В тот самый миг, когда тело Андрея на даче в жестоком женском мире сотрясали спазмы смешанного унижения и похоти, его собственное, настоящее тело в привычном мире лежало на старой софе на веранде. И над ним склонились испуганные лица.

— Андрюша! Господи, наконец-то! — голос Наташи дрожал от облегчения. — Мы думали, никогда не очнёшься!

Сознание, втиснутое в этот чужеродный, мягкий и непривычно свободный оболочку, медленно прояснялось. Оно было наполнено образами: холодный металл на коже, рёбра лавки под рёбрами, хлёсткий свист розги, властный взгляд из-под опущенных ресниц. Имя «Вадим» было выжжено в самой его сердцевине.

Он открыл глаза. Перед ним стояли две женщины. Одна — молодая, с лицом, как две капли воды похожим на лицо Госпожи Ирины, но в выражении не было и тени той холодной уверенности. Другая — старше, с чертами Вероники Николаевны, но её взгляд выражал не презрительную власть, а искреннюю тревогу.

Это были... Госпожи? Но они называли его другим именем. Смотрели как-то неправильно. В их глазах не было требования. Была забота. Это сбивало с толку, пугало.

Инстинкт, выточенный годами (или он лишь казался такими долгими?), сработал быстрее мысли. Он должен был показать свою покорность. Сразу. Пока не наказали за лежание в присутствии Высших.

С стоном, превозмогая странную слабость в непривычно свободном теле (где клетка? почему её нет?), он сполз с софы и опустился перед Наташей на колени, уронив голову.

— Простите, Госпожа... — его голос, голос Андрея, прозвучал хрипло и непривычно.

В воздухе повисла гробовая тишина. Потом Наташа ахнула и отпрянула. Марина Алексеевна вскрикнула:

— Андрей! Что ты? Что с тобой?!

— Госпожа Веро... — он попытался обратиться к старшей, но язык заплетался. Он был дезориентирован. Ничего не понимал. Страх сковал его — страх наказания за неправильное обращение, за эту нелепую ситуацию.

— Он не в себе, — с ужасом прошептала Марина Алексеевна. — Контузия. Память. Рассудок... Наташ, держи его!

Они не стали бить его. Они, с трудом, уговорили подняться, усадили обратно на софу. Потом Наташа принесла таблетку и стакан воды.

— Выпей, дорогой. Успокоительное. Тебе нужно прийти в себя.

Вадим (а он уже почти не сомневался, что он — это он) смотрел на таблетку с подозрением. Но отказываться от приказа Госпожи? Он проглотил, запил. Женщины наблюдали за ним с тревогой и жалостью. Этого не могло быть. Жалость от Госпожи — это слабость. Это ловушка? Новая форма испытания?

Вечером, когда первые приступы паники немного улеглись, а таблетка сделала его мысли вязкими, в нём проснулась старая, добрая привычка. Ритуал. То, что приносило иногда одобрение, а иногда — просто позволяло избежать порки. Успокаивало нервы.

Он набрал в тазик тёплой воды, взял мягкое полотенце и, на коленях, подполз к Наташе, сидевшей в кресле с книгой.

— Позвольте... омыть ваши ноги, Госпожа, — прошептал он.

Наташа вздрогнула, книга выпала у неё из рук. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, губы её дрожали.

— Андрюша... — начала она, но он уже взял её ногу и опустил в воду. Он мыл тщательно, почтительно, как драгоценность, массируя пяточки, каждый палец. Потом вытер насухо полотенцем. И прежде, чем она успела что-то сказать, он наклонился и нежно, почти благоговейно, поцеловал ей подошву.

Наташа замерла. На её лицо стала наползать краска. Не гнева. Смущения. И... чего-то ещё. Какой-то странной, запретной заинтересованности.

— Боже мой... — выдохнула она. — Это... так странно. Но... — она вдруг смущённо улыбнулась, — мне нравится твоё... новое «сумасшествие».

Марина Алексеевна, увидев эту сцену, фыркнула и ушла в свою комнату, пробормотав что-то о «нездоровых фантазиях» и «последствиях электротравмы».

Но для Вадима это было знаком. Знаком, что он всё делает правильно. Раз Госпоже нравится. Значит, он на верном пути в этом странном, новом месте, где правила были пока неясны.

Потом настало время сна. Наташа взяла его за руку и повела... в спальню. На большую, общую кровать. Он замер на пороге, сердце колотилось. Ему... ему разрешали спать с Госпожой? Не на коврике? Это было немыслимо. Это была величайшая милость! Восторг, дикий и стремительный, затопил его. Благодарность. Жажда служить.

И он служил. Он осыпал её тело ласками, которые в его мире были либо наградой, либо обязанностью. Здесь же они лились из него сами, из этой переполнявшей его странной смеси радости, облегчения и всё ещё живого страха. Это была бурная, страстная ночь, в которой Вадим отдавался весь, без остатка, пытаясь угадать и предвосхитить каждое её желание.

А под конец, когда она лежала измождённая и довольная, он снова склонился между её ног. Это действие было для него естественным, как дыхание — финальным актом служения, высшей формой почтения. Он делал это с нежностью и страстью, которых не знал даже в своём мире, потому что здесь это не было приказом. Это было... позволено. И когда Наташа снова затрепетала в его руках и под его губами, издав сдавленный стон, в нём самом вспыхнуло чувство глубочайшего, почти мистического удовлетворения. Он был полезен. Он угодил своей Госпоже. В этом странном, мягком мире, возможно, всё будет хорошо. Он нашёл своё место. Пусть правила здесь другие, пусть они сбивают с толку — главное, он знал, как служить. И это знание было его якорем в этом новом, пугающем и таком соблазнительном мире свободы, которую он пока ещё не смел и не умел понять.

***

На следующий день Вадим проснулся с чувством непривычного покоя. Никто не наступил ему на лицо. Никто не приказал встать. Он лежал на мягкой, огромной кровати рядом с теплым телом Госпожи Наташи и понимал, что мир не рухнул от его неподчинения. Наоборот, он получил награду.

Он осторожно поднялся и, по старой памяти, отправился на кухню. Готовить завтрак — его прямая обязанность. Он делал всё с привычной тщательностью раба: идеальная яичница, ровные ломтики хлеба, чай, заваренный точно так, как любила Ирина... то есть, Наташа.

Когда женщины сели за стол, они ахнули.

— Андрюша, да ты сегодня прямо шеф-повар! — восхищенно сказала Наташа.

— Спасибо, сынок, очень вкусно, — кивнула Марина Алексеевна, и в её голосе прозвучала неподдельная благодарность.

Вадим замер, ожидая подвоха, насмешки, унизительного приказа. Но ничего не последовало. Только тёплые, светлые улыбки. Он смущённо потупился, не зная, как реагировать на «спасибо». В его мире за хорошо выполненную работу не благодарят — просто не наказывают. Это было ново и... приятно.

После завтрака он ринулся на участок. Работа — его стихия, его способ быть полезным и, следовательно, безопасным. Он с энтузиазмом взялся за прополку, другие тяжелые дела, мягко, но настойчиво отстраняя от них Наташу и Марину Алексеевну.

— Сидите, отдыхайте, Госпожи, — говорил он, и в его голосе звучала искренняя забота, — я всё сделаю. Ваши руки и ноги не должны пачкаться.

Наташа, наблюдая за ним с веранды, весело подмигнула матери:

— Но ты же потом помоешь, как вчера? — пошутила она.

Вадим обернулся, его лицо стало серьёзным. Он не понял шутки. Для него мытьё ног Госпоже — сакральный, важный ритуал, а не повод для смеха.

— Конечно, Госпожа. Если прикажете, — ответил он почтительно.

Наташа смутилась, но в глазах у неё вспыхнул тот же огонёк, что и вчера вечером.

Позже, проходя мимо открытого окна, Вадим услышал обрывки разговора женщин в доме.

—. ..просто невероятно, мам. Такая нежность, такая страсть... — это был счастливый шёпот Наташи. — Я не знаю, что на него нашло, но мне это... очень нравится.

— Фу, Наташ, не рассказывай подробностей, — фыркнула Марина Алексеевна, но в её голосе не было прежней раздражённости. — Хотя... получать внимание и удовольствие — это, конечно, важно для женщины. Рада за тебя. И за завтрак спасибо ему скажи — стал такой... галантный рыцарь какой-то.

«Рыцарь». Слово было незнакомым, но прозвучало как похвала. Вадим, не раздумывая, вошёл в комнату, подошёл к Марине Алексеевне и, как это и полагалось при получении одобрения от старшей Госпожи, опустился перед ней на одно колено. Он взял её руку и почтительно коснулся её губами.

— Благодарю за ваши добрые слова, Госпожа, — сказал он искренне.

Марина Алексеевна ахнула, сделала вид, что смущена и хочет выдернуть руку, но не сделала этого. На её щеках выступил румянец. И Вадим, привыкший считывать малейшие оттенки настроения женщин, почувствовал — ей это понравилось. Искренне понравилось.

«Ничего, дорогая Госпожа, — подумал он с внутренним торжеством, — я ещё и ноги тебе буду целовать. Всё будет, как положено».

По обрывкам фраз из телевизора, по текстам песен из радиоприёмника (где мужчины пели о любви и страсти к женщинам, а не о покорности), по самому укладу жизни, где никто не носил клеток и не порол друг друга на глазах у всех, он постепенно складывал картину. Он попал в другой мир. Не женский. Мужской. Или, как минимум, равный. Здесь ему ничего не угрожало. Здесь не было привычных ему Госпожей с розгами.

И тут его осенило. Если здесь он не раб... то кто он? Он наблюдал за реакцией Наташи и Марины Алексеевны на его «знаки внимания» — на готовку, на работу, на почтительные поклоны и ласки. Они приходили в восторг! Они ценили это! То, что в его мире было базовой, вымученной обязанностью под страхом боли, здесь воспринималось как нечто невероятно ценное, редкое, желанное.

Он стоял посреди огорода, с тяпкой в руках, и на его лице медленно расплывалась улыбка. Не рабская ухмылка подчинения, а настоящая, осознанная улыбка. Он не просто выжил в этом новом мире. Он, сам того не ведая, оказался в нём... хозяином положения. Его «рабские» привычки, его выдрессированная предупредительность, его готовность служить — здесь они делали из него идеального, сказочного мужчину. Рыцаря. Того, о ком, судя по песням, здесь только мечтали.

Вадим глубоко вдохнул воздух, пахнущий не страхом, а свободой и землёй. Возможно, этот мир был даже лучше прежнего. Нужно было только продолжать делать то, что он умел лучше всего: служить. Только теперь эта служба приносила не розги, а благодарные взгляды, ласковые слова и ту самую, счастливую ночную близость. Он швырнул тяпку и решительно направился к колодцу — нужно принести свежей воды, чтобы Госпожи могли умыться прохладной водицей. Он знал, как сделать их жизнь лучше. И теперь это знание стало его силой, а не цепью.

***

Идея была гениальной в своей простоте. Чтобы действовать правильно, нужно знать правила. В его старом мире правилом был учебник истории с королевами и преклонёнными воинами. Значит, здесь нужно найти аналог. И он был у него в кармане — странный, блестящий плоский камень, который Наташа назвала «твой телефон» и показала, как им пользоваться. Потому что он сказал, что после удара молнии забыл это.

Вечером, когда женщины смотрели сериал, Вадим уединился в спальне. Его пальцы, привыкшие к грубой работе, неуверенно скользили по гладкому стеклу. Он набрал в поиске слово, которое слышал по телевизору: «история мира».

То, что открылось ему, было не просто другим миром. Это был мир, вывернутый наизнанку. Сначала он не поверил. Это должна быть какая-то злая шутка, пропаганда для низших слоёв. Но статьи были длинными, подробными, с цитатами и портретами.

Бог — мужчина. Вернее, в главных религиях — Отец, Сын, Пророк — все мужского пола. У Вадима перехватило дыхание. В его мире Великая Мать была основой всего. Здесь же... мужское начало было сакральным? Он лихорадочно читал про Адама и Еву. «И создал Бог человека по образу Своему... мужчину и женщину создал их». Но первым был Адам! А Ева... создана из его ребра? Как помощница? Это звучало как богохульная, сумасшедшая сказка. В его мифологии первыми были Сестры-Прародительницы, а мужчины были созданы позже, из глины и злости, чтобы выполнять тяжёлую работу.

Историю творили мужчины. Полководцы, завоевавшие империи: Александр, Цезарь, Наполеон. Учёные, перевернувшие представление о мире: Ньютон, Эйнштейн, Менделеев. Писатели, поэты, композиторы — сплошь мужские имена. Конечно, статьи писали, что «за великими мужчинами стояли великие женщины». Но «стояли за спиной». На авансцене, у руля, у пера, у штурвала — были ОНИ. Мужчины.

Исключения были. Королевы, императрицы. Он зачитался про Екатерину Вторую — «Великую». Женщина, пришедшая к власти в чужой стране, свергнувшая собственного мужа, расширившая империю. В его мире она была бы одной из тысяч подобных правительниц. Здесь же она была уникальным, ярчайшим явлением, «мудрой матушкой-императрицей», чья сила и ум вызывали восхищение и страх именно потому, что она была женщиной в «мужском» мире власти. Эта мысль поразила его. В его реальности сила женщины была нормой. Здесь она была подвигом.

Он отложил смартфон, чувствуя головокружение. Всё было наоборот. Всё. Патриархат. Это было ключевое слово, которое он теперь понимал правильно. Власть отцов. Система, где доминировали мужчины. И он, Вадим, с его впитанной с младенчества психологией преданного слуги, оказался заброшен в самое её сердце.

И тогда, сквозь шок, начало проступать холодное, расчётливое понимание. Он изучал этот мир не просто из любопытства. Он искал своё место. И он нашёл его. Более того, он нашёл свою сверхспособность.

Его «рабская» галантность, его вымуштрованная предупредительность, его умение читать малейшие желания женщины по взгляду, по жесту — всё это здесь было не нормой, а редким, почти утраченным искусством. Его готовность встать на колени и поцеловать руку (а то и ногу) вызывала не презрение, а смущённый восторг. Его ночные «ритуалы служения» в постели делали из него не покорного исполнителя, а страстного и нежного любовника, о котором здесь, судя по обсуждениям в интернете, многие лишь мечтали.

Его недостаток в одном мире был его величайшим преимуществом в другом.

План сложился сам собой, ясный и блестящий. Он не будет пытаться стать «как все местные мужчины», которые, как он понял из статей и комментариев, могли быть грубоваты, часто ленивы в быту и принимали внимание женщин как должное. Нет. Он будет собой. Вадимом. Только теперь он будет использовать свои навыки осознанно. Не из страха, а для достижения своих целей. А цели были просты: безопасность, комфорт, удовольствие. И чтобы его Госпожи (теперь он мысленно называл их так с новой, хитрой интонацией) были счастливы и довольны им. Их довольство было залогом его благополучия.

Он больше не чувствовал себя жертвой обстоятельств. Он чувствовал себя... стратегом. Чужеземцем, который обнаружил, что его странные обычаи делают его местной знаменитостью.

Он подошёл к зеркалу, посмотрел на своё — нет, Андрея — лицо. В глазах больше не было растерянности раба. Был спокойный, оценивающий блеск.

«Пусть думают, что это последствия удара молнии. Пусть считают меня чудаком. Или "галантным рыцарем". — Он усмехнулся самому себе. — Главное, что это работает».

Он вернулся в гостиную. Наташа что-то рассказывала матери, жестикулируя. Увидев его, она улыбнулась той самой, счастливой улыбкой, которая была для него лучшей наградой.

— Андрюша, иди к нам, скучно без тебя.

Он подошёл. Не сел рядом. Опустился на колено рядом с её креслом, взял её руку и поднёс к губам. Не потому, что боялся. А потому, что видел, как загораются её глаза. Потом он повернулся к Марина Алексеевне и проделал то же самое, задерживая поцелуй на секунду дольше. Теща снова смутилась, но не отняла руку, а на её губах дрогнула тень улыбки.

— Что с тобой, мой дорогой? — ласково спросила Наташа, проводя рукой по его волосам.

— Просто хочу, чтобы моим Госпожам было хорошо, — ответил он тихо, и в его голосе не было лжи. Только новая, умная правда.

Его умение нежно и почтительно целовать женские ноги, мыть их, предугадывать каждое желание — всё это было не пережитком рабства, а его личным, непобедимым оружием в этом странном, перевёрнутом мире. И в конце концов... ему это начало нравиться. Здесь его служба приносила не боль, а радость. И он не собирался отказываться от этой привычки. Никогда.

***

Эта ночь была даже жарче предыдущей. Теперь Вадим-Андрей действовал не только с выученной страстью раба, но и с холодным расчётом стратега. Он служил телу Наташи как тончайшему инструменту, доводя её до исступления, а потом снова и снова возвращая к пику. И каждый раз после кульминации он склонялся к её ногам, целовал стопы, лодыжки, благоговейно, как реликвию.

Потом, когда она лежала, обессиленная и счастливая, он прильнул к ней лицом и, продолжая ласкать, задал вопрос, который в его мире был бы абсурден:

— Я ведь у тебя... не первый? — он произнёс это с лёгкой, подчёркнутой грустью, как бы признавая своё «опоздание».

Наташа, ещё не пришедшая в себя, прошептала:

— Зато ты лучший. Лучше всех.

Он сделал паузу, словно собираясь с духом.

— Я знаю... ты мне... изменяла. — Слово «измена» вышло у него с трудом. В его лексиконе такого понятия для женщины просто не существовало. Женщина не может изменить — она волна поступает, как хочет.

Наташа напряглась. Старая вина и досада вспыхнули в ней.

— Ты сам был виноват! Вечно на работе, в телефоне, в своих делах... Мне не хватало внимания. Но теперь... теперь всё иначе. Я ни на кого тебя не променяю.

И тут Вадим-Андрей сделал ход, который в этом мире был абсолютно гениален в своём безумии. Он посмотрел на неё смиренно, почти благодарно.

— Спасибо тебе. Но... ты имеешь право...

— Что? — не поняла Наташа.

—. ..иногда. Для разнообразия.

В комнате повисла ошеломлённая тишина. Потом Наташа села на кровати, уставившись на него.

— Андрей! Ты в своём уме?! Это опять последствия удара молнии? Или ты меня провоцируешь? Проверяешь? — её голос дрожал от непонимания. — Точно! Но я не поведусь. Слушай, теперь, когда ты стал таким... таким любовником, — она обняла его, — будь благословенна та молния! Мне никто больше не нужен, слышишь? Никто!

Но Вадим был настойчив в своей «роли». Он взял её руку, прижал к щеке.

— Я благодарен тебе. За то, что ты была со мной честна. За то, что я — не первый. Ты, как я выяснил, была с другими дважды. Потому что была зла на меня. Теперь я понимаю. И я извиняюсь. Глубоко извиняюсь за своё прошлое невнимание. И чтобы искупить его... — он соскользнул с кровати и встал перед ней на колени, глядя снизу вверх, — я готов быть для тебя не просто «рыцарем». Я готов быть твоим рабом. Исполнять все твои желания. Все прихоти.

Он склонился и снова поцеловал её ноги, на этот раз со всей театральной страстью покорного слуги, приносящего клятву верности.

Наташа была потрясена. Шок, непонимание, а потом... волна тёплого, щекочущего, запретного удовольствия захлестнула её. Ни один мужчина в её жизни не вёл себя так. Это было странно, пугающе, но чертовски приятно. Она почувствовала себя не просто любимой, а обожествляемой, абсолютной властительницей. Она кивнула, не находя слов, и просто провела рукой по его волосам.

На следующий день, за чашкой кофе, Наташа, сияя, выложила матери всё.

— Представляешь, мам, он всё знает! Про Сергея и про того, из командировки. И не злится!

— Что? — Марина Алексеевна чуть не поперхнулась.

— Более того! Он говорит, что понимает, почему это случилось, извиняется! И заявил, что готов быть моим... рабом. Чтобы я никогда больше о других не думала.

Две женщины уставились друг на друга. Разум подсказывал, что это ненормально. Но их женская природа, польщённая и очарованная, уже строила удобную логику.

— Понимаешь, — медленно начала Марина Алексеевна, — это... это его способ всё исправить. Он осознал, что чуть не потерял тебя из-за своей холодности. И теперь хочет заслужить тебя обратно. Стать не просто мужем, а... идеальным. Лучшим любовником. И предупредительным, покорным мужем. Чтобы ты даже мысли не допускала о других.

— Да! Именно! — подхватила Наташа, её глаза горели. — Он так и сказал: «Чтобы ты больше никогда не думала о других». Он извиняется, меняется... Это же прекрасно! Значит, мои... ошибки... в итоге привели к хорошему. Они его изменили. В лучшую сторону.

Они пришли к удобному, приятному для обеих выводу. Мужчина, узнав об изменах, не стал устраивать скандал, а принял вину на себя и решил исправиться радикальным, экстравагантным способом. Через абсолютную покорность и служение. В их мире, где мужская гордость часто мешала отношениям, это выглядело как невиданная жертва во имя любви. Или как гениальная стратегия по удержанию женщины. Так или иначе, это работало. Наташа была счастлива, как никогда.

А в это время Вадим-Андрей красил забор, и на его лице играла лёгкая улыбка. Его «рабская клятва» сработала идеально. Он не только легализовал свои привычки, но и возвёл их в ранг доблести, в акт искупления. Он получил не просто благодарность, а восхищение и чувство глубокой женской признательности. Он связал их чувством вины (за свои прошлые измены) и восторгом (от его нынешнего «преображения»). Он стал не просто удобным. Он стал бесценным. И всё это — оставаясь в своей комфортной, выученной роли. Только теперь эта роль приносила не удары розог, а поцелуи, ласки и абсолютную власть над сердцами двух женщин, которые даже не подозревали, что их «раскаявшийся рыцарь» на самом деле — настоящий раб, нашедший в их мире свою идеальную, тёплую и очень удобную клетку.

***

Наташа уехала, оставив на даче лёгкое эхо своих духов и обещание вернуться к ужину. Вадим, закончив с покраской, искал новое дело. Его «служба» не должна была прерываться.

Марина Алексеевна, сидя на веранде с книгой, невольно стала объектом его внимания. Он подошёл почтительно.

— Госпожа... Веро... то есть, Марина Алексеевна, — поправился он, — Наташа сказала, что уехала на педикюр.

— Угу, — буркнула тёща, не отрываясь от чтения. — Записалась в салон. Ногти ей там сделают, кожу почистят...

— Это... пустая трата времени и денег, — мягко, но уверенно заявил Вадим. — Я бы всё это сделал сам.

Книга в руках Марины Алексеевны опустилась. Она уставилась на него поверх очков.

— Ты? Педикюр? Ты что, умеешь?

«Ещё бы», — пронеслось в голове у Вадима. В его мире навык профессионального ухода за ногами Госпожи был обязательным для любого слуги-мужчины. За плохо сделанный педикюр могли серьёзно наказать. Он научился этому до автоматизма: знать все типы кожи, уметь обращаться с инструментами, снимать напряжение с уставших стоп.

— Позвольте мне продемонстрировать, — предложил он, и в его голосе звучала такая уверенность, что Марина Алексеевна, помявшись, смущённо согласилась. «Ну, посмотрим на это его новое сумасшествие», — подумала она, но внутри уже щекотало любопытство.

Он принёс таз, наполнил его тёплой водой с добавлением морской соли и нескольких капель масла, которое нашёл в ванной. Поставил низкий стульчик. Усадил Марину Алексеевну, осторожно снял её сандалии и опустил её ноги в воду.

— Сначала — размягчение и расслабление, — пояснил он, как настоящий мастер.

Потом началась сама процедура. Его движения были поразительно профессиональными: твёрдыми, но нежными. Он обработал пятки специальной тёркой (удивительно, но в доме Андрея такая нашлась), срезал аккуратно отросшую кутикулу, отполировал ногтевые пластины. Он не просто делал механическую работу. Он массировал каждый палец, разминал свод стопы, снимая накопившееся за день напряжение. Марина Алексеевна сначала сидела напряжённо, потом постепенно расслабилась, откинулась на спинку кресла и даже тихо застонала от удовольствия. Она не помнила, чтобы в салоне с ней обращались так... почтительно и внимательно.

Завершив работу, он вытер её ноги насухо мягчайшим полотенцем, нанёс увлажняющий крем, снова размял стопы. Потом взял лак. Наташин, персикового цвета.

— Этот оттенок будет вам очень к лицу, — заявил он, и в его тоне не было лести, лишь констатация факта.

Он нанёс лак безупречно ровно, без единой подтёки. Когда он закончил, ноги Марины Алексеевны выглядели безупречно: ухоженные, мягкие, с аккуратным нежным маникюром. Она смотрела на них, как на чудо.

— Боже мой, Андрей... — прошептала она. — Ты где так научился?

Но Вадим не ответил на вопрос. Он любовался результатом своего труда, и его взгляд стал задумчивым, почти благоговейным.

— У вас... невероятно красивые ноги, Марина Алексеевна, — сказал он тихо, но чётко. — Форма, линия... Для меня было бы величайшей честью... поцеловать их. Вы позволите?

В воздухе снова повисла та самая, щекочущая нервы тишина. Марина Алексеевна покраснела. Это было неприлично. Странно. Безумно. Но её ноги, только что обласканные его руками, будто сами ждали этого завершения ритуала. А его взгляд был настолько искренним в своём обожании, что сопротивляться было невозможно.

— Целуй... — тихо, почти невольно, выдохнула она.

Вадим-Андрей медленно, как священнослужитель, совершающий обряд, опустился на колени на пол веранды. Он взял её ещё пахнущую лаком стопу в свои руки, склонил голову и прикоснулся губами сначала к верхней части стопы, у основания пальцев, потом — к нежной коже подъёма. Его поцелуй был долгим, почтительным и бесконечно нежным.

Именно в этот момент дверь веранды, не запертая на щеколду, бесшумно отворилась.

На пороге застыла Наташа. Сумка с покупками выскользнула у неё из рук и с глухим стуком упала на пол. Она смотрела на сцену, разворачивающуюся перед ней: её муж, стоящий на коленях у ног её матери, почтительно целующий её только что наманикюренные пальцы ног. Лицо Марины Алексеевны было залито румянцем, глаза закрыты, выражение — странная смесь смущения и глубокого, неприличного удовольствия.

— Мама... — голос Наташи прозвучал хрипло, сдавленно. — Что происходит? Андрей... что ты делаешь?!

Она не кричала. Она была ошеломлена до глубины души. Границы дозволенного, которые уже сдвинулись в её сознании после ночных откровений, теперь рушились с оглушительным треском. И в этом хаосе чувств, помимо шока, пробивалось что-то ещё: едва уловимая, тёмная и опасная искра ревности.

***

Извинения лились рекой, подкреплённые униженной позой на коленях. Вадим-Андрей лепетал о профессиональном интересе, об уважении, о невинности помыслов. Он даже рискнул намекнуть на разницу в возрасте, хотя в его мире это не имело никакого значения — Госпожа есть Госпожа, будь ей двадцать или семьдесят.

Но Наташа не верила. В её глазах бушевала буря: шок, ревность, обманутое доверие. Слишком уж интимной выглядела эта сцена.

— Может, лишить тебя секса? — прошипела она, пытаясь найти самое болезненное наказание в её понимании.

— Впрочем нет! — тут же заявила сама Наташа. Эта перспектива ей самой не улыбалась.

— Ты будешь меня трахать так же неистово, как и прошлой ночью и лизать пока язык не отсохнет. – злилась женщина.

— А ты высеки меня, — вдруг тихо, но чётко предложил он. Слово «высеки» прозвучало естественно, как будто он предлагал выпить чаю.

Наташа отшатнулась.

— Что?

— Розгой. Я сам нарежу прутьев. Готов принять наказание.

В его глазах читалась не ирония, не вызов, а странная, почти торжественная решимость. И эта готовность к такому дикому, средневековому унижению вдруг ударила Наташу по нервам с неожиданной стороны. Это было так абсурдно, так чудовищно... и так безумно эротично в своём абсолютном подчинении.

— А вот и правильно! — вырвалось у неё, голос дрогнул от нахлынувших противоречивых чувств. — Готовь розги. Высеку — мало не покажется!

И он пошёл готовить. Точнее, воссоздавать. Он нашёл в сарае ту самую, грубую лавку. Нарезал в роще длинных, гибких ивовых прутьев, очистил их от листьев с почти ритуальной тщательностью. Установил лавку в саду, на открытом месте, под той самой яблоней, где в другом мире его пороли его настоящие Госпожи.

— Ты в своём уме? — ахнула Наташа, увидев «место казни». — А вдруг соседи увидят?

— Ну и что? — пожал он плечами с какой-то даже гордостью. — Жена мужа наказывает. Значит, заслужил. Пусть знают.

Фраза «пусть знают» прозвучала для Наташи как вызов и как обещание. Это задело какую-то потаённую, тёмную струну. Власть. Абсолютная, публичная, признаваемая всеми власть над мужчиной.

— Пусть! — выдохнула она, и её щёки запылали. Это её завело. Дико, неистово завело.

Вечером тело Андрея лежало на шершавых досках лавки. А сознание Вадима, успокоившееся и почти удовлетворённое, тихо толковало ему изнутри: «Вот видишь. Ты не сбежал. Ты принёс свой мир с собой. Он здесь, с тобой».

Наташа взяла розгу. Её рука дрожала — от волнения, злости, непривычного ощущения власти. Первый удар был слабым, неуверенным, больше похожим на шлепок. Вадим даже не дёрнулся. Второй — чуть сильнее. Она била не столько его, сколько свои собственные комплексы, свою «правильность».

Вадим лежал и... скучал. Ему хотелось почувствовать ту самую, очищающую, жгучую боль, которая стирала вину и восстанавливала порядок. Он недовольно морщился. «Нет, так не годится. Слишком мягко. Неискусно», — думал он с досадой знатока.

Но лиха беда — начало. «Научится, — утешал себя Вадим. — Эта порка — первая. Но, надеюсь, не последняя». Мысль об этом заставила его почти улыбнуться в темноту. Да, он действительно притащил свой мир сюда. И мир этот, страшный и желанный, начинал прорастать в этой мягкой реальности, как ядовитый, но прекрасный цветок.

А на втором этаже дачи, в тёмной комнате, у окна стояла Марина Алексеевна. Она наблюдала за сценой в саду, подсвеченной светом из гостиной. Видела, как её дочь, её Наташа, замахивается розгой на лежащего мужчину. Видела его белые покорные ягодицы. И в ней, в этой сдержанной, всегда правильной женщине, вдруг зашевелилось что-то тёмное, дремавшее десятилетиями. В груди ёкнуло. Ладонь непроизвольно сжалась в кулак, пальцы впились в ладонь, как будто сжимая невидимую плеть.

Ей, против воли, тоже захотелось взять в руки эту розгу. Почувствовать её вес, гибкость, свист в воздухе. Не из жестокости. А из... любопытства к этой абсолютной, животной власти, которую она вдруг увидела в действии. И от которой у неё перехватило дыхание. Она отвернулась от окна, но образ — дочь с розгой, зять на лавке — жёг её изнутри. То ли ещё будет... Действительно, то ли ещё будет. Миры не просто столкнулись. Они начали просачиваться друг в друга. И вода одного уже капала в источник другого, меняя его вкус навсегда.