Горячая пыль приятно грела босые ступни, разнежившиеся за зиму в обувке. Счастливая Настюха, покачивая бедрами, шла к колодцу за водой. Сиськи, переполненные молоком, высокоподнятые, торчали в разные стороны под рубахой. От каждого шага большие розовые соски терлись о грубую ткань, и баба чувствовала, как приятная нега стекала куда-то вниз живота.

Молодуха чувствовала себя превосходно и было от чего. Батюшка выдал ее замуж в самом соку не перестаркой, когда Настене минуло шестнадцать весен. Конечно, было страшно ехать в соседнее село в незнакомую семью, да и жениха своего она не видела до сватовства. Однако повезло: свекр со свекровью оказались людьми добрыми, несвирепыми. А если и серчали, то гнев их распылялся на мужниных старших братьев со снохами. Да и муж оказался пригожий, на два годочка постарше, высокий, белокурый, светлоокий. Только худой, как тростика. Ну да ничего, нарастет мужское мясо со временем.

В первую брачную ночь она вспомнила все, что говаривали девки на посиделках краснея и смеясь; легла под мужа, смело раздвинув ноги, а тот пыхтя и потея делал свое дело. Уже тогда Настя удивилась, о какой это сладости бабской гутарили старшухи. Муж ее, Степан, елозил на ней недолго: раза три «Отче наш» успевала прочитать. Потом он дергался, как от падучей и замирал, опосля вынимал свой уд. Настена чувствовала, как по ляжкам стекало его горячее, липкое семя. Так бывало раза по три за ночь. Понесла она быстро и брюхатой ходила легко, не жаловалась. Да и свекр, крепкий кряжестый мужик в годах, оберегал ее, запретив давать тяжелую работу. И родила она хорошо: крепенького здорового мальчонку. Только стала она чувствовать после родов пустоту какую-то внутри, и хотелось ей эту пустоту заполнить. Особенно, когда дитятко сиську сосал, что-то приятное, щекотное возникало в чреве, искало выхода и не находило. Хотелось напихать в себя чего-то, чтобы разрушить перегородку и выпустить это на свободу. Стала поэтому Настена не просто под мужа ложится, но и сверху на него залазить и скакать, но уд его, тонкий и недлинный, перегородку эту внутри разрушить не мог, потому как не доставал до нее. И так было до сегодняшнего утра.

Встала Настена с третьими петухами, пошла в амбар муки набрать, чтобы соломаты замесить, а муки чуток осталось в дальнем углу. Взяла она крылышко гусиное, встала на карачки и полезла в дальний угол. Вдруг слышит сзади шаги раздаются, посмотрела из-под мышки, а это свекр стоит. Да не просто стоит, а на ноги ее смотрит, из-под рубашки торчащие, глаз не сводит.

— Доброе утро, батюшка, — поздоровалась с ним Настена.

— И тебе дай Бог, — невестушка, — говорит он, — давай помогу.

Подошел сзади, да как одну руку засунул под рубашку прям в срамное место, а другой за сиську ухватил, да сжал так, что аж молоко брызнуло.

— Что ты делаешь, батюшка, — запищала Настена, а у самой и дыханье сперло, и сердце застучало так, что того гляди из груди вырвется.

— Помогаю тебе, касатка. Нечто не видно, что сынок мой с тобой не справляется: ходишь сама не своя. Так и занеможишь какой бабской болезнью. Я тебе сейчас, голубушка моя, помогу.

А сам тем временем сиську ее наминает и сильно, и грубо, а от этого так сладко. А второй рукой ей срамное место поглаживает, расширяет пальцами. И страшно Настене и сладко стало. Смотрит она на свекра, а тот портки снял и достал свой конец. Настена аж ахнула от вида такого хуищи. Он как гриб боровик. Шляпа у него здоровая, фиолоетовая, на конце капля блестит, а ножка вся жилистая, венами препутанная и все это из густой волосни растет.

« Как же это войдет в меня?». Только она подумала об этом, как свекр вогнал в нее свою елду, да так, что она и пикнуть не успела. И пошел чесать ее. Ебал так, что звон стоял по всему амбару, а сам сиськи ее наминал, а потом руку в волосы запустил и начал куночку поглаживать. От этого все в ней и прорвало — запричитала она, задергалась, глазки закатились, слюнка по подбородку потекла, молоко из сисек закапало, а более того и из пизды потекло так, как будто обоссалась, но только по-другому.

Пришла в себя не сразу.

— Спасибо, батюшка! Что это было?

А свекр конец о подол ее рубашки вытирает, улыбается и говорит:

— А это что ни есть настоящее бабское удовольстие, без которого никак вашей сестре нельзя.

И вот теперь шла Настена к колодцу, вспоминала утренний случай и улыбалась от счастья. Потому как муж с братьями отправился на сенокос, а свекр сказал, что подъедет позже. И велел сегодня младшей снохе ложиться на сеновале, чтобы с утра пораньше собрать его в дорогу.

Чуток поболтав с бабами у колодца, Настена собралась уже идти домой, как услышала приглушенный топот копыт. Все повернулись на звук и увидели, как на улицу вьехал огромный вороной жеребец, а на нем восседал офицер драгун. Подьехав к колодцу, приветствовал:

— Здорово, бабенки! Далеко ли до барской усадьбы?

И пока объясняли дорогу, он сверху с лошади, жег Настену взглядом. Затем лихо слез с лошади, подошел к девке и попросил напиться. Утолив жажду и отдавая ведро назад, спросил: «Чья же такая будешь, красавица?» Зардевшись она ответила: «Настюха, я Петрова сноха, а барин наш Викентий Кузьмич Ростов.

— Ну бывай, Настюха Петрова, увидимся еще!

И офицер лихо вскочив в седло, пришпорил жеребца.

В первое же воскресенье, после службы, вышел давишний офицер на аналой и рек:

— Дядюшка мой, Викентий Кузьмич, как вы знаете, почил в бозе, царствие ему небесное.

Подождал пока прихожане перекрестятся и продолжил:

— Посему я, племенник его, Гавриил Романович, вступил в наследство и теперь ваш новый барин.

Люди перекрестились и поклонились. Настена видела, как новый хозяин быстро пробежал глазами по лицам, остановился на ней, губы его слегка дрогнули под тонкими усиками.

— Жить мы с вами будем как Христос заповедовал: в вере и правде, я вам за место отца, а вы мне как дети.

— Молод ты мне в отцы-то набиваться, молоко еще на губах не обсохло, — проворчал в бороду свекр, и Настена увидала, что мужики вокруг, эту фразу услыхав, закивали бородами.

— Я за вас в ответе перед Господом и государыней, — продолжил молодой барин, а значит и спрашивать буду со всей отцовской строгостью.

Выходя из церкви мужики посмеивались: «Ишь, новый батька нашелся! Спрашивать он будет». Только вот зря смеялись.

В следующую седмицу молодой барин ездил по селу. Заходил в избы, садился за стол и все выведывал: сколько детей, какое хозяйство, чем трапезничают, что про попа местного думают, да и много чего еще. На покосы ездил, на поля.

А на вторую неделю грянуло, аж все село затрусило от страха. Побил «отец родной» мужиков, будто аспид какой. У колодца жена Савелия рассказала: «Поехали мужики в лес дровишек запасти на зиму. Викентий Кузьмич против того ничего не имел — дозволял. Рубят они, значит, вдруг к ним молодой барин подъезжает и говорит:

— Бог в помощь, мужики!

— Спасибо на добром слове, Гавриил Романыч, — поздоровались.

— А что это вы мой лес рубите?

Ну Фрол и ответил. Мол, Господь и лес, и реки, и луга для всех людей создал. Нет в Евангелии ничего про Гавриила Романовича. А дядюшка усопший дозволял брать сколько нужно для мужицкого хозяйства, так и молодому барину с людьми по-христиански поступать нужно: не заметить ничего и езжать своей дорогой.

— Улыбнулся тут новый господин и говорит:

— Вы мне за порубку моего леса завтра пять алтын принесете, да еще полтинник за то, что без спросу, тогда я еще вас милостиво накажу, живими домой вернетесь».

Жена Савелия вздохнула: «Ну мужики и решили припугнуть барчука, за топоры взялись и на него со словами, мол, кто тебя искать будет, сгинул в лесу и все. И откуда что взялось — не поймешь. Только Фролу он из пистоля в лоб стрельнул, он аж треснул как орех. А Сидора конем стоптал. За ноги привязал и

в деревню приволок, бросил тело посередь улицы и приказал, чтоб к сволочи этой никто не касался. А Савелий мужик умный, в кустах прятался, все видел. Потом и рассказал. Одним словом, страх».

Когда свекр услыхал это от Настюхи, помрачнел и сказал: «Коли волк в овчарню пробрался, не уйдет, пока всех не зарежет. И этот такой же, помяните мое слово». И как в воду глядел.

В воскресенье после службы батюшка расходиться не велел, а выйти и ждать возле церкви, там где площадь. Вышел народ и ахнул. Перед миром честным стоял на коленях староста Прохор. Да не просто стоял, а с обритой головой и веревкой на шее, и держал эту веревку в руке Гавриил Романович.

— Самый страшный грех — предательство, — начал он, — ибо Иуда предал Христа и за то находится в аду в муке страшной. Вот и староста ваш, аки Иуда, предал и меня и вас, оброк что вы платили — расхитил. И украл аж целых 500 рублей.

Мир так и ахнул, услышав это.

— Я без денег этих не могу, потому как мне они для службы государыне и Отечеству нужны. Староста ваш говорит, что денег этих у него нет и вернуть не хочет. Я поступлю сейчас так.

Офицер повернулся, залез рукой в ведро позади себя и вынул оттуда что-то вроде тряпки. Затем обмотал эту тряпку на голове у старосты вроде платка и закрепил веревкой.

— Это есть мокрая овечья шкура. Скоро она начнет сохнуть и сожмет ему голову. А волосы начнут у него расти и прорастут внутрь, в уши, глаза, мозги. И будет он мучатся хуже Иуды в аду.

А вот перед ним пустая кубышка. Как только найду в ней 500 рублей, отпущу его. А не найду — пусть сдохнет, аки пес. Только знайте, времени у него дня три.

Мир смотрел на это, застыв от ужаса. Прохор заголосил: «Простите ради Христа, не дайте пропасть, люди добрые!»

Вой его, привязанного к столубу у Храма, был слышен всю ночь. А утром новый помещик забрал свои 500 рублей.

Свекровь возилась у печки, мужики сидели за столом, а Настюха кормила мальца. Тот прихватывал сосок уже появившимися зубами и почмокивал. Она услышала как скрипнула дверь, потом тишина, гость видать перекрестился и сотворил молитву. А затем раздался голос нового старосты.

— Ты Петр и ты Степан, не серчайте! Только Гавриил Романыч приказал привести ему в сенные девки вашу младшую сноху — Настёну.

Ахнула свекровь.

— Куда же ее с дитем, он же ее умучает, каин.

— Ничто, мать, живы будем не помрём, — пробасил свекр, — Настасья, подь сюды!

Она спрятала сиську и зашлёпала маленькими босыми ножками.

— Слыхала, что староста сказал?

— Слыхала!

— Ну так собирайся. Дите, вон Машке отдай.

До господской усадьбы доехали быстро.

— Сиди здесь, баба, — приказал староста и вбежал на полусогутых в дом, быстро выскочил и приказал.

— Пойдем.

Робея она зашла в барские хоромы. Пройдя через несколько комнат, оказалась в большом зале. Барин сидел за столом в динном чудном армяке, без пуговиц, запахнутом на груди и подпоясанным веревкой. Ткань армяка переливалась и искрилась на солнце, а по ней ползли чудесные змеи с крыльями и лапами. Настёна залюбовалась. Барин легким движением руки отпустил управляющего и спросил:

— Ну расскажи, Настасья Петрова, что умеешь?

— Так все умею, барин: дом убирать, готовить, шить. Что положено тому с измальства научена.

— Хорошо! А ебаться умеешь?

Настюха вспыхнула. Только теперь она заметила, что полы армяка разошлись и из под них на нее смотрит одним своим глазом барский уд, да даже не уд, а удище. Такой страсти она отродясь не видала. Голова у него была багряная и чуть не с кулак размером, а там, где голова переходила в ствол виднелась серьга, как у бабы.

— Так дурное дело — нехитрое, — наконец, собравшись с мыслями ответила она.

— Нравится ебаться-то? — спросил барин.

— Вестимо.

— И хорошо тебя муж ебёт?

— Не жалуюсь.

— А ещё кто ебёт?

— Никто.

— А ну не ври мне, баба! Я тебя насквозь вижу. Знаешь небось, что я со врушками делаю?

Его голубые, как весенний небосвод, глаза пронизывали её. Она чувствовала, как горят щёки и уши.

— Свёкр, батюшка, поёбывает ещё, — пролепетала она.

— Вот стервец! — хохотнул барин. Он встал подошёл к ней и выпростал сиську. Она стояла и смотрела на его мощную безволосую грудь и цепенела.

— И как же он тебя ебёт? — не унимался барин.

— Как всех баб, так и меня: на колени ставит и отжаривает.

— И часто?

— Да пару раз за седмицу.

— А в сраку вставляет?

— Это по содомски что-ли? — ещё больше смутилась девка, — ни в коем разе, грех это!

— А залупу насасываешь ему?

— Не дай боже, это он только матушке разрешает!

— Ну а мне-то дашь себя отъебать, — и барин приблизился к ней вплотную, положив ладонь на сиську и подаивая сосок.

— Грех это, барин. Бог накажет, — промямлила она.

— Значит со свёкром ебаться не накажет? — удивленно подняв бровь, спросил Гавриил Романович.

— Так, то пиздой моей в одной семье пользуют, отец и сын — плоть от плоти. А то — на стороне.

— Вот это логика! Ну потешила, — засмеялся барин, — ну потешила!

— Ладно, иди! Тебе Агафья все покажет. А мы с тобой еще поговорим. И барин поцеловал ее в сосок и хлопнул по заду.

Потекла Настюхина жизнь в усадьбе, как ручей с пригорочка. Барин поменял всю прислугу в доме, взял все больше молодых девок, а начальницей над ними поставил солдатку Агафью, бабу сильную и дерзкую. Барин ушел весь в хлопоты: стал наново конюшню строить, псарню, да еще чудное что-то, что мануфактурой называлось. На барина Настена дивилась, не человек, а черт какой-то. И от этого боялась его сильно. Ну разве станет нормальный мужик в бочку со льдом по утрам прыгать, али по вечерам за книгами сидеть. По чести, книгу одну Настена видела, в церкви у батюшки, а у барина их много было. Она в одну раз заглянула, а там ни ангелов, ни святых, одни буквицы и те непонятные, и картинки — все кружки, квадраты, черточки. В общем был барин охальник и чернокнижник, и боялась Настена, что доведет он ее до греха. Так оно и случилось.

Раз пришла она на кухню, а там на столе абы что стоит в бумагу завернуто, вроде снежной бабы, только без глаз, носа и рук. И цвета, как снег весенний: белого с грязным. Агафья сказала, что это какой-то сахер, аж из самой Америки привезли, и приказал Гаврила Романович варенье варить. Откололи девки кусок, лизнули, и аж чуть не попадали, сладость такая, что меду с орехами вкусней. Варили они целый день варенье, а к вечеру пришла Настёне в голову мысль, как бы этой сладости Ванятке, сыночку, дать пососать, вот бы хорошо было.

Дождалась Настена, когда Агафья из кухни выйдет, и молоточком тюк-тюк и наколола сахарку, да между сисек и припрятала. Как домой собралась, её старшая и остановила:

— Поди-ка сюда, Настюха.

Обыскала, да сахар и нашла. Может Настена и откупилась бы, да только на шум барин пришёл, сразу всё понял, посмурнел и говорит:

— Знаешь, что я с ворами делаю?

— Знаю, батюшка, — бухнулась Настёна на колени, — пощади, государь! Ради дитя малого, сделаю, что пожелаешь! — заголосила девка.

— Раньше думать нужно было. Завтра я тебе на конюшне шкуру спущу, а сейчас отведите её в сарай, пусть молится об упокоении души своей воровской.

Приволокли её утром на конюшню, сарафан сорвали, растянули на скамье, руки-ноги привязали. Начал её Никифор пороть, успел дать ей три горячих, к тому времени когда барин подошёл.

— Постой, Никифор, дай я её по-своему вразумлю, — говорит и выгнал ката вон. А дальше чудеса начались. Сначала на спину и жопу горящую полилось что-то теплое, вроде молока парного, а потом господин стал её поглаживать, да так нежно, как мамка в детстве делала.

Огладил ей всю спину, шейку и ноги. И почувствовала Настёна, как внизу живота у неё что-то вроде цветка распускается: тепло и сладко стало. А он возьми и в пизду ей что-то засунул. Она сначала подумала, что ебать её будет, а потом поняла, что нет. Это он в неё пальцы запустил. И стал он ей этими пальцами внутри шкрябать, туда-сюда, будто подзывать кого-то.

— Ой, матушка пресвятая Богородица! Не могу! — заголосила она. А соблазнитель видать ей во чрево чертей напустил, и стали они у неё внутри мёд пить и сахаром заедать — так ей сладко стало. Уже и сил святых звать не осталось, заорала благим матом.

— Бля-я-я-я, не могу, помираю!

А он не слышит. Остановился, подождал и снова шкрябать и так несколько раз. И уже когда в глазах потемнело и выгнуло её дугой, он ей ещё и в сраку палец засунул. Это как будто старший чёрт с вареньем ей в пизду зашёл. Завыла она из последних сил и аж обоссалась. И с каждой струей из неё рвущейся чувствовала, как сладость катится по всему её телу.

Настёна открыла глаза и поняла, что пропала. Жить она без этого больше не сможет.

— Ну что, Настасья Петрова, будешь ещё воровать, — улыбнулся барин.

— Буду, батюшка, коли наказывать меня так станете!