Oksana Litovchenko

Как девица за водой по утру шла

полная версия

I.

В тот раз ответственный соцработник Вера Николаевна Пыхтина спешила, ей надо было застать свою дочь Машу дома одну, пока ее муж Эдик не вернулся с работы. Предстоял серьезный разговор.

Маша на кухне пила чай, подхватилась, приняла у матери пакеты.

— Машка, у меня новый подопечный, - сказала в коридоре мать, разуваясь.

— Ну и что? - Спросила дочь.

— А то, что это наш шанс. Я руки помою, а ты поставь чайник, дело есть.

— Ужинать не будешь? Я блинчиков с мясом напекла.

— Потом, сейчас чаю хочу.

Вскоре чайник залился веселым свистом, дал упругую струю пара. Когда он развеялся, это двое уже сидели за столом, мать говорила, почему - то воровато поглядывая по сторонам:

— У нас Тамарка заболела, ну меня на ее клиентуру и кинули, еще одного пенсионера дали в нагрузку.

— Доплачивать за него будут?

— Да куда они денутся. Не доплатят, из глотки вырву, тут дело о другом: дед - то этот не дед, а чистый клад.

— А что в нем?

— Ну рассуди сама: квартира и, что самое главное, одинокий, я перепроверила.

— А что за квартира?

— Квартира не сказать что бы прямо шик, но две комнаты, санузел раздельный. И в престижном районе, на Соколе. А там каждый метр золотой.

— И?

— А что "и"? Пойдешь к нему вместо меня, скажешь, что подменяешь мать, да тихонечко его и окрутишь. Главное, чтобы он жилплощадь на тебя переписал, а там уж мы управимся.

— Я не пойму, ты что его травить собралась?!

— Зачем травить, никто не говорит про травить. Ты главное свое дельце сделай, бумаги выправь, а там уж я его найду как доехать.

— Это же как - то не по - людски.

Мать поставила чашку, сердито глянула дочери в глаза:

— А это по - людски, что ты тут вроем в однушке душимся? По - людски, что мы с твоим муженьком жопами каждое утро тремся, как рыбы на нересте? А там у вас дети пойдут, и что дальше? А тут такая возможность? Я двадцать лет в соцобеспечении горбачусь, а такого прямого варианта мне еще не выпадало.

— Нет, не хочу.

— Да пойми ты, дурочка, никто его травить не собирается. Там уж совсем трухлявый штрудель, он сам дойдет, а ты его старость и согреешь, а?!

Лукаво подмигнула родительница.

— А если он приставать начнет?

— Ой, не могу, - закатилась Вера Николаевна, - "приставать", ты бы глянула на него, он еле ходит.

— Это что же мне теперь за ним ухаживать придется, мыть его?

— Ну я пока не поняла, кажись он сам моется, но ноги еле таскает.

— Если старик, так это точно жадина и склочник.

— Ну, знаешь, мне с характером его некогда было разбираться. Вот сама и увидишь. Так, с первого раза, вполне себе миролюбивым показался, вдовец с грамотами какими - то, лыбился даже, как идиот. Видать идиот и есть, такого голыми руками надо брать. А квартирку -то подгребем, там может и капиталы сыщутся. Бонус будет!

— А почему ты сама не хочешь? Ты женщина еще вполне себе.

— Я не такая яркая, разгон будет длиньше, а времени нет. Если зазеваемся, там другая охотница заведется.

В двери защелкало. Вернулся Машин муж Эдик.

— Все Машка. Своему пендюху ни гу - гу. А к деду завтра же и отправляйся и оденься по ярче. Брать будем на живца. Адресок я тебе дам.

II.

Маша надавила на кнопку старомодного звонка, измазанного красной краской, услышала за дверью шаркающие шаги. Надавила еще раз.

— Сейчас, сейчас, - закашлялся изнутри старческий голос. - Кому там неймется о сию пору? Кто там?

— Здравствуйте. Я Мария, дочь вашей опекунши Веры Николаевны, подменяю ее.

Загремели замки, в дверном проеме, перечеркнутом цепочкой, обозначился старческий глаз в больных прожилках, он пытливо вращался.

— А ты одна? Никого с собой не привела?

— Одна, с кем мне быть.

— Правда?

— Правда.

— Тада заходи, счас я свет включу.

Дверь отошла, в нос девушки ударила крепкая смесь запахов корвалола, табачного дыма и спирта. Голая лампочка высветила коридор, а в нем лысого и косматого, низкорослого деда в халате.

— Ишь ты, ладная какая! - Разглядывал старик молоденькую гостью на свету, - а что ж мать не пришла. Аль забоялась Петровича?

— Дела у нее.

— А - а.

— Ну, как вы тут? Может продуктов вам купить или лекарства?

— Лекарства, говоришь? А что с них, весь холодильник в лекарствах, а все одно едино дело - могила. Больной я, девка, весь и ноги так крутит, что нету никакого спасу, особливо на холод.

— Я тоже вся больная, - подхватила Маша.

— И что ж у тебя болит? - С иронией раздвинул седые, косматые брови дед.

— Да все: руки - ноги, голова.

— Стал быть, ни на что не гожая?

— Выходит так.

— Понимаю, понимаю.

— Говорите, что вам сделать, да я пойду.

— А ты давай - ка мне ступни разомни, я до этого дела большой охотник.

— Нет, это не входит в наши обязанности.

— А что ж входит в ваши обязанности?

— Что - нибудь приготовить, убрать.

— Свари пельмени тогда, в холодильнике лежат.

Маша сняла верхнюю одежду, бегло осмотрелась, прошла на кухню. Дед приковылял за ней:

— Что ж ты, замужняя баба, аль одинокая?

— Одна я.

— Ага. Такая пригожая, да и одна. Да не обманываешь ли ты Петровича?

— Нет, не обманываю. Говорю же, больная я.

— Что ж тогда пришла. Деда заразить?

— Ага. Вместе болеть будем.

— Ну, давай поболеем, глядишь клин - клином и вышибем. А хозяин ваш где?

— Отец, то есть? Да его и не было никогда. Работал в газете, статьи писал, а с нами не жил. Ходил мимо, делал вид, что меня нет на белом свете.

— Трутень, значит.

— Почему "тутень"? Говорю же, статьи писал.

— Да тутень и есть, а кто ж они еще, писатели эти? Не пашуть, не сеють, а карандаш держать, тут много ума не надо. А ты пойди на завод, да у станка и постой, али вот как я, сорок лет в кочегарке уголек покидай, вот тогда и глянем, кто из нас мужик - работяга.

— А ваша жена где?

— Какая? У меня их пять штук было.

— И где ж они теперь?

— На кладбище все, как одна. Лежат рядком, меня дожидаются.

— А дети - внуки, были?

— Да мож и были, да где они теперь, кто их сосчитает?

— В квартире — то вашей кто — нибудь прописан, кроме вас?

— «В квартире» говоришь? А что тебе с той квартиры, один я. Един, как в поле василёк. Клонюсь под ветром.

— А это что за фото?

— Которое?

— Да вон, на стене.

— Котельная это наша. Воркута, 72 год или 75, уж и не упомнишь.

— А это кто на снимке? Это вы, что ли?

— Где?

— Вон, мужчина лысоватый, неказистый.

— Так то кореш мой лепший Степаныч. Сменщик мой верный. Я угорел, а он меня спас. Было дело.

— Душно у вас, накурено, опять угореть можно, давайте проветрим? - Потянулась к форточке Маша.

— Не смей, - прицыкнул на нее дед. - Петровича застудить хочешь?

Маша насупилась.

— Ладно, не злись, стрекоза, - подобрел старик и огладил девкин зад корявой лапой. Надо сказать весьма умело, с прощупом.

— Что вы себе позволяете?! - Вспыхнула та.

III.

— Мам, ты себе как хочешь, но больше к твоему деду я не пойду, - выговаривала Маша вечером матери. - Он руки распускает.

— Что ты мелешь? Он теми руками уж и не ворочает.

— Еще как ворочает!

— А коли ворочает, так нам же и лучше. Быстрее попадется на удочку.

— Да мне - то что делать?

— Будь с ним ласковей. А коли полезет, дерни его за конец разок, он и успокоится. Вот тоже нашла проблему.

— И не такой простой он, как тебе, мама, показалось.

IV.

В следующий Машин визит Петрович сказался дюже больным. Кряхтел на постели, сучил ножками.

— Помираю я, - огорошил он свою опекуншу.

— А что так? - Подняла та бровь.

— В грудях как черти пляшут, сердце заходится.

— Может скорою вызвать?

— Ты моя скорая, коль прикрепили, так и сполняй. Давай, задери одеяло да помассируй мне ступни. С душой помни, оно и отпустит. А иначе недолго мне.

— А ноги у вас чистые?

— Чистые, я их мою ершиком, тут, девка, все как положено. Ты деда не боись.

Петрович сам скинул с себя одеяло, остался в халате и тапках.

— Что ж вы в тапках да на постель?

— Да — к оно когда прихватит не об тапках думаешь, быть бы живу. Вот чудная.

— И хитрец же вы.

— Хитрец, не хитрец, а жизнь доброго дедушки в твоих руках. Действуй давай. Масло в холодильнике мятное, достань, пятки растирать будешь. Мне так приятнее.

Маша не спеша помыла руки, нашла мяту, вернулась в комнату. Какое — то странное, нехорошее предчувствие волновало ее. Страшно гремел холодильник, в трубах гудела вода — промывали систему перед сезоном. Дед лежал, выставив свои огромные, шишкастые ступни, как казалось даже с какой — то гордостью. Тапок на нем уже не было.

Девушка пристроилась у его ног, капнула на ладошку маслом, попробовала втереть ему в желтую, твердую подушку под пальцами.

— Не щекотно?

— Да какой там «щекотно», они уж как деревянные, давай, мни глубже. А то помру.

Маша сроду не занималась такими делами и теперь скорее не массировала, а неумело трогала эти ужасные ноги с неостриженными ороговевшими до камня ногтями во всех местах, к ее удивлению, это не было так мерзко, как она думала. Дед был доволен, как слон. Временами он двигал тазом и противно похихикивал.

— Ишь, рукастая какая.

Тут полы его халата шевельнулись, и мелькнуло что — то узловатое и страшное. Девушка перевела глаза и не поверила сама себе. Тут только она увидела, что тот халат стоит шатром, а из под полы свисают яйца, сморщенные, но огромные.

— Вы что, голый?!

— А ты не видишь?

— Совсем стыд потеряли, да?

— А какой тут стыд? Я мужик, ты баба — и все дела. А ты, чем кочевряжиться, да цацу из себя строить, разделась бы, да и согрела старичка. Глядишь, мы и пришли бы к пониманию.

— Не могу я, вы что, совсем с глузду съехали, буровите что попало? - Шептала Маша горячими губами, сама не понимая своих слов. Мелькнула мысль убежать, но что - то ее останавливало.

— Али ты замужняя?

— Нет, говорю же вам. Но мне все равно стыдно.

— Но в руках — то твоих стыда нет?

— И что?

— В руки возьми его, аки голубя. Он не кусается.

— Ого, «голубь», он у вас целый змей. Не могу я, - умоляла девушка, уже окончательно теряя голову и шаря у старика под халатом.

Она живо нашла его член, сжала его двумя руками.

— Да ты, я вижу, девка, голодная. Давай — ка, угостись, - откинул он полу халата. - Соси, пока Петрович - в зоне доступа.

Маша растерянно огляделась вокруг невидящими глазами, потом медленно подобрала волос, и, потянувшись, лизнула головку.

— Ишь ты, - вздрогнул дед. - Язычок у тя какой горячий, да шаловливый.

Ну, девка, ублажи старичка.

Теперь Маша сосала и облизывала уже не стесняясь, жадно и подробно.

— Давай — ка, любезная, разоблачайся, да покажи свой рубец. Дюже я до него теперь охочий.

Маша поднялась и начала раздеваться, потянув свитерок с елочкой через голову. Предметы одежды, покидая ее тело, обнажали ее женское естество — красивое в своем молодом совершенстве и безобразное в половом возбуждении. Соски дерзко торчали, клитор окреп, как орешек.

— Вон, как тебя разобрало — то, голубушку. Ты давай, оседлай его сама, сам — то я уж и не встану.

Девушка ловко взобралась на постель, поймала под собой рукой член, вслепую направила его в себя и разом опустилась на него по самый корень. Вздрогнув, она замерла и первый раз кончила, схватившись мелкой дрожью.

— Не спеши так, милая, - кряхтел дед. Я тут, я никуда не денусь, а ты объезди его как следоват. Стосковался он по подруженьке верной, да преданной.

Придя в себя, закусив губу, безумно мерцая глазками, растрепанная Маша потихоньку начала двигать задом, поглощая и выпуская член. Ее движения становились все размашистее, все яростнее. Она злилась и извивалась от того, что кровать неудобная, а дед почти не помогает ей. В ярости она щипала его грудь, зло рычала и шипела.

От был в ней так глубоко и смачно, что она обжимала его всеми своими губами, чувствовала его пупком и маткой. Казалось само сердце распласталось на его головке, как лягушка.

Такого глубокого проникновения она не испытывала никогда. Наконец она поняла, что такое настоящий секс и наслаждалась им обстоятельно и сытно, с пенкой и кремом.

О, да, она поняла, что настоящий трах, это не ударная и бездумная шахтерская работа, а такие вот мимолетные и точные касания, которые давал ей этот старый партнер, которые утоляли ее всю, до донышка.

Теперь этот проклятый дед — разлучник доводил ее до исступления, вкручивая в нее свой горячий, скользкий член, пальцами играя на ее сосках, ягодицах и клиторе, как на флейте.

Совершая круговые движения крепкой, обслюнявленной смазкой попой, Маша, как по спирали восходила на пик блаженства.

И когда она в очередной раз качнулась, уже не заполошно и с кондачка, а медленно смакуя, ей показалось, что само небо разверзло над ней свои облака, синь ударила ей в глаза, и солнечные лучи, включившись по кругу, качнулись над ней своим ярким веером.

Свалившись на грудь любовнику, она чувствовала, как пульсируют в унисон его член и ее натруженное влагалище, до боли, до скрипа стиснувшее его, словно десница Венеры.

— Ты теперь полежи, - ласково гладил дед свернувшуюся рядом калачиком любовницу. - Ишь ты, жаркая какая, как печь. Все косточки мне прогрела, до самой маленькой. А я тебе сказку скажу. Хочешь сказку?

— Какую? - Живо вскинула свои зеленые глаза Маша.

— Жили — были дед, да баба... Ты теперь выходит - бабка моя. Согласна?

— Согласна! - Преданно закивала Маша и залилась счастливым смехом.

V.

— Плохо дело, старик, - говорил молодой врач «Скорой помощи», лежащему пластом Петровичу, подробно послушав его спину.

— Пошто так?

— Похоже, стопроцентный износ. Заберем тебя в стационар, проверим, но, скажу тебе прямо, твое время вышло.

— Стал быть погас в топке огонь?

— Выходит так. Где — то ты переволновался, перевозбудился сильно, понимаешь? Беречь себя надо было, а ты напрягся. Ну, признавайся, что случилось?

— Израсходовался значит Петрович. А я на молоденькой собрался жениться, слышь? - Улыбался дед во весь рот, показывая все свои три зуба, - молоденькую хотел в дом принять. Такая хорошенькая и чистенькая, что сил нет.

— Вот оно что. Ну, если только если в качестве сиделки.

Старик помолчал:

— Это что ж выходит, я буду лежать, а она сидеть будет на табуретке?

— Зачем «сидеть», и ей дело будет — воды подать, утку вынести.

Дед положил руку на лоб, опустил веки. Его косматые брови поднялись скорбным домиком.

VI.

На утро Маша скреблась в дверь с лестничной площадки, но с той стороны не отвечали.

— Петрович, миленький, открой. Я сердцем чую у тебя какая — то беда.

За дверью молчали.

— Я тебе вареничков домашних принесла, вкусные очень. Открой, я тебя любого любить буду.

На этот раз у квартиры острее обычного пахло лекарствами.

— Иди отсель, - долго помолчав, отозвался дед. - Иди, а то милицию позову. Плохая ты.

Зашаркали удаляющиеся шаги. Еле передвигая ноги, старик обошел комнаты, потушил везде свет.

Потом лег на постель и закрыл глаза. Рука, лежавшая у него на впалой груди, свалилась и повисла над полом, с ладони упали две таблетки, одна укатилась глубоко под кровать...

VII.

Маша тихо брела по осенней по аллее, пальчиками собирая слезы с ресниц. Мир казался ей черно — белым.

— Ты что, так из — за квартиры расстроилась, что — ли? - Гладила мама по волосам плачущую дочь. - Да черт с ним, с козлом этим и с квартирой его, другого найдем. Кто ж знал, что он такое хамло.

— Что же ты наделала, мама...

— Я тебе сейчас по губам дам. Или у вас что — то было?!

В тот вечер Маша долго сидела у окна, смотрела в стекло сквозь набегающие и набегающие на глаза слезы.

Ей казалось, что там, в темноте, видит она маленькую кочегарку и живой огонек в беспросветном мраке севера.

«Расскажи мне, как синица тихо за морем жила,

Расскажи мне как девица за водой по утру шла»...

Эпиграф

Друзья, приходите ко мне на Бусти, там все мои полные истории, которых нет больше нигде https://boosty.to/oxisslaif