Глава двенадцатая.

Они были словно сестры-близняшки, наверное, даже больше. У меня сложилось впечатление — смотрю эротическое фото в разделе «Одетая и раздетая». Тина и Алевтина только этим и отличались. Алевтина осмотрела комнату. Внимательно, картину «Бегущая впереди солнца», вышла в коридор открыла дверь в туалет.

— Батюшки! — всплеснула руками. — И нужник, прямо у кровати!

— Тин, а как к ней обращаться? — спросил я. — У меня опыта общения с тещами нет, а тут прототеща, да еще почти одних лет с моей девушкой.

Тина хмыкнула.

— Не знаю... Зови Алевтиной...

— Где мои трусы?!

Тина перебросила обнаженное тело через меня, нырнула головой под сексодром. Ее попа аппетитно возвышалась ягодицами над опавшим членом — не удержался, хлопнул.

Тина вынырнула и брызнула на меня зеленью глаз.

— Сам сейчас полезешь! Не одни все-таки!..

Снова нырнула, постепенно сползая по члену укромным местом.

— Ай! Антошка! Перестань...

— Это он сам...

Тина дала задний ход, прижала его своим животом, подмяла грудью, держа в руках мои трусы...

— Надевай!..

Я скинул ноги с сексодрома, спрятал «красавчика» в семейники и отправился на кухню. Резко отдернулся назад — за поддержкой.

— Иди, я сейчас. Твою рубашку надену?

— Давай... — шепнул я и попавшимся котом миновал коридором дверь в ванную. Вышел на кухню.

Алевтина сидела у стола, листала тетрадь. Я прошел к окну, расположился напротив. Она вкинула на меня смешливый взор — шум дубрав, игреца-ветра на залитых солнцем полях, единственное, что отличало её от потерявшей дар Тины.

— Ну, здравствуй, Антон... Как тебя по-батюшки-то?

— Просто, Антон, сейчас, отчество как-то не принято...

— Не принято отца поминать?! Ладно... не с выволочкой я к вам, с помощью...

В комнате что-то упало. Тина взвизгнула.

— Полка... — объяснил я. — В шифоньере. На одном штырьке держится — все руки не доходят. Тина не знает, уронила.

Алевтина укоризненно посмотрела на меня, слушая мой лепет, но сказать ничего не успела. На кухню залетела Тина в моей новой синей рубашке с полосами от упаковочной укладки и иголочкой на воротнике. Поставила мне на колено ногу, полы разъехались, стало видно, что она без трусиков.

— Больно... — жалобно, мяукнула она, — прямо в голень ударила!

— Лобзай ушиб-то, соколик, чего сидишь? — проговорила Алевтина, перелистывая тетрадь.

Я поцеловал. Вынул из воротничка иголку, из-под него — картонку. Тина снова муркнула и села мне на колени, поерзала, обняла. Посмотрела на Алевтину — моё!

— А как вы догадались, что я это — не дед? — спросил, чтобы как-то сгладить столь интимное прижимание ко мне Тины.

— Да просто. Нет в тебе того, что в нем имелось. Это я сразу почувствовала. Огнь я и не пробовала. Не мои губы тебя обласкали, соколик...

— Мои, мои, мои... — затараторила Тина, — мой, мой, мой! — трижды целуя. — Он сделал выбор меж нами!

— Чего ж удумали? Я враг, что ли, своей правнучке?! Без меня решили Правь и Явь распутать!

— Алевтина, не ругайся! — остановила ее Тина. — Другой дороги не было... Не нашла я...

— То-то, что не нашла! А дар, мой тебе переданный, потеряла!

— Потеряла, — выдохнула Тина.

— Меня хотела спасти, моя и вина! — защитил я Тину.

— Ты, заступничек, свое по заслуге обретешь! Сейчас о Тине речь.

— В общем, было так... — не успокоился я.

Вкратце, я рассказал Алевтине, всё, что со мной произошло за последние дни, включая сны. Про Алису Сполохову, военврача третьего ранга, умолчав только интимное, — не посчитал нужным, или испугался ее зеленых глаз, в которых с каждым моих словом «вечерело», «непогодилось». Одного я точно не боялся, что упекут в дурку. Когда перед тобой сидит, молодая, полная соков женщина, которой уже должно быть больше ста лет, а на коленях у тебя ее точная копия, ерзает голым телом по семейным трусам, и ты понимаешь, что по уши влюбился — дурка не страшна.

— Вот, пожалуй, и всё... — закончил я.

— Тетрадь, Дед, вам, зачем оставил? Завещал?! — проговорила Алевтина.

Мы с Тиной, дружно, пожали плечами...

— Это, как раз, и не понятно... — ответил я, — Сначала мы ее не правильно читали. Я читал — слева на право. Потом, вроде, правильно — сверху вниз, на манер китайского письма, но всё равно ничего не ясно.

— Не правильно! Ни в первый, ни во второй раз!

— По диагонали, что ли нужно?! — не выдержал я и превысил голос.

— Думать нужно, соколик! А не лезть сразу к прабабке под подол!

— Я и... — опустил глаза, пыл мой угас.

— То, что написано слева направо — то Дед! А что сверху вниз, — то, ты, соколик! И в госпитале моего любого никогда не было! Теперь, понятно?!

Я подтянул к себе тетрадь, Тина тоже в нее заглянула.

Уронил подбородок на ладонь.

— Ё-моё! Так это я Алисе говорил: «Победа будет за нами!».

— Ты, соколик! — подтвердила Алевтина. — А кто же еще? Девка-красная к тебе всем передом, а ты — навалимся дружно, да, как ухнем по фашисту!

— Какой ты стал у меня примерный! — шепнула Тина, снова украв у меня поцелуй.

— Обиделась Алиса, с этой обидой и погибла, — добавила Алевтина, вздохнув. — На заре, как солнышко поднималось. Ушла Сполохой.

— Она же мне, так и сказала: «Ты же не хотел этого! Помнишь?».

— Когда? — спросила Тина.

— Неважно...

— Важно, соколик, — надавила Алевтина. — Выкладывай, не тая!

— Приходила она ко мне, на днях, под видом проститутки.

— Так это её красные трусы я выкинула? — Тина соскочила с моих колен и зло, жестом руки перекинула русые волосы на спину.

— Это же до тебя было! Тин!

— Тинка! Сядь! — урезонила ее Алевтина. — А ты, соколик, рассказывай...

— Да чего говорить... Пришла, взяла деньги за услугу и... Было, Тин, было... А как распознал я ее, так и исчезла. Да, взвар! Перед этим, я твои корешки из кисета выпил, — про Вилку я промолчал, и так вокруг меня одни женщины. — Сполоха вся жаром наполнилась, бокал понюхала и исчезла...

— Огнем заполнилась... — уточнила Алевтина.

— Ты кончил в нее, да? — Тина просто взбесилась, заметалась по кухне, ее русые волосы засверкали маленькими искорками, или мне показалось — солнечный отсвет заливал ее из окна. — Скажи, ты кончил в Сполоху?!

— Я был в презервативе...

— Огнь ничего не удержит, — проговорила Алевтина. — Если бы не взвар... Тинка, сядь! Есть еще надежда...

— Уууу! — прогудела она пчелой готовой воткнуть в меня свое жало и ушла, улетела в комнату. Послышалось ее бурчание, кряхтение и снова — Уууу...

— Тинка, оставь в покое картину! — бросила Алевтина. — Всё равно не оторвешь от стены... Пока Правь и Явь не распутаешь...

— Что, всё так плохо? — понуро спросил я.

— Плохо, но не всё! — ответила Алевтина. — Бросил ты семя свое в мертвое лоно, соколик. Если бы не взвар Тины, даже и не знаю...

Она замолчала.

— Я же думал, обычная проститутка...

— Сказала бы я тебе, соколик!.. Да Тину жалко...

— Думаете, простит?

— Простит через какое-то время. Она шибко любит тебя, простит... Тинка, иди сюда!

Тина выскочила из комнаты к входной двери в шортиках и топике. Нервно скинула с вешалки плащ... Я соскочил со стула, остановить, но Алевтина меня придержала.

— Уже собралась? — спокойно спросила ее, не оборачиваясь в прихожую. — Хорошо! А любый, стала быть, пусть сгорает к Юрьеву дню! Или он не люб тебе?

Тина накинула плащ, но вместо того чтобы выбежать на площадку, вернулась на кухню, размазывая по щекам слезы.

— Люб! Ненавижу...

— Сказано же — до тебя было! Дед, вон, мне только после войны и покаялся, что с какой-то Лидкой, шашни крутил, пока с неба прямо ко мне в руки не упал. А как упал, так и пропал, в очах моих зеленых. А ты что? Или глазки у тебя не мои? Тело...

— Всё равно, ненавижу! — Тина обдала меня зеленью своих влажных глаз, шмыгнула носом.

— Утри сопли-то! Мужику, казать их лишком не к чему... Он и так бел стена стоит... Садитесь, дети, хоть рядком, хоть друг на дружку, главное слушайте внимательно и ничего не пропускайте...

Я пригласил ее себе на колени, но Тина еще разок шмыгнула носом и села рядом, не снимая плаща.

— Ехать вам нужно, — проговорила Алевтина.

— Куда ехать? — поинтересовался я.

— Туда и ехать. В Брянские леса, где шумела партизанская слава. В деревню «Большая Курлыка». Названа она так, потому что журавлей много в тех местах, когда-то было, теперь, ни птиц, ни людей там нет. Как немцы спалили — журавли на другое место улетели, а деревня после войны, так и не восстановилась. Уж и название мало кто помнит. Ехать будите не спрошайте кого — не скажут.

— А как же найдем? — успокаиваясь, снова шмыгнула носом Тина.

— Обруч с височными кольцами, что я, по смерть свою, тебе передала, не растеряла?

— Нет...

— Принеси...

Тина убежала. Я даже не знаю куда! В квартире обруча точно не было. Когда ко мне пришла, сумки у нее не было, руки занимала тяжелая картина. Не рассовала же она девичье украшение по карманам своего плаща.

— По смерть? — задумчиво спросил я.

— Так нет меня, соколик! Почитай уж, как двадцать годков нет. Мать Тины, тогда непраздной ходила, вот я через ее живот, правнучке свою силу и передала. А как родится, сказала, чтоб внучке обруч отдали, да назвали Алевтиной.

— Не вериться. Вы такая молодая красивая, предо мной сидите и двадцать лет... Не верю...

— Там, все, кто своими грехами не раздавлен — молод и красив, соколик. На вот... образ мой, зажми в ладонь-то. Тине его, до срока, не кажи...

Алевтина дала мне оберег — маленькая серебреная пластина, на ней была изображена старенькая бабушка, каких в России много, в сарафане, цветастом платке с рысью на руках. Она ожила, подмигнула мне и... осталась только рысь, готовая к прыжку.

— А срок когда?

— А вот, как снова появлюсь на обереге, тогда и срок! Тине женщиной стать... Ты, соколик, цепочку-то, через буйну-голову перекинь, да на шею его повесь...

Я разжал ладонь, на стол, распускаясь, упала серебряная цепочка. Надел. Оберег исчез.

— Там он, не тушуйся. Невиден, только. Теперь, я за тебя и за Тину спокойна, до вешнего Юрьева дня... Коль Правь с Явью не распутаете.

— А когда?..

— Ой, не терпелив ты, соколик! Не от меня, то зависит! От Тины. Как пожелает, так оберег тебя и оповестит. А если раньше вздумаешь... против воли ее! Горе тебе, соколик! Задушит тебя оберег...

— Стало быть, монахом жить до гибели? Спасибо, удружили!

— Монахом? Кто ж вам ласкаться-то мешает? Да, и не знаю я! Может, она тебя к завтрему захочет впустить... Вы помиритесь сначала.

Я хотел спросить, что Алевтина понимает под словом «ласкаться», со времени ее молодости, это понятие изменилось, расширилось. А, может, и нет — это мы, сегодня, так думаем. Но...

Она приложила палец к своим губам...

На кухню зашла Тина. Обнажена, волосы распущены и расчесаны на две стороны, прикрывают грудь. Золотой обруч с височными кольцами, словно корона сверкала на голове.

— Ах, и краса! — вплеснул руками Алевтина.

— Дар только потеряла, — потупилась Тина.

— Ничего, все вернешь. Там, в деревне и вернешь... Как до брянских лесов доедете, ты разоблачись, как сейчас. Волосы расчеши, — обряд знаешь?

Она кивнула.

— Обруч накинь. Крестец покажется...

— Крестец? — встрял я.

— Перекресток! Не мешай... — отмахнулась от меня Тина.

— Так вот, — продолжила Алевтина, — Как крестец покажется, вставай на него, лицом вперед. Какое ушко височным кольцом запечет, туда и поверчивайте.

— А если прямо? — спросила Тина.

— До той деревни, прямой дороги давно уж нет. Покружите долго, пока к месту прибудете. Встретит вас старая женщина. Она одна там живет, дом ее на окраине лесной опушки. Тебя Тина, она сразу узнает — по образу моему и подобию. Ну и тебя, соколик, признает, стало быть, через правнучку мою. Дальше, все вопросы к ней...

— Ты уходишь? — спросила Тина.

— Пора. Вместе езжайте, не по отдельности! А ты, соколик, помни что сказала. Ну, прощайте, дети мои, не деритесь... Дочь вам и сына...

Алевтина помахала нам рукой и исчезла...

— Ушла... — грустно проговорила Тина.

Я обнял ее. Она прильнула мне на грудь, но вспомнив, что была злая на меня, оттолкнула.

— О чем вы без меня говорили?..

— Что ты меня любишь...

— Прям, так и люблю?! Люблю... И ничего, и не значит! Отойди!..

— Ты же не уйдешь?

Она вздохнула, поправила на груди струившиеся водопадом, русые волосы, прикрыла зеленые глаза длинными ресницами, тихо ответила:

— Нет, конечно...