2. Калипсея Одиссея

Стильная девочка. Девчонка. Оревуар, мадемуазель*, вив ля Франс. Как же ее, милашку-то, зовут? Изумруд в полутьме растоптанных ресторанных переходов. Как же, как?... Жанна! Точно, ее зовут Жанна, она тут недавно. Но, сдается, давно? Сидящий внутри меня непризнанный паэт срочно попытался запихнуть в ее корсет стихотворную купюру:

Жанна, трепетно-жеманна, избегает Жан Вальжана.
Парижанка ныне, Жанка слову своему служанка.
Не поэтому ль так странно
Вдруг проснуться с ней вульжаном?

Но понравится ли ей мое, кхе, полное закавык словотворчество? Как не хочется испортить впечатление! Надо написать что-то нежное, возвышенное, безоблачно романтическое.

«Эй, ты чего, шеф?!» — толкал меня Удав. (Иногда вспоминает, что я ему в некотором роде начальник, и называет «шефом»). Я очнулся от грез. Веревки корсета шевельнулись змеями и, шипя, зашнуровали чудную вершину, на которую я бросил прощальный взгляд отплывающего альпиниста. «Шварц, мы поедем или так и будем торчать в этой богадельне?» — интересовался Длинный дальнейшим распорядком дня. Вернее, переходящего в ночь вечера. (Шварц, — это тоже я, кстати, — по стати). (Да, вот как нас такие типо-друзья тащат порой в совершенно иные палестины). «Пожалуй, следует отлить, — как можно невозмутимее сказал я, поднимаясь, сдерживаясь, чтобы не вздохнуть или не ругнуться. — Сходишь со мной?» — «Да я только что оттуда, ты чо?!»

Пробираясь между столиками, пытался творить что-то однозначно лиричное. Женская грудь, покачиваясь, тихо плыла в туман Норманди. Туда, где запах свежего сена и навоза смешан с ароматом нормальных нормандок, у которых сиськи, — что бидоны молока. Оттуда, из тумана, доносился шум прибоя и глухое мычание коров, смешанное — ну надо же — с молчанием недоенных ягнят. Или нет, эти ягнята, черт бы их подрал, жалобно блеяли на тонущем в шторм судне. Сигнальный туманный гонг бил тревогу, но берег, в его нормандском формате, откликался лишь отливом свежих нечистот, не считая вышеупомянутого мычания... И где же тут, пардоне муа, писсуары? Ладно, сойдет и кают-кабинка с видом на стену с унитазом. Я задумчиво творил, изливая струю. Шум спускаемой воды оборвал неоконченный мадригал на самой сомнительной ноте.

Практически выбегая из туалета, уже у двери краем глаза заметил что-то странное, обернулся на невнятный зов образов. У зеркала, слегка наклонившись, стояла Жанна и подкрашивала губки. Улыбаясь зеркалу и мне. На ней и в самом деле был корсет, который она, видимо, учитывая размеры груди, распустила для отдохновения, сделав перерыв в работе. Левая, ближняя ко мне торпеда совсем выбилась из строя и стройно теперь торчала навстречу зеркалу, то есть, в некотором роде, моему отражению тоже. Бледно-розовая плоть. А кроме корсета на Жанне ничего не было. Все-таки приличные были времена, когда девушки носили корсеты, вы не находите? Конечно, дорваться до сисек в таком доспехе — не самая простая на земле задача. Но, тем не менее, это как бы дисциплинирует обе стороны.

Попа у нее выдалась выдающаяся. Две блестящие ягодицы красиво сходились высоко у гибкой спины. На стройных ногах, которые трепетно переминались у зеркала, плясали блики от лампы. Обута в красные туфли с высоченными толстыми каблуками, назло всем Длинным. Хотя для таких ног это было излишним, такие следует обувать в какие-нибудь тапочки, мокасины, калоши-на-босу-ногу. Ну очень, эпически длинные красивые ноги. Не знаю даже, с кем же мне, в случае пожарной необходимости, следовало общаться, — с Жанной, с ее грудью, ногами? В общем, все казалось перевернутым на голову, а потом — наоборот, словно песочные, струящиеся живым потоком, притягивающие взор, постоянно переворачивающиеся часы в стиле Дали. Не хватало еще слонов-элефантов, бредущих на куриных ходулинах по пустыне!

Продолжая подкрашивать губы, которые, отвечая на мой, по-видимому, обалделый взгляд, все более растягивались в улыбке, Жанна прогнулась сильнее, игриво повела попой из стороны в сторону. Левая сиська её приветливо взмахнула, между ног сочно прорисовался оазис промежности. Я сглотнул, пытаясь не упасть, ведь, если помните, — как раз выбегал из туалетной комнаты. И теперь, срочно нащупывая баланс, а также подходящие случаю слова и выражения, с шорохом облизал пересохшие пустынные губы. Жанна вздрогнула грудью, попой, глухо застонала. Да, и было же отчего! Туфли на высокой платформе, лабутены, что ли? — как там: «На лабутенах, ах, и в охуительных штанах!» * — вдруг превратились в длиннющие копытца, по голому телу скользнули тени, которые, остановившись, обернулись леопардовыми пятнами, а невесть как народившийся из задницы этой кошки вычурный хвост игриво щелкнул по промежности, потянулся ко мне мохнатой кисточкой, — принюхиваясь, что ли? «Нет, чур меня!» — ломанулся я в дверь... женского туалета. В который мужчинам, и это вполне справедливо, совершенно не рекомендуется заходить.

«Шеф, как ты там?» — спрашивал меня телефон голосом Длинного. «Не понял?» — осторожничал я. «Ты всё там с Жанкой?... А то ребята тут беспокоятся», — басил распорядительный мальчик. Точно, я с Жанной, подумал я, обводя глазами интерьер ресторана. Какая-то смазливая официантка по-свойски подмигнула мне крашенным глазом. «Длинный, а ты как, где?» — «У Михальсона; все нормально, только деньги кончаются», — бубнил Удав. Удавил бы этого гуляку. «У тебя заканчиваются деньги?» — «Не, у меня уже закончились. У Михальсона! А ты скоро уже разберешься и вернешься в трудовой коллектив?» Черт, точно! Так мы нарушим все обязательства, сорвем все контракты. Надо возвращаться к жизни! Или нет, — возвращаться из жизни к тому, что у меня вместо жизни.

Я у Жанны? Боже, где она, кудесница, моя чудная Калипсо? Я пытался мыслить в этом водовороте чувств.
— — —

* — с 2012 года обращение «мадемуазель» во Франции под давлением феминистской и прочей политкорректщины официально запрещено.
* — цитата из песни «Экспонат» группы «Ленинград», Шнуров.