Сэр Годрик был не просто столпом королевства; он был его несущей стеной. Его замок вздымался к небу суровым каменным исполином. В его бесконечных залах пахло дымом, воском и влажным камнем, а по ночам сквозь стрельчатые окна выл ветер с равнины. Богатство Годрика было не абстрактным: оно мерцало в золоченых канделябрах, грудилось в кованых сундуках, струилось в тяжелых гобеленах, изображавших его подвиги. Он был храбр как лев, силен как медведь и мудр как старый филин. Король советовался с ним, дамы шептались о его благородстве, а простой народ слагал о нем песни. Казалось, сама судьба благоволила к нему, даровав все, о чем может мечтать мужчина.

И самым ярким, ограненным алмазом в его короне была леди Ровенна, его супруга. Стройная, с волосами цвета воронова крыла и глазами, менявшими цвет от серого к зеленому в зависимости от ее настроения и света, она была воплощением изящества. Годрик любил ее, но любовь эта была спокойной, как отшлифованное морем стекло — привычной, надежной, но лишенной огня частью его упорядоченного бытия. Их брачная опочивальня была общим пространством, но их жизни в ней текли параллельно: его доспехи на стойке, ее флаконы с духами на туалетном столике; его грубые руки, привыкшие сжимать рукоять меча, и ее тонкие пальцы, перебирающие шелк вышивки.

Все рухнуло в одно мгновение. До него дошел шепот, тонкий, как лезвие бритвы: леди Ровенна имеет любовника. Молодого поэта, чьи вирши о любви и печали недавно восхищали весь двор. Сначала Годрик не поверил, но тень сомнения, однажды поселившись, стала разъедать его душу. Гнев, ярость, жажда мести — все эти чувства поднялись в нем бурей, требуя вызвать наглеца на поединок и запереть жену в высокой башне. Но затем на смену им пришла та самая мудрость, за которую его почитали. Он решил не действовать сгоряча.

Объявив о срочном отъезде на охоту, Годрик покинул замок с шумной свитой. Но за первым поворотом, в гуще дубового леса, он отпустил слуг, велев им ждать его возвращения, а сам, как тень, вернулся к замку через потайной ход, известный лишь ему и кастеляну. Он пробрался в ее покои, утопающие в полумраке, где на столе еще стоял недопитый кубок вина, а в камине догорали угли, и укрылся за тяжелой портьерой из бархата, ведущей в гардеробную, где висели ее платья, благоухающие лавандой и ею самой. Сердце его билось не от страха, а от леденящего ожидания.

Вскоре дверь скрипнула. Вошла Ровенна, а следом за ней, робко ступая по дубовым половицам, — тот самый юный поэт, Оливер. Его руки были белы и изящны, в них не было и толики той силы, что ковалась в боях. Годрик замер. Он видел, как исчезает привычная холодная, вежливая маска с лица жены, как загораются ее глаза, которых он не видел годами. Она ожила.

— Он уехал, — прошептала Ровенна, и в ее голосе звучала музыка, запретная для ушей Годрика. — Мы одни.

И тогда начался спектакль, который перевернул вселенную Годрика. Ровенна отдавалась молодому поэту не как долго сдерживавшаяся добродетельная жена, а как вакханка, познавшая тайну жизни. Ее пальцы, обычно такие спокойные, срывали с себя застежки платья с лихорадочной поспешностью. Ее губы, целовавшие Годрика в щеку сухим, холодным касанием, теперь были влажными, горячими, жадными. Она смеялась — настоящим, звонким смехом, когда Оливер осыпал поцелуями ее шею, ее плечи. Она изгибалась в его объятиях, как лоза, ее тело, знакомое Годрику в тишине супружеского ложа, теперь было чужим, диким, пылающим откровением. Она не просто позволяла ему себя любить — она сама вела эту пляску, направляла его, шептала на ухо дерзкие, непристойные слова, от которых у Годрика перехватывало дыхание.

И вот тогда, наблюдая, как его жена, его собственность, его украшение, предается страсти с другим, сэр Годрик испытал не ярость. Его охватило странное, пронзительное, почти мистическое чувство. Он видел не грешницу, а женщину. Видел, как прекрасна она в своем грехопадении, как жива каждым движением, каждым стоном, каждым вздохом. В этот миг он понял, что все эти годы любил не ее, а идею о ней — спокойную, статичную, удобную. А здесь, перед ним, в ароматной дымке опочивальни, была дикая, пылающая стихия. И в этот миг, глядя на ее экстаз, на искаженное наслаждением лицо, на тело, корчащееся в чужих объятиях, он влюбился в нее заново, по-настоящему, так, как не любил никогда. Это была любовь не рыцаря к даме, а раба к богине, недосягаемой и прекрасной в своем пороке.

Когда поэт, смущенный, счастливый и утомленный, украдкой удалился, в опочивальне воцарилась тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием Ровенны. Она лежала на растрепанной постели, и на ее лице играла улыбка торжества. И тут Годрик вышел из укрытия. Скрип половицы заставил ее вздрогнуть. Она обернулась, и ее лицо, еще секунду назад сиявшее страстью, побелело от ужаса. Глаза расширились, губы задрожали. Она ждала обвинений, позора или даже сверкнувшего в полумраке лезвия его меча.

Но вместо этого Годрик медленно, с почти церемониальной торжественностью, опустился перед ней на колени. Его могучая, закаленная в боях фигура смотрелась унизительно маленькой у ее ног.

— Позволь, — тихо сказал он, и голос его был глух от переполнявших его чувств.

Она, не понимая, завороженная, кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Тогда он бережно взял ее босую ногу — такую хрупкую, изящную, с высоким подъемом и тонкой щиколоткой, в свою грубую, покрытую шрамами ладонь. Кожа ее ступни была прохладной и шелковистой. Он склонил голову и коснулся губами ее пятки. Поцелуй был нежным, почти благоговейным. Затем его губы переместились к подъему, к основанию пальцев, и каждый прикосновение был гимном, каждое касание — молитвой. Он чувствовал под губами пыль с половиц, запах ее кожи, смешанный с ароматом постели, и это сладостное унижение наполняло его странной, горькой радостью. Он был ничтожен перед этим совершенством, и в этом ничтожестве была его свобода.

— Благодарю тебя, — прошептал он, покрывая поцелуями ее пальцы. — Благодарю тебя, моя прекрасная, неверная Ровенна. Благодарю за то, что ты показала мне, что такое настоящая жизнь. Я был слеп, я спал в своей броне из добродетели и долга. Я любил твой образ, а не тебя. А теперь... теперь я увидел тебя. И я счастлив. Я люблю тебя. Люблю именно такой — пылающую, грешную, живую. Твоя измена — это не рана для меня, а откровение. Ты освободила меня.

Ровенна смотрела на него с изумлением, которое постепенно сменилось не пониманием, но расчетливой, холодной искоркой в глазах. Она не поняла его откровения, его экстатического смирения. Но она поняла главное: ее могущественный муж, грозный сэр Годрик, не только не собирается ее наказывать, но и, кажется, находит в ее пороке какое-то извращенное наслаждение. И она, с присущим ей практичным цинизмом, решила использовать это.

С того дня их брак изменился. Ровенна, сначала осторожно, а потом все смелее, стала приглашать Годрика в свои покои, словно на спектакль. Она находила особое, двойное удовольствие в том, чтобы быть объектом наблюдения — и любовника, и мужа, зная, что финальной реакцией Годрика будет не гнев, а благодарность. И каждый раз, когда ее избранник покидал опочивальню, Годрик выходил из тени, падал на колени и целовал ее ноги, ее руки, шепча слова любви и признательности, признаваясь в обожании к ней такой — неверной, желанной, недоступной в своей порочности.

И в этих странных, болезненных ритуалах сэр Годрик обрел свою окончательную суть. Он понял, что счастье — не в обладании и не в соблюдении условностей. Оно — в свободе, которую ты даришь другому, и в сладостном принятии собственного унижения, которое обретаешь сам. Ему не нужна была верная жена-статистка. Его счастье, его рыцарская любовь, возведенная в Абсолют и извращенная до предела, заключалась в этой прекрасной, необузданной, неверной женщине, которая, сама того не ведая, подарила ему нечто большее, чем верность — понимание. Он любил ее именно такой, и в этой любви, безграничной и всепрощающей, он обрел свой высший, горький и сладостный смысл жизни.