Тот день на даче начинался как обычно: запах сосен, крики сорок и назойливое жужжание комаров, пробивающихся сквозь москитную сетку. Андрей приехал на выходные, чтобы косить траву и, как всегда, откладывая дела, сидел на террасе с чашкой остывающего чая.

Небо нахмурилось стремительно, словно кто-то сверху опустил свинцовую ширму. Подул резкий, пахнущий озоном ветер. «Ну вот, дождь», — с досадой подумал Андрей, но подняться с кресла не успел. Ослепительная белая молния ударила в старую ель на соседнем участке с оглушительным треском. Воздух сгустился, запахло горелой древесиной, а в висках у Андрея застучало так, будто его самого ударили током. Последнее, что он помнил — это зеленая вспышка перед глазами и ощущение свободного падения в никуда.

Очнулся он на теплой земле у края лесной дороги. Голова гудела, во рту был привкус меди. Он сел, потер виски. Лес вокруг был знакомым, тем же самым сосновым бором, что окружал его дачный поселок. Но что-то было не так. Воздух? Звуки? Он встал, пошатываясь, и пошел в сторону поселка.

Первое, что его насторожило — дорога. Она была слишком ровной, аккуратно засыпанной мелким гравием. Заборы у участков выглядели иначе — ниже, ажурнее, и почти у каждого входа стояли не привычные фигурки гномов, а какие-то абстрактные скульптуры или изящные кованые фонари. Дома тоже были не те: вместо привычных бревенчатых срубов и кирпичных коттеджей — легкие, почти воздушные строения с большими окнами и странными, плавными линиями крыш. Царила идеальная тишина. Ни привычного шума газонокосилок, ни смеха детей, ни перебранки соседей из-за межи.

Андрей шел, чувствуя нарастающую тревогу. Он уже почти убедил себя, что это последствия удара молнии, галлюцинации, как его взгляд упал на один из ближайших участков. За низким кованым забором, в тени раскидистой яблони, разворачивалась сцена, от которой у него кровь ударила в голову, прилила к вискам и щеки покраснели.

На широкой деревянной скамье лежал обнаженный мужчина лет сорока. Его руки и ноги были мягко, но надежно зафиксированы ремнями. Над ним, в простой льняной тунике, стояла высокая женщина с собранными в тугой узел каштановыми волосами. В ее руке была тонкая, гибкая розга. Она размеренно, без злобы, но и без тени сомнения, опускала ее на покрасневшую кожу голых ягодиц мужчины. Звук — негромкий, влажный щелчок — долетал до Андрея сквозь тишину.

Андрей замер, не в силах оторвать глаз. Его мозг отказывался верить. «Съемки? Перфоманс? Извращенная игра?» — лихорадочно соображал он.

Женщина, заметив его застывшую у забора тень, прервалась и обернулась. Ее лицо было спокойным, красивым и абсолютно бесстрастным. Она окинула Андрея оценивающим взглядом с ног до головы, и в ее глазах мелькнуло легкое раздражение.

— Чего уставился? — голос у нее был низким, властным. — Или тоже захотел?

Андрей вздрогнул, словно ее слова были второй молнией. Он молча, пятясь, отступил от забора, развернулся и почти побежал прочь, в сторону своей, как он надеялся, дачи. В ушах звенело: «Извращенцы. Сектанты. Нужно вызвать полицию...». Но почему-то сама мысль о полиции казалась здесь абсурдной и неуместной.

С трудом, петляя по изменившимся улочкам, он нашел свой участок. Сердце екнуло с облегчением: дом стоял на своем месте! Тот самый, до боли знакомый, щитовой домик его отца. Но взгляд сразу же выхватил деталь: крыша была покрыта аккуратной металлочерепицей цвета графита. Андрей нахмурился. Он же точно помнил, как в прошлые выходные с отцом латал протекавший старый шифер. Или не помнил? «Контузия, — с отчаянием подумал он. — Провалы в памяти. Это из-за молнии».

Он толкнул калитку, и навстречу ему из дома вышли две женщины. Жена Наташа и теща Марина Алексеевна. Увидев их, он чуть не заплакал от облегчения.

— Наташ! Марина Алексеевна! Вы не поверите, что со мной случилось и что я тут видел! — выпалил он, делая шаг к жене.

Женщины обменялись быстрыми, недоуменными взглядами. Наташа — нет, это была не совсем Наташа. Черты те же, но выражение лица другое: более собранное, чуть свысока. А теща... Она выглядела моложе своих пятидесяти, стройная, с холодной, четкой красотой.

— Вадим, ты что это совсем разум потерял? — сказала та, что была похожа на его жену. Голос звучал привычно, но в интонации была непривычная повелительная нотка. — Я — Ирина. А это — Вероника Николаевна, твоя Госпожа. Как ты смеешь бормотать какие-то чужие имена?

Андрей-Вадим почувствовал, как земля уходит из-под ног в прямом смысле. Он схватился за косяк двери.

— Я... я не понял. Ударила молния. Я, кажется, путаю...

— Вижу, что путаешь, — холодно произнесла Вероника Николаевна, его теща. Ее взгляд, всегда немного критический, теперь был подобен сканирующему лучу. — Совсем рассудок потерял. Забыл, как зовут свою Госпожу... Это лечится. Хорошая порка прояснит мысли, прибавит ума. Но сначала — дело.

Она протянула ему ногу, обутую в легкую садовую сандалию. На тонкой, ухоженной стопе и щиколотке виднелись следы темной земли.

— Принеси таз и теплой воды. Босая возилась на грядках, ноги запачкала. Пойдем, вымоешь.

Андрей стоял, парализованный. Это был сон. Кошмар. Он вот-вот проснется.

— Я жду, Вадик, — голос Вероники Николаевны стал тише, но в нем появилась стальная хватка, не терпящая возражений.

Что-то внутри Андрея, какой-то древний инстинкт самосохранения, заставил его повиноваться. На автомате он нашел в прихожей знакомый таз, налил в кухне теплой воды и вернулся в гостиную, где Вероника Николаевна уже сидела в кресле, откинувшись на спинку.

— На колени. И хорошенько, с мылом.

Опускаясь на колени на прохладный пол, чувствуя под пальцами тепло ее кожи и шершавость садовой земли, которую он смывал губкой, Андрей с ужасом осознал: это не сон. Металлочерепица, розга, имена, этот тонкий, властный голос над ним... Он попал куда-то. В другое место. В другой мир. И правила здесь были совершенно иными.

***

Вода в тазу была мутной, с плавающими крупинками земли и травинками. Андрей замер, не веря своим ушам. «Пей» — прозвучало так же естественно, как «принеси» или «помой». Рука Вероники Николаевны на его шее была твердой и недвусмысленной, пальцы впились в мышцы у основания черепа.

Инстинкт выживания сработал быстрее мысли. Андрей, сжавшись внутри от унижения и ужаса, склонился к воде. Он сделал вид, что делает несколько мелких, жадных глотков, сглотнув лишь собственной слюны.

– Хорошо, — коротко сказала Вероника Николаевна, отпуская его. Она вытерла руки о полотенце, которое он только что держал, и, не удостоив его больше ни взглядом, ни словом, вышла на застекленную террасу, где сидела Ирина.

Андрей остался сидеть на коленях у таза, дрожа от адреналина и бессильной ярости. Сквозь приоткрытую дверь доносились приглушенные голоса. Он затаил дыхание, цепляясь за каждое слово.

–. ..совсем расслабился, Ира. Смотрит пустыми глазами, имена путает. Баловаться начал, – это был спокойный, методичный голос Вероники Николаевны. – Суббота — это слишком поздно. Надо сейчас, пока распущенность не укоренилась. Вечером, после ужина.

– Думаешь, не перестараемся? Он ведь вроде до этого удара молнией был в норме, — отозвался голос Ирины, в котором Андрей тщетно искал нотки заступничества, хотя бы сомнения.

– Молния — не оправдание для забывчивости к Госпоже. Дисциплина размывается быстро. Лучше перестраховаться. Пойми, я о его же благе забочусь. Чтобы впредь неповадно было.

Наступила короткая пауза.

– Ладно, мам. Ты права, — прозвучал наконец вердикт Ирины. В ее тоне появилась та самая властность, которую Андрей слышал раньше. – Пусть тогда сам и розги приготовит. Свежие, гибкие. Так будет лучше.

У Андрея похолодело внутри. Это был приговор. Его, современного, свободного мужчину, собирались выпороть, как провинившегося школьника. И его же собственная жена дала на это добро.

Он встал, колени дрожали. Нужно было бежать. Сейчас, немедленно! Но куда? Этот мир был для него чужой и враждебный. Он даже не знал, что за пределами поселка. Сначала — информация. Потом — план.

Сделав глубокий вдох, стараясь скрыть панику за маской покорности, он вышел на террасу. Две пары женских глаз устремились на него — одна оценивающе-холодная, другая — с легким оттенком досады, как на неуклюжего ребенка.

– Вадик, — начала Ирина, и Андрей вздрогнул, услышав свое новое имя. – Сходи в лесопосадку. Нарежь хороших, свежих прутьев. Ивы или березы. Штук десять-двенадцать, ровных, длиной с мою руку. Для твоего же воспитания.

Она протянула руку, показывая размер. Андрей молча кивнул. Протестовать, задавать вопросы — значило лишь усугубить ситуацию и, возможно, ускорить расправу.

– Хорошо, Ирина, — выдавил он из себя, с трудом выговаривая это имя.

Он взял в сарае острый садовый нож с деревянной ручкой. Тяжелый, холодный. Мысль ударить, защитить себя, мелькнула и тут же погасла. Он был один против целого мира с неизвестными правилами. Насилие было бы самоубийством.

Лесопосадка начиналась прямо за задним забором их участка. Андрей перелез через него и углубился в молодой, но уже густой смешанный лес. Здесь было тихо, только шелест листьев и его собственное прерывистое дыхание. Он шел, не обращая внимания на березы, лишь бы отдалиться подальше от дома.

Наконец, найдя укромную полянку, окруженную кустами орешника, он прислонился спиной к шершавому стволу старой сосны и позволил дрожи, которую сдерживал все это время, пройти по всему телу.

«Так, Андрей, держись, — приказал он себе мысленно. — Ты в параллельном мире. Женщины здесь правят, мужчины — в подчинении, возможно, и в рабстве. Это не розыгрыш, не сон. Твоя личность здесь — Вадим. Твоя «жена» — Ирина. Твоя «теща» — Госпожа Вероника Николаевна. Они воспринимают тебя как свою собственность, требующую дисциплины».

Он посмотрел на нож в своей руке. Орудие труда. Или орудие труда чтобы приготовить наказание для самого себя. Ирония ситуации была горькой.

«Бежать сейчас — значит быть пойманным дикарем в чужом мире. У них, наверняка, есть полиция, свои порядки. Меня найдут по первому же слову Ирины или Вероники Николаевны».

Мысли метались, как пойманная птица. Порка. Сегодня вечером. Он сжал кулаки. Нельзя. Он не позволит. Но как избежать? Симулировать болезнь? Упасть, удариться головой? Это могло сработать разово. Но не решило бы главной проблемы — его положения здесь.

Он посмотрел на заходящее солнце, пробивавшееся сквозь листву. Время работало против него. Нужно было возвращаться с «урожаем». Иначе за ним придут. Или сочтут это новым проступком, за который накажут еще суровее.

С тяжелым сердцем, с ненавистью глядя на тонкие, гибкие побеги ивы, он начал срезать их ножом. Каждый щелчок лезвия отзывался в нем внутренним протестом. Он резал не прутья. Он резал последние остатки своего прежнего «я», свою гордость, свое достоинство, которое в этом мире, похоже, не имело никакой цены.

Связка ровных, очищенных от листьев прутьев в его руке была холодной и невероятно тяжелой. Это был не просто хворост. Это был символ его нового рабства. И пропуск обратно в тот дом, где его ждало наказание. Андрей глубоко вздохнул и медленно пошел назад, обдумывая единственный на данный момент план: выдержать. Выжить. И найти способ либо вернуться назад, либо понять, как выжить здесь, не сломавшись окончательно.

***

Пучок ивовых прутьев в его руке казался невероятно тяжелым, будто был связан из свинца. Каждый шаг по направлению к даче давался Андрею с трудом, будто он нёс на плечах груз безысходности.

На одной из тропинок, ведущих к посёлку, он столкнулся лоб в лоб с тем самым мужчиной, которого видел утром под розгой. Тот шёл быстро, с опущенной головой, но в глазах его, мельком встретившихся с взглядом Андрея, не было ни злобы, ни стыда — лишь усталая покорность и желание поскорее оказаться дома.

— Простите, — автоматически сказал Андрей, загораживая собой узкую тропу со своей охапкой розог.

Мужчина остановился, его взгляд скользнул по связке прутьев, и в его глазах мелькнуло что-то вроде понимания и мрачной иронии.

— Ничего, — буркнул он. — Тоже нагрузили?

— Да, — с горечью ответил Андрей, видя в этом человеке хоть какого-то потенциального союзника в этом кошмаре. — Можно вас на минуту? Меня... меня Вадим зовут.

— Аркадий, — представился мужчина, оглядываясь по сторонам, будто боялся, что за ними наблюдают. Он выглядел лет на сорок пять, с сильными, привыкшими к работе руками, но с потухшим взглядом.

— Аркадий, я... извините за странный вопрос, — начал Андрей, понижая голос. — Я недавно переехал, из другого города, где... порядки помягче были. Не совсем в курсе здешних... тонкостей. За что вас сегодня... наказали, если не секрет?

Аркадий посмотрел на него с нескрываемым удивлением, как на ненормального.

— За что? За халтуру. Грядки пропалывал невнимательно, корни одуванчика оставил. Госпожа Кристина проверила — нашла. Вот и результат, — он говорил об этом так же буднично, как о починке забора. — А что тебя интересует-то? Иди лучше, пока тебя за опоздание не наказали вдобавок.

Но Андрею нужно было больше. Он чувствовал, что это его единственный шанс что-то понять.

— Постойте, Аркадий. Просто объясните мне... как так получилось? Почему... почему они нас наказывают? Почему это вообще считается нормальным?

Аркадий нахмурился, смотря на Андрея с растущим недоверием и жалостью.

— Ты точно в своём уме? Потому что мы их рабы. Это же очевидно! — прошептал он с силой, в которой слышалась и горечь, и смирение со своей участью.

Слово «рабы», произнесённое вслух, прозвучало как приговор. Андрея от него бросило в жар.

— А почему мы их рабы? — выдавил он, чувствуя, как звучит этот вопрос наивно и глупо в этом мире.

Аркадий покачал головой, глядя на Андрея, как на несмышлёного ребёнка или на человека, потерявшего память.

— Ты что, в школе не учился? Историю вообще не знаешь? — он снова оглянулся. — Женщины всегда правили. С древнейших времён. У них сила, порядок, мудрость. А мужчины... мы для физического труда, для продолжения рода, для... послушания. Так было, есть и будет. Почитай учебник истории заново, если забыл.

Он произнёс это как аксиому, как неопровержимую истину, в которой даже не было смысла сомневаться.

— Мне пора, — торопливо сказал Аркадий. — Моя Госпожа Кристина ждёт. Не задерживайся и ты, а то твоя Ирина, наверное, уже волнуется. — В его голосе на последних словах прозвучала плохо скрываемая насмешка над этим «волнуется». Он кивнул и почти побежал в сторону своего участка, спеша вернуться к «ногам своей Госпожи», как он выразился.

Андрей остался стоять с ворохом болезненно гибких прутьев и с ещё более тяжёлым грузом на душе. «Учебник истории». «Всегда правили». Его мир, его история переворачивались с ног на голову. Здесь не было ни патриархата, ни борьбы за права, ни чего-то подобного. Здесь был установленный, многовековой матриархат, воспринимаемый как естественный порядок вещей. И он, Андрей, теперь был частью этой системы — Вадимом, собственностью Ирины и её матери.

Мысль о побеге снова вспыхнула, но теперь она казалась ещё более безумной. Куда бежать в мире, где весь уклад жизни, все законы и сама история против тебя? Его поймают. И тогда наказание будет не просто поркой за «забывчивость».

С мрачной решимостью он пошёл дальше. Теперь он знал правила игры. Унизительные, чудовищные, но правила. Чтобы выжить и найти способ либо вернуться, либо что-то изменить, нужно было сначала остаться на свободе. А значит — сыграть эту роль.

Он вернулся на участок. Ирина и Вероника Николаевна сидели на террасе, пили чай. Они замолчали, когда он подошёл.

Не говоря ни слова, Андрей опустился на колени на плитку у ступенек террасы. Он положил аккуратную связку свежих, очищенных прутьев на землю перед собой, так, чтобы они были хорошо видны.

— Госпожа Ирина, Госпожа Вероника Николаевна, — сказал он, глядя в землю перед их ногами. Голос его звучал глухо, но без колебаний. — Я приготовил розги. Я... я осознаю свою вину. Я был невнимателен, забывчив и проявлял неуважение. Я прошу... прощения и готов принять заслуженное наказание, чтобы исправиться.

Он произнёс это, ненавидя каждое слово, ненавидя себя за эту покорность. Но внутри всё кричало от протеста. Он был не виноват. Он просто попал сюда. Он был жертвой.

Ирина медленно спустилась с террасы. Она взяла один из прутьев, согнула его, проверяя гибкость и прочность. Потом кончиком прута приподняла его подбородок, заставив посмотреть на неё.

— Правильно просишь, — сказала она без улыбки. — Раскаяние — первый шаг к исправлению. Вечером, после ужина, всё получишь сполна. А сейчас иди, помойся и готовь есть. И чтобы всё было идеально. Понял, Вадик?

— Понял, Госпожа, — отозвался Андрей, чувствуя, как розга скользнула по его щеке, оставляя после себя лишь холодное обещание боли.

Он поднялся и пошёл в дом, на кухню, оставляя женщин обсуждать предстоящую «процедуру». Его разум лихорадочно работал. «Учебник истории». Это была зацепка. Ему нужно было узнать больше. Понять, как этот мир устроен на самом деле. А для этого ему придётся сначала пройти через унижение и боль. И сыграть роль покорного раба Вадима так, чтобы ни у кого не возникло и тени сомнения.

***

Связка свежевымоченных прутьев лежала на столе, как мрачное напоминание. Ужин — картошка с тушёнкой, салат из огурцов — стоял нетронутый под крышкой.

— Сначала — дисциплина, потом — трапеза, — объявила Вероника Николаевна, глядя на Андрея. Её взгляд был ясен и деловит. — Принеси ту лавку из сарая. Поставь под яблоней, где прохладно.

Андрей молча вышел. Железная скоба на двери сарая была холодной. Лавка — широкая, неуклюжая, из грубых досок — показалась ему неподъёмной. Он волок её, чувствуя, как впиваются в ладони занозы. Поставил в указанном месте. Участок был виден с дороги. Кто-то мог идти. Раньше эта мысль вызвала бы в нём жгучую панику. Сейчас же он поймал себя на странном, ледяном спокойствии. «Раз так принято. Ничего невероятного. Хозяйки раба секут. Обычное дело». Это чуждое, рабское оправдание проросло в его сознании, как ядовитый гриб после дождя.

Он вернулся в дом. Женщины ждали.

— Ложись, — сказала Ирина. Голос был ровным, без злобы, но и без жалости. Просто констатация факта.

Андрей подошёл к лавке. Он медленно снял шорты, сложил их на лавку так чтобы они были у него под животом. Вечерний воздух показался прохладным на коже. Он лёг на шершавую древесину, уткнувшись лицом в скрещенные руки. Запах мокрой земли, яблок и своего же страха.

— Привязывать не будем, — услышал он голос Ирина где-то сверху. — Я уверена, ты не сбежишь и не станешь прикрываться руками. Ведь правда, Вадик?

Это был не вопрос. Это был приказ, вшитый в форму риторического утверждения. И он сработал.

— Да, Госпожа, — пробормотал он в ладони.

Первый удар застал его врасплох. Не хлёсткий звук, а именно ощущение —обжигающая полоса боли, прочерченная по самым уязвимым местам. Он вскрикнул, невольно дёрнувшись. Второй удар пришёлся чуть ниже. Третий — рядом. Он стиснул зубы. В его мире боль была сигналом опасности, её нужно было избегать, купировать. Здесь боль была языком, на котором с ним разговаривали. Обучали.

Он не считал удары сначала. Просто терпел, зажмурившись, впиваясь ногтями в ладони. Но потом мозг, пытаясь хоть как-то структурировать этот ад, начал отсчёт. Десять. Пятнадцать. Ирина била методично, с небольшими паузами, давая боли расплыться, впитаться. Кожа горела, наливалась густым, пульсирующим жаром.

После двадцать пятого удара розга перешла в руки Вероники Николаевны. Её стиль был другим — удары короче, жёстче, словно она выбивала из него не просто непослушание, а сам дух сопротивления. Андрей завыл, не в силах сдержаться. Слёзы текли по щекам, смешиваясь с потом. Он молился, чтобы это кончилось, ненавидя себя за эту мольбу.

— Пятьдесят, — прозвучал наконец вердикт. Голос Вероники Николаевны был слегка запыхавшимся. — Встань.

Он поднялся, пошатываясь. Движение каждый раз отзывалось новой волной боли. Он стоял, опустив голову, не смея пошевелиться, чувствуя, как по ногам стекают тёплые струйки — возможно, кровь, возможно, просто пот.

Ирина подошла вплотную.

— Запомни раз и навсегда, Вадим. Ты — мой. Ты должен быть почтительным, послушным и предупредительным. Особенно — к моей матери, твоей Верховной Госпоже. Её слово для тебя — закон. Понял?

— Понял, Госпожа, — его голос сорвался на хрип. Он заставил себя поднять на неё взгляд. — Прошу прощения за моё поведение. Больше такого не повторится.

Это была лучшая игра в его жизни. Игра на выживание. В его глазах читалось «правильное» раскаяние — отрешённое, сломленное.

— Хорошо. Прощаю, — сказала Ирина, и в её тоне впервые прозвучало что-то похожее на удовлетворение. — Теперь можешь выразить благодарность.

Он понял без слов. Опустился на колени на сырую землю. Сначала поцеловал протянутую руку Ирины, потом — Вероники Николаевны. Потом, склонившись ещё ниже, коснулся губами верха их сандалий. Кожа, ткань, запах дорожной пыли. Унижение было полным, всепоглощающим. И в каком-то извращённом смысле — освобождающим. Пока он играл эту роль, его настоящему «я» не угрожала непосредственная опасность.

Его отпустили в дом — одеться, умыться. Потом была трапеза. Он, стоя чуть поодаль, подавал тарелки, резал хлеб, подливал чай. Его спина и бёдра горели огнём, каждое движение отзывалось болью, но он старался двигаться плавно, без суеты. Женщины ели, изредка обмениваясь замечаниями о делах на участке, словно не было только что совершённого ритуала насилия. Для них его, видимо, и не было. Был просто педагогический момент.

Посуду он мыл в тазу с тёплой водой. Потом получил своё ночное распоряжение.

— Место твоё в коридоре, — сказала Вероника Николаевна, указывая на старый ковер у входной двери. — Ирина наверху. Я — в своей комнате. Не шуми. Утром в шесть — подъём.

Он молча лёг на ковер, подложив под голову свёрнутый старый свитер. Тело ныло, разум был измождён и пуст. В темноте, под мерные звуки ночи за окном, в нём начало вызревать страшное понимание.

Он был здесь не гостем. Он был Вадимом. Этим телом, этой биологической единицей, которая принадлежала Ирине. Его сознание, его память, его личность — Андрей — были лишь пассажиром. Нарушителем. А что, если сознание настоящего Вадима, этого покорного раба, в момент удара молнии переместилось в тело Андрея, в тот, другой, «нормальный» мир? Тот Вадим сейчас, наверное, в ужасе озирается в квартире Андрея, не понимая, где он, кто эти люди, называющие его своим мужем и зятем... И почему его не бьют за малейшую провинность.

Возврата нет. Молния была не порталом, а обменом. Одноразовым, необратимым.

Андрей лежал на коврике, глядя в потолок, по которому ползли тени от ветвей яблони. Боль была якорем, привязывающим его к этой новой реальности. Каждый удар розги стирал границу. Он больше не думал о сопротивлении. Он думал о том, как завтра встать в шесть. Как правильно приготовить завтрак. Как не забыть опустить взгляд в присутствии Госпожи. Как постепенно, день за днём, удар за ударом, его сознание — Андрея — будет растворяться в этой роли, пока не останется только Вадим. Покорный, исправленный, удобный.

Отчаяния уже не было. Была лишь ледяная, всепроникающая покорность судьбе. Он закрыл глаза. Завтра будет новый день в мире, где он был рабом. И ему нужно было научиться в нём жить.

Продолжение следует...