Если вы не боитесь наткнуться на собаку соседа хозяйки, у которой он снимает комнату, то пройдёмте от лифта по узкому коридору, ведущего к небольшой комнате и посмотрим, что делается внутри. Отворим первую дверь, и увидим в комнате огромный шкаф, в котором прятались швабры, ведра, порванные тряпки, поломанные веники, и дремала полка, укрытая тканью, скрывающая порванную обувь и затхлый запах ног.

Порой на коврике, который хозяйка заставляла поправлять, лежал пьяный сосед в пальто с пришитыми на разных расстояниях пуговицами, и по возвращении приходилось толкнуть дверь, чтоб отодвинуть его свиное тело, но не сильно, чтобы не сломать дверь и ему — шею и чтобы не услышала хозяйка, что ее дверь кто-то смеет бить, хоть даже об чью-то голову. У мужика красное, опухшее, морщинистое лицо, верхние веки тяжело заплывали на глаза, как у мопса; хотя он сохранил с молодости некую выносливость тела, но из-под кофты, на воротнике которой следили его слюни, выпячивалось пузо.

Далее, заходя в левую деревянную дверь в котором неровно вырезано окошко для ключа, вы видите длинный коридор, а справа из стеклянной двери доносится звук телевизора. Обои уже давно не обновляли, сохранились со времен, когда еще был жив муж хозяйки, и от того уже давно пожелтели, стали отклеиваться в швах, углах и даже пылиться. Воняет тем неповторимым и легко узнаваемым запахом старости.

Его же комната была дальше, напротив комнаты другого жильца, который был чуть старше него и появлялся поздним вечером, поэтому его лица никогда не было видано. На высоком столе потрескался лак; кровать, которая когда-то была диваном, но потеряла способность сгибаться, была укрыта жестким, как армейский вещь-мешок, покрывалом. Рядом с кроватью упрямо раскрывал двери старый шкаф, в замок двери которого до сих можно было вставить сказочный ключ; также там хранились вещи покойного бывшего арендатора. От этой мысли всегда пробегала дрожь, и маленькая картина, висевшая над кроватью, с изображением девушки с размазаным лицом, пропитывалась той мистической атмосферой, которой обладали все истории об умерших в подобных комнатах людях, и порой казалось, что девушка оживала ночью и странно озиралась на него.

Хозяйка когда-то работала охранником в общежитии, в котором он должен был получить комнату, но из-за плохой учебы снял ее у старухи. Она хромала на правую ногу, была низкой и огромной в ширину. Когда шагала, то отчаянно, словно атлет, пыхтела, но особенно ее дыхание было слышно на всю квартиру, когда по утрам ей срочно нужно было в туалет; и не дай бог, если ты окажешься в это время там.

Ему приходилось постоянно услуживать и рабствовать перед ней, хотя он нисколько не смущался и не злился от этого. По утрам на кухне нельзя было громко стучать ложкой об тарелку; пользоваться чайником разрешалось один раз в день, чтобы экономить энергию; не оставлять воды в раковине после того, как помоешься или вымоешь посуду; нельзя было покупать освежитель воздуха в туалет, потому что, как она говорила, «распыляются вредные газы», тогда после нее туда нужно было с противогазом; в ванной стояла стиральная машина, но стирать нельзя, только идти вниз, в прачечную. Также обстояли дела с водой для питья: нельзя использовать фильтр, в который нужно наливать воду из-под крана, — можно только покупать внизу у автомата, наливающего воду в пятилитровые бутылки.

Но рабство продолжалось не целыми днями. Когда телевизор ее завлекал скучными сериалами о тяжкой судьбе молодой девушки, ему удавалось уединиться в комнате в тишине и читать книгу, за столом делать уроки под свет компактной лампы, глядеть в окно на гуляющих под осенними листьями людей, одетых в пальто и теплые шапки.

К октябрю небо побледнело, даже реже стали появляться самолеты, боясь замерзнуть. Деревья за все лето высохли, кажется, даже сгорбились от усталости и играли последний аккорд желтыми и красными пальцами под скрипку ветра. По утрам хрустели слои льда на лужах. Над асфальтом опавшие листья переселялись с одной стороны улицы на другую, пролетая под колесами проезжающих машин. До зимы было далеко, но прохлада уже пришла и пыталась ветром сорвать шапки, проникнуть под куртки, кофты.

Когда рассказал он о хозяйке и ее утреннем кроссе с кровати до туалета, Мария ухмыльнулась. Он не очень-то весело воспринимал старческий недуг хозяйки, который застанет и его в старости, но сам тоже засмеялся. Давно он не видел ее улыбки, не слышал смеха, но тут же к ее лицу вернулось молчание.

Ветер поднял под ними листья, закружил. Она вытащила из сумки желтый шарф, который он давно не видел. Воспоминания мутно всплывали, когда он смотрел на нее и осенние деревья.

— Как тебе жить с хозяйкой? Интересно? — спросила она, помешивая кофе тоненькой пластиковой палочкой: они зашли в кофейню, чтобы спрятаться от холода.

— В целом, если из носа исчезнет запах старухи, то не так плохо.

В кафе было светло, от чего их и потянуло туда. Когда они вошли, поздоровались с официанткой и прошли в дальний, уныло освещенный уходящим солнцем столик; потирая для разогрева руки, читали меню с бесконечным количеством кофе и десертов; сказали свой заказ девушке лет девятнадцати, с светлыми короткими волосами, в сером переднике и светлых джинсах; и посмотрели в окно.

— Не хочется возвращаться в комнату, — сказал он.

Не поворачивая головы, она посмотрела на него и повернулась обратно.

— Рано или поздно, придется, — спокойно сказала она.

Потом она посмотрела на него, словно увидела впервые. Ее взгляд был пронзающим и любопытствующим, каким он его никогда не заставал и даже не видел в мечтах. Она смотрела на него с состраданием.

— Мне тоже не хочется возвращаться в общагу. Просто... , — сказала она и вновь уставилась на проходящих мимо окна кафе людей. — Давай не будем об этом.

В последствии я не видел ее около года. Ее глаза потускнели, из-под розовой шерстяной кофты виднелись ее худые плечи, шея стала тоньше и бледнее. Но для него выглядела также прекрасно. У него не хватило смелости сказать это.

Они встретились почти у той же скамейки. Она предложила выпить. Она вела его молча, не говоря, куда поворачивать, куда идти дальше, и когда она внезапно заворачивала за угол, он чуть ли не терял ее из виду. Он догонял ее, но шел немного сзади, и она этого не замечала. Он спрашивал, где она была весь год, но ее слова отрывались на половине, и она продолжала смотреть на дорогу.

Они зашли в небольшой бар, сели в темном углу, заказали немного пива. Он подустал от ходьбы, а она просматривала меню. Из закуски предлагали чесночные гренки с сырным соусом, бургеры, картофель фри, а также водку, вино и виски. Играл тихий джаз.

— Я часто хожу пешком, — сказала она, когда он спросил ее, не занимается ли она в спортивном зале.

Она отложила книгу и стала осматривать освещение, устало поворачивая голову. Освещение было тусклым, и ей было уютно.

— Ты все в том же общежитии? — спросил он.

Смотря на руки, она отрывала кожицу у края ногтя.

— Да. Я никуда не уходила.

Он дернула заусенецу, и из места, откуда он вырвала эту заусенецу, просочилась кровь. Он выпытал из нее еще немного слов, но когда принесли пиво, то она совсем замолчала. Вдруг повернулась к нему, коснулась его локтя и слегка погладила.

— Слушай, если ты не против, может, мы еще раз... как-нибудь... встретимся.

Он сказала это, будто ее ждала бесконечная тоска и она пыталась ухватиться за последние нити радости.

— Да, конечно. Я свободен по выходным обычно.

Его звали Филипп. Он познакомился с ней на первом курсе. Она была старше на два года, встречалась с парнем из ее потока, высоким, привлекательным до зависти. Макса знали многие в университете, он проводил многие праздничные мероприятия, и она была его ассистенткой и любовницей. Он был эпицентром вихревых разговоров и смеха, и она держалась рядом с ним. Он был высокий, а она — ниже него на голову и любила вставать на цыпочки, обхватывать его шею, чтобы поцеловать. Филиппа же особо не замечали, хотя он и «был» частью того небольшого светского общества. Общество это вспоминало о нем, когда обнаруживало, что нет среди них того, рядом с кем бы можно было смотреться умнее или привлекательнее, и чтобы почувствовать себя умнее или привлекательнее, намеренно приглашали его к себе. Так Мария и узнала о его существовании, и совсем по-другому, по-романтичнее он узнал о ее жизни, о ее светлых волосах, о женственных формах тела, о том, что испытывает к ней чувства, когда одним вечером в университете увидел ее одну в коридоре, сидящую на скамейке напротив окна, в которое светило вечернее весеннее солнце; и она читала Бродского, и виляла висевшей на ее пальчиках синей туфелькой так, что ляжка ноги, лежавшая на колене другой, надувалась и отдавала девичьим бледным цветом.

Через год после окончания его первого курса, Мария и Макс разошлись. Она надеялась, что, когда вернется с летних каникул, сможет вернуться к нему, но осенью она только иногда встречалась с Филиппом.

И вот в баре они уже выпили пару стаканов пива, и она иногда посматривала на время. Она хотела напиться и поэтому заказала водку, выпила два шота без закуски и питья, легла на спинку дивана и закрыла глаза. Ей стало плохо, и после трех походов в туалет, она выбилась из сил. Время было позднее, ее общежитие закрывалось, и Филиппу нужно было отвезти ее.

— Нет! Я не могу ехать в общагу! Если я появлюсь в таком виде, то меня выгонят оттуда, — сказала она, прижимаясь к нему от после дождевого холода, и подняла ко нему глаза. — Давай поедем к тебе. Ты ведь комнату снимаешь?

Они заказали в такси, там ее чуть снова не стошнило, и они вышли, когда оставалось еще около километра. От холода она прижималась к его руке, чуть ли не засыпала, он ее будил и придерживал за руку. Он волновался перед самым важным этапом, потому обдумывал, как быстро и тихо снять с нее обувь, войти в квартиру, пройти через длиннющий коридор и войти в комнату; но самое главное он надеялся, что под дверью никто не будет валяться. К его счастью, там никого не было. Филипп снял с засыпающей Марии мокрые кеды, ювелирно вставил ключ в замок, повернул, открыл. Через стеклянную дверь на стену проектировался мутный свет от телевизора. Филипп прошептал Марии, чтобы она стояла на месте тихо; она, смотря куда-то вниз, кивнула, он подошел к двери, из-за которого оживленно в телевизоре разговаривали полицейские, услышал сопение старухи, взял Марию за руку и проводил через скрипящий пол в комнату. Когда дверь закрылась, когда Мария рухнула на кровать и Филип почувствовал облегчение, в коридоре включился свет. Приближалось тяжелое дыхание, переступание с хромой ноги на другую, скрипел пол. Хозяйка направлялась в его комнату, и стоит ему только открыть перед ней дверь, та заметит, что он пришел не один. Он вышел добровольно на смерть.

— Ну и чо шумим, блять?! — грозно прокричала она и приближалась к Филиппу. Он смотрел в пол.

— Извините пожалуйста. Просто задержался, чтобы встретить...

Не успел он договорить, как та снова закричала:

— Да мне похуй, что ты там делал! Какого хрена ты возвращаешься так поздно? Если больше в вонючей общаге не живешь, то значит возвращайся когда хочешь? Во, понял! — прокричала она и, когда оказалась на расстоянии вытянутой руки, уперла фигу ему прямо в лицо. Пальцы пахли тем, что гниет в старческих складках, до которых не могут дотянуться ее короткие руки. — Еще раз, сука, я услышу, что ты возвращаешься, когда я уже сплю, я тебя выгоню! Ты понял меня?! Лучше вообще не возвращайся! Спи, блять, на улице!

Тяжелыми шагами она вернулась в берлогу. Словно что-то существенное, но недостойное трепания нервов пронеслось у него мимо ушей, и он вернулся в комнату. Мария спала. Волосы короной расстелились на кровати. Рука со слегка разомкнутыми пальцами свисала на краю кровати. Мизинец ступни, одетый в розовый носок, слегка касался пола. Комнату наполняли свет луны и запах ее волос. Филипп, нежно касаясь бледной щеки Марии, разбудил ее, она сняла куртку, которую он повесил на стул; легла на аккуратно расправленную часть кровати, накрылась одеялом до головы и прошептала:

— Спокойной ночи.

Ее волосы блестели от луны. Он сходил в туалет, вымыл лицо, чтобы освежиться и, наконец, осознать, что девушка, в которую он был влюблен, сейчас спит в его комнате и ему придется спать совсем недалеко от нее. Он взбодрился, осмотрелся, нет ли в коридоре фигуры старухи, и когда вошел в комнату, то его уверенность развеялась. Ничего в комнате не изменилось, но когда он увидел пустое место рядом с Марией, то испугался, не имея храбрости и, как он думал, права ложиться рядом с ней. Он тихо подошел, уселся, снял носки и кофту, оставшись в футболке и джинсах, чтобы, когда она проснется, не посмотрела на него, словно для него не имеет значения, что рядом с ним спит девушка, тем более не его, и может засмущаться от полуголого парня, который спал рядом всю ночь. Лежа, он вновь посмотрел на нее, казавшуюся плодом его сломанного воображения, и уснул.

Сон был беспокойным: ему то и дело слышались шаги хозяйки, ее ругань за дверью; казалось, кричал Макс и вот-вот должен был войти и разгромить все. От испуга Филипп оглянулся вокруг, но негде спрятаться, разве что в шкафу, но шкаф мог не спрятать, а только сожрать в адской темноте; и он додумался выпрыгнуть в окно. Окно было старым, открывать долго, до форточки еще нужно долезть, а Макс уже тут как тут. Филипп додумался выпрыгнуть, разбив окно, но ноги стали ватными, ему не хватало разгона, чтобы даже допрыгнуть до окна. Так ему окно не разбить. Но как-то он прыгнул, и вот он в свободном падении. Он должен был задеть край крона дерева, росшего рядом с домом, но на половине высоты падения почувствовал, что может взлететь: он вытянул руки, как супермен, и направился вперед, выпрямился, и вот он летит над улицей. Как свежо, как прохладно! Снова осенний воздух. Он заметил вдалеке прекрасные горы и собирался долететь до них, но вдруг весь мир вокруг начал сворачиваться, как лист бумаги, а его голову тянет в какой-то водоворот, и вот-вот она оторвется от плеч... Филипп просыпается с неприятным чувством, что закончился мимолетный сон недостижимого спокойствия, где нет хозяйки, безответной любви и унылой осени. Он закрыл глаза, чтобы ухватиться за ускользающие ткани сонного мира, но она была быстрее, и Филипп навсегда потерял связь с тем сказочным миром.

— Что тебе приснилось? — спросила Мария.

Только услышав ее голос он вспомнил, где и с кем находится.

— Да так, приснилось, что падаю. А тебе?

— Ничего.

— Как голова? Болит?

— Немного. А у тебя?

— Нет, я ведь немного выпил.

— Тебя ругала хозяйка?

— Да.

— Значит, твои истории были правдой.

— Сколько сейчас времени?

— Пять утра.

Он посмотрел в окно. Правда, солнце только начало выходить.

— Хозяйка сейчас спит. Ты можешь поехать в общежитие. Я вызову такси.

— Нет, хочу побыть еще немного. Тем более, мое общежитие открывается в шесть.

— Ведь еще пары, тебе нужно приготовиться.

— Неважно. Сегодня я не хочу.

Она легла поближе, подняла одеяло рукой.

— Ложись ко мне, — сказала она.

Он обнаружил, что проспал всю ночь так, как и лег, и почувствовал, как холодная футболка, джинсы пронзаются под кожу, и замерзает кровь, и от холода дубеют мышцы, а рядом с ней, под одеялом казалось так тепло... Он усмехнулся и посмотрел в потолок. Девушка на картине странными размытыми глазами смотрела на него. Мария опустила голову, снова укуталась в одеяло и отвернулась к стене. За окном начался дождь; стуча в карниз, просил впустить. Она заплакала. И заплакала тихо, понимая, что могут услышать. Ему казалось, что сейчас она уйдет, ведь это было отличное время, учитывая сон хозяйки и настроение Марии. Но Мария перестала плакать и затихла.

— Прости меня, — сказал он.

Она вслушивалась в стуки дождя.

Это ее так раздражало, что сказала:

— Обними меня.

Он посмотрел на нее, ожидая увидеть ее издевательское лицо, но увидел только волосы. Она повернулась к нему, и из-под одеяла показалась ее тоненькая бледная ладонь. Он взял за руку, и она потянула его к себе и снова повернулась к стене, накрыв его одеялом. Только тогда он понял, как было холодно, как тепло рядом с ней то ли от того, что они были двое под одеялом, то ли от того, что у него стало чаще биться сердце. Оно было готово вырваться, когда он ощутил запах ее волос, и он заволновался, что она может услышать стуки в его груди.

До этого момента он был лишь насмешкой в ее обществе, он чувствовал, что мог быть выгнанным из этого общества, если даже безо всякой причины он им наскучит. Когда он впервые, еще только осмтриваясь, оказался в этой комнате, он почувствовал страх, что может остаться там навсегда, оказаться запертым этой жирной медузой; но и облегчение от того, что больше никогда не выйдет на улицу, чтобы не повстречать кого-нибудь, для кого он еще имеет тоскливое и скучное значение; а теперь же ему хотелось выходить на улицу всегда, чтобы увидеться с ней, но и остаться в этой комнате навсегда, чтобы держать руку на ее теплой и нежной талии. Он был готов уснуть, но вдруг ее рука схватила его руку, притянула к груди и начала сильно прижимать и массировать. Он поднял голову, она повернулась и потянулась полными, с сладким помадным вкусом губами. Он потерял голову, поддался ее неудобному от позы поцелую. Наконец, она полностью повернулась к нему, обвила его шею руками, а к ее шее он прильнул с всасывающими губами.

— Щекотно, — с улыбкой прошептала она. — Надо немного нежнее.

— Извини.

— Ничего страшного, продолжай.

Теперь он лишь щекотливо касался нежных растянутостей кожи на шее. Она возбужденно, чувствуя недостаток воздуха в груди, сняла с себя кофту и, когда он растерянно смотрел на ее необъяснимые действия, стянула футболку с него, и притянула к себе его, потерявшего след своих поцелуев. Она выгнула спину, когда он пытался снять бюстгальтер, но у него не получилось, и она сама, опираясь на локоть, одной рукой расстегнула ее и бросила в сторону. Их губы соприкасались, слегка разомкнулись и между собой пропустили теплые языки; розовые слизистые органы стали нежиться, прислоняться друг к другу, соскальзывать друг с друга и тогда ударяться о зубы, находить и снова тереться друг о друга, пытаясь прочувствовать все тепло и нежность партнера. Филипп невольно взялся за грудь Марии, и, удивившись самому себе, отдалился от ее губ, но Мария лишь улыбнулась, протянула ему руки, чтобы он прижался к ней всем телом к ее бледному замерзшему, и он поцеловал ее, держа руку на груди. Как невольно он взялся за ее грудь, так невольно он оторвался от ее губ и припал всей теплотой к соскам, взбудоражившим все ее тело.

— Ах, — прошептала она, — как хорошо!

Он расстегнул пуговицу на ее джинсах, молнию и оставил ее смотреть, как он снимает с нее одежду, оставляя совсем голой и в смущении, что она закрыла лицо руками. Он облизывал сосок, ритмично бился языком, еле касаясь кончика, затем расцеловал ложбинку, тянувшуюся от ее упругой груди по плоскому животу и оканчивающуюся на лобке, на которой волосы были выбриты треугольником. От смущения она закрыла глаза, легла на подушку и почувствовала между ног дыхание, затем мужские руки взялись за ее бедра, и что-то нежное, влажное, но отчаянно дёргающееся прикоснулось к ней. Это вызывало такую дрожь в ней, что она невольно отодвинулась от него, и он удивлённо посмотрел на нее.

— Я что-то не так сделал? — спросил он. Его губы блестели от ее выделений.

— Нет, — прошептала она с улыбкой, — просто я так не привыкла к такому. Лучше иди ко мне.

Он оказался над ней, и она вернула любовные поцелуи, которые он прервал. Филипп удивлялся, что же он сделал, чтобы она так страстно его целовала. Она хотела живее расстегнуть ему штаны, но ремень сильно звенел, так что Филипп выпрямился, на мгновение посмотрел на Марию, возбужденно прикусившую палец и влажным пальцем касающуюся между ног, стянул штаны, но только до колен, стоя на коленях, и снова оказался близко к ее лицу. Она посмотрела вниз, немного удивилась его большому размеру, но стесняясь смотреть, как его член исчезает у нее внутри, посмотрела ему в лицо, глаза которого искали вход между ее ног, обняла и зажмурилась. Когда его талия прикоснулась к ее, она крепко сжала кожу его спины в когтистых пальцах и рядом с его ухом издала нежный стон. Посмотрев в ее умоляющие глаза, он почувствовал умиление от ее лица и хотел остановиться, но вдруг ее ноги обхватили его талию, ступни сомкнулись в замок, и она всем телом желала дотянуться с членом внутри до его лобка своим и почувствовать, как что-то теплое, влажное и большое движется почти у ее живота внутри.

— Продолжай, продолжай.

Но Филипп был неопытен, тем более, когда он двигал тазом, то ремень продолжал звенеть, поэтому сначала она стянула с него штаны, затем уложила на спину и клитором уперлась в лежачий на лобке член, расставив ноги по сторонам от его тела. Она начала двигать тазом вперед и назад, потирая член между влажными губками, почти всосавшими в себя член, поднялась немного на одну ногу, подняла член направила внутрь и полностью села, коснувшись упругими ягодицами его вспотевшей мошонки. Она наклонилась к нему, поцеловала, он положил руки на ее попку, и она стала двигаться так, что ее грудь сосками касалась его груди. Она двигалась так долго, ускоряла движения, но боясь, что будет слышно за дверью, замедлялась, хотя чувствовала, что еще немного — и она кончит. Филипп заметил это, особенно когда она останавливалась и нервно дрожала всем телом, и издавала недовольные вздохи. Тогда он уперся пятками в кровать и начала интенсивнее двигать тазом, но так, чтобы не было слышно, чтобы не шлепать тазом ее ягодицы.

— Да, вот так хорошо. Еще! — шептала она и сжимала его волосы сильнее.

Ее стоны, бьющиеся об раковину его ушей, становились громче, но не громче, чтобы их не услышали, и когда она прижала колени к ребрам Филиппа, когда она чуть было не задушила его, когда закрыла глаза так сильно, что разгорелись искры, она, наконец, кончила. Ее грудь вздымалась и опускалась, дыхание щекотало ему уши, и она нежно засмеялась, и стала целовать его в шею. Она посмотрела на него.

— Спасибо тебе, — и поцеловала в лоб.

Она легла полностью на него и вдруг почувствовала, как член, который он не вытащил, стал уменьшаться внутри нее.

— Подожди, ты что, не кончил? — спросила она удивленно.

Уже почти уснув, он сказал с улыбкой:

— Нет, а что?

— Как это что? Ты ведь тоже должен кончить!

— Кто это сказал?

— Что значит, «кто это сказал»? Глупенький, так всегда должно быть: когда занимаешься сексом, каждый должен кончить.

— Мне и так хорошо.

— А мне от этого нехорошо. Нет, так не пойдет. Нам ведь нужно это исправить.

— Что? И как ты собираешься исправить?

Она посмотрела на него и искала в голове ответы. Вдруг она вскочила, встала у куртки, сгорбившись наклонилась и что-то искала в карманах. Он смотрел на нее по-детски. Наконец, она нашла презерватив.

— Зачем? — удивленно спросил он.

— Сейчас увидишь.

Она легла на прежнее место и обхватила его уменьшившийся, но мигом потвердевший от ее прикосновения член, поцеловала Филиппа, зубами открыла презерватив, прижала резиновое колечко к головке члена и стала натягивать. Она еще пару раз подрочила ему, держа слизкую резину; посмотрев на него, улыбнулась и опустилась головой к его паху. Филипп прижался затылком в подушку и стал ждать. Сначала член чувствовал только комнатную прохладу и немного дыхание Марии, и смазку резинового презерватива, но вдруг теплота обхватила весь его член, и он глубоко от удивления и удовольствия вздохнул. Он поднял голову и увидел, как ее макушка двигалась вперед и назад, вместе с тем чувствуя, как ее теплые губы обвивают его член. Он положил руку ей на голову. Он долго не мог держаться и начал кончать. Перед тем, как кончить, он ожидал, что она начнет убирать голову, поэтому он и положил руку, но когда он начал дергаться от оргазма, то совсем не почувствовал сопротивления: напротив, она пыталась еще глубже просунуть член в рот. Наконец, она вытащила его и легла на грудь Филиппа. Он лежал еще в эйфории. Она подняла к нему глаза и спросила:

— Понравилось?

Обессиленный он кивнул.

— Посмотри, — сказала она, — дождь кончился.

Он открыл глаза и словно впервые увидел после дождя солнце. Оно было таким ярким и теплым, что в мгновение наполнило комнату теплом и светом.

Они еще разговаривали о том, что пойдут в кино, в кафе, что она хотела бы, чтобы он снял хотя бы другую комнату, поближе к ней, и тогда она сможет чаще к нему ходить. С улыбкой он сказал, что займется этим, и они вместе уснули.