой не порви, старый он.

Он рассмеялся, пьяно, и поставил стакан на стол.

— Давай попробуем, — сказал он, вставая. — И вы мне... тоже, потом.

— Погоди, — она поднялась, чуть пошатнувшись, и прошаркала к серванту. Достала старый шарф — серый, с бахромой, выцветший. — Вот, держи. Только не затягивай сильно, а то руки отвалятся.

Они дошли до кровати, скрипнувшей под их шагами. Маша сбросила халат, и он упал на пол, обнажая ее тело — грузное, с обвисшей кожей, но живое, теплое. Грудь свисала, тяжелая, с темными сосками, живот лежал складками, дрожа от каждого движения. Между ног — густые седые волосы, чуть влажные от предвкушения, обрамляли ее промежность — широкую, с толстыми складками, блестящую в тусклом свете лампы. Она стояла, глядя на него с пьяной насмешкой, и протянула руки назад.

— Ну, Егорка, — сказала она, хрипло. — Вяжи, фантазер. Только смотри, не запутайся.

Он взял шарф, подошел ближе, чувствуя ее запах — коньяк, пот, чуть борща. Завязал ей руки за спиной — не туго, но крепко, так, что бахрома свисала вниз, касаясь ее ягодиц. Кожа на ее запястьях была морщинистая, с синими венами, но теплая, и он ощутил, как она чуть напряглась, проверяя узел.

— Ну как? — спросил он, отступив на шаг, глядя на нее — голую, связанную, с чуть разведенными ногами.

— Нормально, — она хмыкнула, пьяно, и легла на кровать лицом вниз, упираясь коленями в матрас. — Давай, делай, что хочешь. Раз уж связал.

Егор разделся, бросив джинсы и футболку на пол, и его член вырвался наружу — твердый, горячий, с набухшими венами, уже влажный от возбуждения. Коньяк гнал кровь, и ее вид — грузная, связанная, с руками за спиной — сводил его с ума. Он лег сверху, прижался к ней, чувствуя, как ее ягодицы — большие, мягкие, с грубой кожей — прижимаются к его паху. Она выдохнула, пьяно, и кровать скрипнула под их весом.

Он провел рукой по ее спине, вниз, к ее заднице, раздвинул складки — ее анус был маленький, сморщенный, окруженный редкими седыми волосами, чуть темнее кожи. Запах был резкий, землистый, с ноткой пота, и он понял, что без смазки не обойтись. Она сухая, старая — так не пойдет.

— Маша, — сказал он, хрипло, — смазка нужна. Есть что-нибудь?

Она повернула голову, глядя на него с пьяным удивлением.

— Смазка? — хмыкнула она. — Откуда у меня, Егорка, смазка? Я ж не девка молодая. Погоди, в кухне масло есть, подсолнечное. Принеси, что ли.

Он встал, пошатнулся от коньяка, и прошаркал в кухню. На столе стояла бутылка с мутным подсолнечным маслом, почти полная. Он схватил ее, вернулся, и она хмыкнула, глядя на него.

— Ну ты, Егорка, хозяйственный, — сказала она, пьяно. — Лей, только не много, а то кровать пропахнет.

Он плеснул масло себе на пальцы — теплое, липкое, с легким запахом семечек, — и провел по ее анусу, размазывая. Она дернулась, выдохнув, и кожа вокруг сморщилась еще сильнее.

— Холодно, поди, — пробормотала она. — Давай аккуратней, Егорка, а то там... давно никого не было.

Он вошел в нее спереди сначала — в ее промежность, теплую, скользкую от ее собственной влаги, чувствуя, как седые волосы трутся о его кожу. Она застонала, низко, протяжно, и он двигался, медленно, наслаждаясь ее теплом, ее хриплым дыханием, скрипом кровати. Ее грудь колыхалась под ней, прижатая к покрывалу, и он сжал ее бедра, вгоняя глубже. Коньяк делал все ярче — каждый толчок, каждый ее звук.

Потом он вытащил, провел рукой по ее ягодицам, раздвинул их снова. Ее анус блестел от масла, но все еще был тугим, сморщенным, с легким налетом пота вокруг. Он добавил еще масла, на себя и на нее, и приставил головку к ее заднице. Она напряглась, выдохнула резко, и он надавил — медленно, осторожно, чувствуя, как она сопротивляется.

— Егорка, тише, — сказала она, хрипло, с ноткой боли. — Там... узко, черт... аккуратней, прошу.

Он замер, давая ей привыкнуть, и она дышала тяжело, пьяно, сжимая кулаки в шарфе. Ее анус был горячим, тесным, сжимал его, как тиски, и каждый сантиметр давался с трудом. Она кряхтела, терпела, и он чувствовал, как ее тело дрожит под ним — от дискомфорта, от напряжения.

— Больно? — спросил он, хрипло, останавливаясь.

— Жжет, — выдохнула она, пьяно. — Но... давай, Егорка, медленно только. Терплю я, не бойся.

Он двинулся дальше, глубже, и она застонала — низко, срываясь, с пьяной смесью боли и чего-то еще. Ее анус растягивался, горячий, скользкий от масла, и он вошел полностью, чувствуя, как она обхватывает его — туго, почти невыносимо. Ощущение было грубое, плотное, с легким запахом масла и ее тела, и он задрожал от возбуждения, от ее хриплых стонов.

— Ох, Егорка... — пробормотала она, пьяно, сжимая зубы. — Ну ты... влез... жжет, как огонь, но... двигайся, давай...

Он начал двигаться, медленно, осторожно, чувствуя, как ее анус сжимает его при каждом толчке. Она стонала, громче, чем обычно, с хриплыми вскриками, и кровать скрипела, железная спинка билась о стену. Ее ягодицы — мягкие, тяжелые — дрожали под его руками, и он сжал их, оставляя красные следы на грубой коже. Боль в ее голосе смешивалась с пьяной покорностью, и это заводило его еще сильнее — ее терпение, ее старое тело, отдающееся ему.

— Маша... — выдохнул он, и она ответила, хрипло:

— Давай, Егорка... быстрее теперь... могу...

Он ускорился, чувствуя, как масло делает все скользким, как ее анус сжимается и отпускает его. Она закричала, пьяно, срываясь, и он вцепился в ее бедра, вгоняя глубже, быстрее, пока жар не накатил, как волна. Ее стоны стали громче, с ноткой боли, но она не останавливала, только дышала тяжело, пьяно, поддаваясь ему.

— Кончай, Егорка... — выдохнула она, хрипло, и он сорвался, вбиваясь в нее последний раз. Сперма хлынула внутрь — горячая, густая, заполняя ее зад, смешиваясь с маслом. Она дернулась, застонала, низко, протяжно, и он почувствовал, как ее тело содрогнулось под ним — от боли, от облегчения, от пьяного кайфа. Он вытащил, тяжело дыша, и упал рядом, глядя, как она лежит — связанная, потная, с растрепанными волосами.

Из ее ануса текло — белое, смешанное с маслом, оставляя липкий след на ее ягодицах и покрывале. Она повернула голову, глядя на него с пьяной улыбкой, и хмыкнула.

— Ну ты, Егорка, — сказала она, хрипло. — Разворотил меня... жжет до сих пор, но... хорошо. Все дырки твои теперь. Развяжи, а то руки отваливаются.

Он развязал шарф, бросил его на пол, и она перевернулась на спину, тяжело дыша. Ее грудь блестела от пота, между ног — липко, а зад все еще пульсировал, красный от напряжения.

— Завтра еще придешь? — спросила она, хрипло, глядя на него с теплом.

— Приду, — он кивнул, притянув ее к себе. — Если позовишь.

— Зову, — она хмыкнула, прижавшись к нему. — Только коньяк и масло не забудь.

Они лежали так, пьяные, расслабленные, пока телевизор бубнил в углу, а ночь обволакивала их.