А своего друга я нашел в канаве. Он сладко улыбался беззубым ртом, глядя незрячими глазницами в пустоту. Из пустоты доносилось довольное гречневое чавканье, напоминающее стук зубов о заржавелое покрытие чугунной ванны и вкус карамельных леденцов.

— Совсем как ладан, — сказал кто-то из темноты. — Приходит на ум, не так ли?

— Да.

И вправду — совсем как ладан.

— А что бы ты загадал, если бы была возможность попросить всё, что ты хочешь? — перевел тему некто. — Я вот хотел бы увидеть Бога. Наверное.

— А я... А я хочу вернуться назад.

Я попробовал встать, опираясь на скользкую и отвратительно мокрую стенку, — она лишь зашаталась под моей спиной и толкнула меня к самому краю канавы.

— Не быкуй мне тут! — пригрозил я стене, вызвав этим у моего беззубого друга и человека-из-тьмы приступ истерического смеха. — Смешно вам, ублюдкам?

— Ыгы, — буркнул лежащий в канаве. И сдох. Его бледное лицо напоминало морду раздавленного ногой Мессии змея — такое же никчёмное и проклятое Богом. Мне было от всей души жаль его, но что уж тут поделаешь?

— Мы не ели уже... месяц. Или год. Или столетие. Пора наконец-то насытиться, — сказал некто из темноты, протягивая костлявую руку к свежему трупу. Ногти впились в мёртвую плоть, отрывая от костей небольшие куски тёмно-коричневого мяса.

— Нет, что ты творишь? Он был моим другом!

— Не был он твоим другом.

— Был!

— Вы даже словом не перекинулись за всё это время, — сказал он, запихивая себе в рот куски человечины. — Скоро будут выносить иконы, так что жри. Возможно, это будет твоя последняя возможность, — по его синюшным губам потекла чёрная кровь.

— Тьфу ты! Я лучше помру от голода.

— Что ж, твой выбор.

Я откинулся на спину, глядя на то, как Некто распотрашивает тело моего лучшего и единственного друга, съедая его гниющие останки. Отвратительное зрелище. А с другой стороны — пусть ест, пусть насыщается. Так он, может, и доживёт до выноса икон и загадает своё желание, каким бы оно ни было, и наконец-то выберется из этого ада. К Господу, к звёздам, в Новое.

А здесь... Здесь всё, как обычно. Липкие стены, гнилостный воздух, обрезки резины, колёса и шлак. Мы всего лишь узники своего безумия. Мы ничего не значим.

— Мне страшно, — прошептал я, прижимаясь к мокрой стенке. Сил говорить у меня уже не было, я мог лишь шептать, в надежде быть услышанным. — Очень страшно.

— Жди, просто жди. Скоро снова вынесут иконы, скоро ты вернёшься назад, и всё будет хорошо. Верь в это. Жди.

— А если мы не сможем попросить всё, что угодно? Если они не захотят нас слушать? Если...

— Тогда пошли они нахуй! — довольно ответил он, протягивая мне заветный кусок мяса. — Не, ну ты серьезно, хоть немного подкрепись, а то сдохнешь как тот укурок.

— Ладно...

Я неуклюже откусил. Мясо было на вкус как весна, ранняя весна — почки на деревьях ещё не начали распускаться, снег тает, обнажая мокрую землю и ярко-зелёную траву, тает лёд, тают лица; но чёрт возьми, это самое лучшее, что я ел за всё это время!

Мое лицо скривилось в странной гримасе удовольствия, но есть больше я был не в силе.

— О чём теперь поговорим? — обратился ко мне человек в темноте.

— Давай о линиях электропередач.

— Знаешь, один мой родственник повесился на линии электропередачи, — задорно начал рассказывать он. — Это было в городе, городе с златыми куполами, а имя городу было Старо-Москва. Ты был там когда-то?

— Нет, не был. Я практически нигде не бывал.

— А на северных болотах был?

— Нет. Не помню.

— Ох, если бы ты хоть раз побывал на северных болотах, ты бы запомнил это на всю жизнь! Я, знаешь ли, всё детство там провел. Ловил лягушек, бегал по траве, выискивал металлолом в болоте. Пока меня не забрали в тот город... как его там... — неизвестный на минуту задумался. — Там я жил в заброшенной больнице. Стены зелёные-зелёные и скользкие, как здесь. Лишай прорастает сквозь окна. Хипари устраивают свои гулянки. В общем, почти рай.

— Мы с тобой случайно не в одном госпитале проживали? — спросил я. — А то уж какая-то знакомая картина.

— Может быть. Забавно будет, если окажется, что мы там полжизни провели вместе... И полжизни здесь, — он усмехнулся. — А давай загадаем вернуться туда?

— Я не хочу возвращаться туда...

— А куда хочешь? — снисходительно произнес мой собеседник.

Я призадумался, сомкнув глаза.

Передо мной ожила давно умершая картина из моей памяти — картина яркая в своей красоте, далёкая, но такая близкая душе. Картина, старая фотокарточка, набросок тысячью акварельных красок, разбрызганных по листку бумаги.

Меня опалило теплом, похожим на трепетные касания языков пламени зажжённой спички.

— В Новое.

Человек изо тьмы лишь промолчал мне в ответ. Молчание его было не напряжённое, не злое — а скорее, почтительное.

— В Новое... — еле слышно прошептал он.–В Новое.

Я был уверен, что мой собеседник всё понял.

— В любом случае, нам нужно дождаться выноса икон. Тогда всё будет хорошо. Так что не кисни, болван! — он, еле встав на ноги и неуклюже пройдя пару шагов ко мне, похлопал меня по плечу. Я наконец-то смог рассмотреть его лицо — насекомообразное, истощённое, смертельно-бледное от долгого прибывания в кромешной, непроглядной тьме. Меня скрутило от мысли о том, что я, как и он, утратил свой человеческий облик и превратился в только отдалённо антропоморфное, долговязое и смертельно уставшее нечто.

Настала тишина.

Я мог бы заговорить о чем-нибудь — о Боге, например. Или о святых великомученниках. Или, на худой конец, о том, что такое Жизнь и что такое Свет. Но всё же я этого не сделал — глупо перебивать тишину, глупо душить её, глупо пытаться перекричать её слова, слова вкуса серого неба, радиопомех и электричества.

Может, нужно заговорить об этом? О радиопомехах. И о том, кто, чёрт возьми, все мы такие...

— Радиопомехи... — словно прочитав мои мысли, вдумчиво произнес Ближний. Я заметил в его руке серебристый предмет, блестящий в холодном свете фонаря, но не придал этому значения.

— Да...

В этих словах не было никакого смысла, и всё же их суть была глубока и непостижима человеческому уму. Наверное, потому что ни в чём в этой жизни нет смысла. Смысл же — в самой жизни.

— А ты слышал историю о человеке, увидевшем Солнце? — он, как обычно, перевел тему.

— Нет.

В ответ мой новый знакомый лишь начал напевать рычащим, низким голосом странную песню, то начиная бормотать нечто невнятное, то срываясь на хриплый, неприятный здравому рассудку крик. Эхо скользких стен тысячу раз передразнивало его голос, от чего мне стало ещё хуже, больнее, отвратительней.

— А он увидел солнце! — закончив первый куплет, крикнул он, держа в руках все тот же блестящий предмет. Я хотел спросить, хотел спросить, хотел спросить... Но было слишком поздно.

Заточка угодила мне в правый бок, порвав рубаху и проткнув богомерзкую плоть. Из раны, как из тела Христова, потекла кровь и вода — неживая вода и мёртвая кровь.

— Ты чё, охуел? — крикнул я. — Не, ну ты в край охуел!

— Как и ты. Мы все...

Не дав тому ублюдку договорить, я, собрав волю в кулак, пару раз врезал ему по морде, удивляясь самому себе. Откуда у меня, тысячелетнего узника своего же безумия, появились силы ударить двухметрового, хоть и щупленького, мужика?

Говорят, в экстренных ситуациях рациональная часть личности отключается — на арену же выходит тёмная, инстинктивная, первобытно-жестокая сторона человека, Фрейдовское «оно». И конечно же, истекая кровью от нескольких ударов заточкой, вместо того, чтобы обработать и залатать раны, человек начнёт со всей дури колотить противника по башке. Тут уж ничего не поделаешь. Глаза боятся, руки творят полную дичь, мозг находится в состоянии шока. Глаза, руки, мозг скоро отделятся от плоти. Что же тогда останется? Сердце, разбитое тоской? Пропитая печень? Лёгкие, наполненные гарью и пластмассовым дымом?

— Отпусти, всё, хорош... — тихо прохрипел «оппонент», поднимаясь с земли. — Порешали...

— Ну ты и мразь. За такое в аду гореть мало, — мне стало отвратно всё, что я делаю. Сил больше не было.

И без того безсвязные мысли спутались в клубок ярко-красного цвета. Красного, как моя окровавленная одежда.

— Да хоть согреюсь...

«А мне долго ждать и не нужно. Согреюсь. Скоро», — сказал кто-то внутри моей башки. Диктор, безликий комментатор всех происходящих событий, почему-то говорящий от моего лица. Интересно, почему же? Может, он и есть я? А может, тот человек, пытавшийся меня убить, тоже на самом деле Я? Может, всё это место тоже является мной. И Бог. И Сатана.

Может быть, весь мир вокруг меня — точная копия меня самого?

И снова радиопомехи. И колотая рана в правом боку. И горелая вонь. И темнота, темнота, темнота, порой освещённая лукаво подмигивающим светом фонаря. Раньше я вглядывался в темноту, темнота же вглядывалась в меня — таков был закон, такова была нерушимая истина. А сейчас ни «меня», ни «темноты», ни чего-то за пределами моей черепной коробки не существует. Всё перемешалось, кружась в адском пламени канкана, всё слилось с радиопомехами и шумом в моей голове, заглушившим мысли.

— Ты жив ещё? — спросил кто-то — то ли я, то ли сидящий рядом со мной, избитый кем-то (явно не мной) мужчина.

— Нет. И ты тоже. Ты умираешь, стремительно и бесповоротно, — ответил кто-то. Голос у него был незнакомый, дивный в своей неизвестности, и в то же время удивительно похожий на мой.

— Что будет дальше?

— В аккурат всё сбудется. Всё позабудется. Всё пройдет.

Неужели он и вправду так думает? Вернее, не он, а я. Нет, нет, нет, не я — это точно кто-то иной!

Радиопомехи.

— Открой глаза.

Шум. Стекающая на пол кровь. Острая боль. Снова, снова, снова.

— Открой глаза!

Вдох да выдох, выдох да вдох.

— Открой!..