Пан Станислав Орвид был человеком порядка в мире, где порядок был единственной опорой против хаоса. Его родовое имение под Варшавой было тщательно выстроенным микрокосмом, где польский дух пытался ужиться с имперским присутствием России. В кабинете стоял портрет русского царя, а в потаённом ящике бюро лежала зачитанная до дыр книга Мицкевича. Быт был размеренным и патриархальным: тяжёлые дубовые комоды, портреты усатых предков в золочёных рамах, запах воска для паркета и яблочного пирога, доносящийся из кухни. По воскресеньям — обязательная месса в костёле. Богатство, уважение соседей, красавица-жена Эльжбета – всё это было частью гармоничного, хоть и хрупкого, целого. Эльжбету он любил не страстно, а скорее, как драгоценное украшение своего дома, любуясь её грацией, кротким нравом и тем, как изящно её рука с длинными пальцами опускала в чашку кусочек сахара.

Всё изменилось тем летом, когда в их краях расквартировали русский гарнизон. Командовал им молодой офицер, капитан Волков, из тех, кого империя рассылала по мятежным провинциям — громогласный, порывистый, с пышными усами и горящими азартом глазами, в которых читалась уверенность победителя. Пан Станислав, следуя долгу гостеприимства и неписаному кодексу выживания, принимал его у себя. Вскоре капитан, скучающий в захолустье, стал частым гостем за их ужинами, где звон хрусталя смешивался с тяжёлым говором Волкова, рассказывавшего байки о Петербурге и Кавказе.

Станислав первым заметил перемену. В всегда спокойных, как воды Вислы, глазах Эльжбеты появился странный, лихорадочный блеск. Её смех за столом стал звонче и как-то нарочито, движения — оживлённее, когда она наливала капитану вино. А потом до него стали доходить шёпоты слуг, затихавшие при его появлении, и многозначительные усмешки соседей на очередной ярмарке. Однажды утром верный камердинер Юзеф, лицо которого было жёлто-серым от бессонницы, положил на его ночной столик, смятый дамский платочек из батиста. Он был найден в саду, у самой беседки, увитой диким виноградом. На уголке был вышит изящный вензель «E.O.», а от ткани исходил едкий, навязчивый запах дешёвого табака «махорка», который курил капитан.

— Прости, пане... Они встречались там. Ночью... — прошептал старый слуга, опустив голову.

Гнев, жгучий и слепой, как удар хлыста, подкатил к горлу. Рука сама потянулась к ящику бюро, где лежали изготовленные в Брюсселе, дуэльные пистолеты. Но затем воевода посмотрел в тёмное окно, на отражение своего искажённого яростью лица, и гнев уступил место холодному, безжалостному расчёту. Устроить скандал? Выставить жену на посмешище всему воеводству? Пролить кровь какого-то русского карьериста и навлечь на свой дом гнев властей? Или самому погибнуть? Это означало разрушить всё, что он так тщательно строил годами. Он принял решение, которое было изощреннее и лучше любой дуэли. Он решил ждать.

Мысли его, острые и отточенные, как клинок, выстраивались в чёткую парадигму. «Такова участь всей нашей любимой Польши. Её насилует русский вояка, топчет сапогами её поля, оскверняет её святыни... Но разве мы любим её меньше? Нет. Мы будем любить её ещё больше, с болезненной нежностью, прощая ей всё, ибо она — жертва. Как и я должен сильнее любить мою Эльжбету, осквернённую, но всё ещё мою. Я должен принять её грех, вобрать его в себя и превратить в своё оружие».

Он был так же учтив с женой, так же гостеприимен с капитаном Волковым, поднося ему лучшие сигары. Он лишь стал внимательнее наблюдать, как трепещет пламя этой страсти. Он видел, как Эльжбета таяла от каждого взгляда офицера, как её шея покрывалась румянцем, когда он наклонялся к ней, и видел, как в глазах самого капитана первоначальный азарт охотника сменялся пресыщенной скукой. Русскому было скучно в этой польской провинции, Эльжбета стала приятным, но временным развлечением. А развлечения, как известно, имеют свойство надоедать.

И перемена наступила. Капитан Волков стал бывать реже, его визиты стали короче и формальнее. Эльжбета помрачнела, в её глазах поселилась тревожная неуверенность. А однажды утром Станислав увидел её в саду — она сидела на скамье, неподвижная, как статуя, с лицом, мокрым от беззвучных слёз, сжимая в руках маленькую, испещрённую резким почерком записку. Станислав понял: роман закончился. Офицер, получивший перевод или просто нашедший новую забаву, уехал, даже не удостоив её прощального слова.

Теперь его воображение, доселе сдерживаемое волей, вырвалось на свободу. Он лежал ночами без сна и видел их. Видел не просто поцелуи, а сладострастную животную страсть. Он представлял, как его кроткая Эльжбета, с распущенными золотистыми волосами, стоит на коленях перед капитаном в той самой беседке, её пальцы лихорадочно расстёгивают форменные брюки офицера... Он видел, как грубые руки Волкова, привыкшие сжимать эфес сабли, рвут тонкий батист её ночной сорочки, обнажая плечо, грудь. Он слышал её стонущие, задыхающиеся вздохи, не похожие на те тихие звуки, что она иногда издавала в их супружеской постели. Он видел, как капитан, могучий и наглый, перегнул её гибкое тело через резные перила беседки, как она, покорная и страстная, откинула голову. Эта картина жгла его изнутри, но он лелеял эту боль, смаковал её, как извращенец, превращая её в топливо для своей мести.

Эльжбета три дня не выходила из своей комнаты. На четвертый она спустилась, бледная, с потухшими глазами и тёмными кругами под ними, в простом тёмном платье, похожая на монахиню. Она была готова к упрёкам, к проклятиям, к изгнанию. Она ждала суда, заслужила его и готова была принять.

Но суд принял иную, изощрённую форму.

Станислав встретил её в большом зале, где портреты предков смотрели на них со стен строгими глазами. Он не кричал. Он подошёл к ней, взял её холодную, безжизненную руку и, не встречая сопротивления, опустился перед ней на колени. Паркет был холодным и твёрдым. Эльжбета отшатнулась, пытаясь выдернуть руку.

«Прости меня, Эльжбета», — тихо, но очень чётко сказал он.

Она смотрела на него, не понимая, думая, что это какая-то жестокая насмешка.

«Прости меня, — повторил он, склоняясь ниже, почти касаясь лбом подола её платья. — Я был слеп и глух. Я был плохим мужем. Я окружал тебя уютом, а не заботой. Я думал о сборах, о ценах на зерно, о докладах русскому начальству, когда твоё сердце, твоя душа тосковали по теплу. Я оставлял тебя одну в этих огромных, холодных комнатах».

Слезы катились по его щекам, но это были слёзы не горя, а величайшего актёрского напряжения, капли солёной влаги, рождённые силой воли. Он наклонился ещё ниже и губами, сухими и горячими, коснулся замшевой поверхности её утренней туфельки.

«Что ты делаешь? Встань, Станислав! Умоляю тебя!» — прошептала она в ужасе, пытаясь отодвинуться.

«Нет, позволь мне вымолить прощение. Здесь, у твоих ног, я на своём месте. Прости меня за моё невнимание, за мою холодность. Это я, своим равнодушием, толкнул тебя в объятия другого. Это моя вина, только моя! Я недостоин был носить звание твоего мужа».

Он целовал её ноги с исступлённым, почти религиозным фанатизмом. Его губы скользили по замше туфельки, потом он взял её за тонкую щиколотку и прикоснулся губами к коже выше края чулка, чувствуя её лёгкий вздрагивающий тремор. Он говорил тихие, унизительные для себя слова, поливая её душу ядом собственного самоуничижения.

«Я — ничто. Я — твой раб. Ты — моя госпожа, которую я не сумел уберечь. Я буду лизать пыль с твоих ног, лишь бы ты позволила мне остаться в твоей тени. Я буду твоей тенью, твоим верным псом. Мужем я быть недостоин, слишком велика моя вина перед тобой. Позволь мне быть твоим рабом. Позволь заслужить прощение годами служения тебе».

И случилось невероятное. В глазах Эльжбеты смятение и животный страх постепенно сменились странным, болезненным облегчением. Её грех, тяжёлый и тёмный, как смола, растворялся в его самоуничижении. Ей не нужно было оправдываться, лгать, придумывать истории. Он сам нашёл для неё оправдание — его невнимательность и черствость. Он брал на себя всю тяжесть её падения, и в этом была извращённая милость.

«Простишь ли ты своего нерадивого мужа, свою жалкую тень?» — спросил он, наконец подняв на неё взгляд, полный смирения и надежды.

Она не могла вымолвить ни слова, лишь кивнула, снова заливаясь слезами, но теперь это были слёзы растерянности, стыда и бесконечной благодарности.

С того дня они зажили как прежде. Даже лучше. Эльжбета, исполненная чувства вины перед таким «великодушным» мужем, старалась угодить ему в мелочах. Она была нежна, предупредительна, почтительна. А Станислав ввёл в их отношения новый, сокровенный ритуал. Каждый вечер, перед тем как погасить свечу у её кровати, он становился на колени.

«Позволь», — тихо говорил он, беря её ступню в ладони.

И начинался обряд. Он целовал её пятку, свод стопы, каждый палец, покрывая их медленными, влажными поцелуями. Его губы были тёплыми и настойчивыми.

«Прости меня, — шептал он в такт поцелуям. — Прости за то, что его грубые руки держали тебя в объятьях. Прости за то, что его губы касались твоей кожи. Прости за то, что я был слеп и допустил это! Прости, что ты, такая чистая, была вынуждена опуститься до него, по моей вине».

Эльжбета сначала пыталась протестовать, отдергивала ногу, её щёки пылали от стыда. Но постепенно она смирилась, а потом и начала ждать этого странного действа — единственного напоминания о её грехе, которое одновременно было и наказанием, и прощением. В его поцелуях была не только любовь, но и владение, не только поклонение, но и клеймение.

Станислав знал, что одержал самую полную победу. Он не просто простил жене измену. Он сделал её источником своего сладострастного унижения, превратил её позор в орудие своей власти. И теперь Эльжбета была привязана к нему тысячью невидимых уз стыда, вины и благодарности за его доброту с привкусом порочности. Он поступил так, что она навсегда осталась у него в долгу, вознесённая им на пьедестал, перед которым он простирался ниц, как раб, навеки прикованный к своей Госпоже цепями её собственного предательства.