Глава 1

"Действующие, во всех смыслах, лица - и их небольшие, но увлекательные истории..."

- Это...весь ваш ответ, Скворцов?

Руслан Георгиевич Зубров. Говорящая фамилия. Раблезианская внешность, стянутая варварской примативностью в силуэт с мускулатурой штангиста и грозной сутулостью боксера. И профессорские полномочия, которыми эта безнравственная сволочь беззастенчиво пользовалась. Руслан Георгиевич был с тем, с кем надо, настолько «в теплых», что о каверзах в его сторону мог помышлять только самоубийца. Ранговый инстинкт блатной публики из южных республик подсказывал вести себя с господином Зубровым почтительно и даже аккуратно. На его парах, нацмены не рисковали трясти звероватыми понтами. Высокомерные мажоры и всяческая «золотая молодежь», растущая из раздербаненного их родителями советского капитала, Руслана Георгиевича тоже побаивалась – и его предмет учила, вопреки рефлексу вседозволенности. Что же до прочих студентов, то они были в этой «игре верхов» серыми статистами, на авансцену не претендовавшими.

Но все бывает в первый раз.

И руководство престижнейшего вуза, и всякие там попечители, и сами учащиеся покорно смирились с женолюбием профессора Зуброва, которое было обращено, конечно, в сторону красивых студенток – и решительно против преподавательской этики. Все несогласные, тем не менее, не решались на нравственный подвиг – и прагматично берегли шкуры и карьеры. Поджимала губы и негромко мычала про «раньше такого бы никогда...» заместитель декана по учебно-воспитательной Вероника Кирилловна. Недовольно хмурилась (когда Зуброва рядом не было) сморщенная грымза Ирина Ильинична, старожила юридического факультета. Ей суетливо поддакивал Аркаша Минкин, вчерашний аспирант, еще не избавившийся от ученической угодливости, но преподавательскую завистливость уже перенявший. Сам декан юрфака, Аванес Гайкович, нередко качал головой, исполнившись традиционалистского армянского укора – и даже позволял себе высказывать морализаторские гипотезы, в форме опасений, самому Руслану Георгиевичу:

— Руслан... - национальный коммуникативный кунштюк обращаться неформально, повышая при это официальность обращения, был развит Аванесом Гайковичем неимоверно. – Я не стану тебе говорить про приличия, мы люди взрослые, заслуженные... Чего там, я и сам позволял себе, бывало, некоторый...неформат. Просто могут возникнуть кривотолки и пересуды в связи с...скажем так...не совсем этическими сношения со студентами.

— Аванес! – Руслан Георгиевич отвечал открытой, хищной фамильярностью. – Ты не переживай, все мои «сношения» носят характер сугубо формальный. Конкретизирую, дорогой: пацанов я не ебу, а соскам поблажек не делаю. О чем предупреждаю загодя, кстати: передком оценку не повысишь. Тем более, они не против – и от зрелых мужиков тащатся. Понять сосочек можно: кругом одни инфантилы и пидоры...кстати, Аванес! Может, тряхнешь стариной – и со мной: блуднями помашем, а? Или тебе твоя Лиля выкрутит?

Аванес Гайкович смущенно ретировался в нравственное бессилие, под добродушные смешки Руслана Георгиевича и смачные флэшбеки про кобелиные фиаско. Лилит Самвеловна из хорошей семьи именитых кардиологов, умела убивать молчаливым, аристократическим презрением – и им же начисто отшибать мужнину склонность к неосмотрительным «левакам».

И не было ни конца, ни края альфаческой вольности сурового профессора, с темным прошлым. Институция высшего образования стабильно поставляла новые и новые образчики молоденьких пёзд, которые, как справедливо замечал сам Зубов, вовсе не кривились от перспективы быть смачно отъебанными харизматичным и видным, зрелым мужиком.

Но вот, однажды, на факультет пришел один нетипичный субчик, неравнодушный к гуманистическим максимам, гражданским свободам и прочей утопической хуите. Сын известного, неоднократно и саженого и пизженого силовиками правдоруба и правозащитника Ефима Цымлянского и сторонницы безальтернативного феминизма Аглаи Матроновой. Плод этого либерального и лево-радикального союза получился столь же случайным, как и предшествовашее этому появлению соитие. Цымлянского грозились, наконец-то, упечь «по-взрослому»: с тяжелым сроком и перспективой быть передислоцированным сугубо под нары, вследствие прежестокого опущения «красным» зэчьем. Тучи сгущались, выхода не предвиделось – и у Фимы пробудился примитивный страх растворится в безразличной хронологии, так и не оставив после себя наследников, для борьбы с режимом. Ебнув двести «белой», он отправился на квартиру к своей полюбовнице, Матроновой. Та встретила его со всей доступной ей тогда нежностью, тремя пятками чего-то курительного – и внезапно вскрывшимся в процессе петтинга отсутствием контрацептивов. Отчаяние либералов было обоюдным – и плавно переходившим в экзистенциальный кризис.

Ебля была судорожной, торопливой. Обоим казалось, что в дверь вот-вот постучат подошвы кованых сапог, сорвут с петель, вломятся с фонарями и овчарками – и, попутно испражняясь на Международные Конвенции и томики Солженицына, растянут ебущихся в стороны: одного – в каменный мешок, а другую – на коллективное поругание слугам власть предержащих живодеров. Когда Цымлянский кончал, он даже заплакал. Больше, конечно, триумфально: теперь у его невротических сперматозоидов будет фора перед семенем насильников при исполнении.

Матронова – не кончила. Но, на всякий случай, этикетно заскулила, пародируя звуки, издаваемые актрисами тех самых фильмов, где женщин эксплуатируют, вопреки всему феминизму.

В ту ночь за ними так и не пришли.

А через пару недель Цымлянского убили. Перед смертью ему выкололи глаза, отрезали язык – и залили в уши плавленый никель. По половым органам прошлись киянкой, а по белесой, тощей заднице – гибкой антенной советской авиационной рации. Было понятно, что садистической жестокости за убийством не было, просто Фима окончательно заебал тех, кто устал терпеть и намекать тюрьмой. Цымлянский, конечно, выл и умолял. И, разумеется, обделался от пыток. Но в вину ему этого никто не ставил: ни его мучители, ни приехавшие за трупом менты, ни патологоанатом, проводивший вскрытие, ни даже его соратники из либерального лагеря.

Удивительно, но посмертного презрения он удостоился только от Матроновой. Во-первых, она расценила их последний секс как акт патриархального собственничества. Во-вторых, Фима напомнил ей, что кончить она может только с большим хуем – и в феминизм она пошла не по убеждениям, а от изнасилования костлявым шпанюком, который оставил Аглае, на прощание, своим огромным хуем аноргазмический импринт. А в-третьих, Фима-таки сделал себе наследника, а Матроновой – ребенка.

Пришлось распрощаться с оппозиционной вольностью. Мать Аглаи сказала, что если дочь пойдет на аборт, она насильно сдаст стерву в монастырь, а жить Матроновой было больше негде – тем более, с пузом и без мужа. Дальше пришлось выйти на унизительную работу к знакомой матери (в гостиницу – гувернанткой), чтобы получить хоть какой-то декрет. Потом – роды, мытарства и медленная перековка из недовольной, протестной пизды во все еще недовольную, но уже более покладистую мамашку.

Внезапно, рядом с Аглаей нашелся ее бывший одноклассник, влюбленный в нее со школьной скамьи. Работящий лопух ездил вахтовиком на Севера. В одну из поездок случилась авария с утечкой чего-то небезвредного. И теперь бывший одноклассник Матроновой уже не мог того, что, напоследок, удалось у Фимы Цымлянского. Бесплодие оказалось неизлечимым, что на рвении выебать-таки свою школьную любовь не сказалось никак.

Ебля вышла настолько удачной, что работящий лопух преисполнился – и взял Аглаю к себе, вместе с ребенком. Папа из него получился сентиментальный, но бесполезный. Тем более, что Аглая сразу постановила: «тронешь сына – вырву яйца, чтоб уже наверняка». Лопушок и не спорил...ему уже и так было хорошо.

Сын Аглаи рос выебистым и своевольным. Первых пиздюлей он получил уже в детском саду. Папина генетика мешала пацаненку исполнять даже простые бытовые инструкции: он чуял в них угрозу своей личностной свободе. От садика отказались – и теперь малолетний бузотер бесчинствовал дома. Что, конечно, не мешало ему опиздюливаться за пределами родных пенат. Пацаны во дворе, дети соседей-дачников, ребята на секциях –сына Матроновой колотили все, кто вегетативно не переносил эгоцентрическое умничание и эпатажные выебоны. Дети были жестоки и однозначны в своем отношении к отпрыску запиздяченного правозащитника, даже не зная его родословной. Не спасло даже то, что назвали мальчика Колей, а фамилию свою ему дал школьный воздыхатель его мамаши.

Надо ли говорить, что всякое опиздюливание интерпретировалось Матроновой через проекцию собственного, так и не закрытого до конца, оппозиционного гештальта:

— Они – ограниченные дегенераты и малолетнее быдло, - Аглая индоктринировала сына, вытирая алую юшку под носом и обрабатывая кровоточащие ссадины шипящей перекисью. – Точно такие же, как их родители. Совковые люмпены и полууголовная шантрапа. Гады. Человеческая плесень. Такие всегда будут собираться в шайки, как гиены, чувствуя угрозу от Личности. А ты, сынок, ты – Личность!

Втемяшенный мамой, мировоззренческий бред подписал Колю Скворцова под множество итераций социально-бытового пиздеца... Но хуйня – живуча, и Коля дожил до юрфака, в своей и маминой правоте нисколько не разочаровавшись. Поступить помог старый друг Фимы Цымлянского, до сих пор пассивно винящий себя в том, что «не предупредил и не уберег». Устроив сына захуяренного соратника на престижный факультет, он наконец избавился и от долга, и от памяти о Фиме, который сумел заебать кого-то даже после смерти.

И надо же было, чтобы зубастый случай свел Колю Скворцова с Русланом Георгиевичем, убежденным государственником и сытым социальным хищником, который развлекал себя еблей со студентками. И до Коли Скворцова, ни в чью голову не приходило бросить в лицо опасному, матерому мужику дуэльный вызов. Юноша бледный швырнул белую перчатку в лицо очень влиятельной и очень темной персоне.

Обнаружив увлечение Зуброва, едва-едва студентик решил направить свой тщедушный правдомет на цель, для которой ни у кого не хватало калибра. От пасквилей в группах в соцсетях Руслан Георгиевич даже не отмахивался – он их попросту не замечал. Юные любовницы Зуброва что-то там щебетали про «компромат», в перерывах между еблей и минетами, но тот даже и не думал слушать донесения студенточек, истекавших любовной смазкой на мощном стержне профессора.

До тех пор, пока Коля Скворцов не решил копнуть поглубже.

Выяснилось, что, в молодые годы, Руслан Зубров имел отношения с девушкой, находившейся хоть и в возрасте согласия, но юридического совершеннолетия еще не достигшей. В кругах, к которым принадлежал профессор, за пределами кафедр и заседаний, к этой информации отнеслись, разумеется, без ажитации. Но – настороженно. Люди, годами не смевшие поднимать нюх в сторону Зубровского авторитета, стали тявкать. Их, конечно, тут же затыкали. Но осадочек тухлого базара канифолил нервы и седины Зуброва. Такая хуйня требовала ответки. И спроса.

Состряпанный отпрыском Цымлянского материалец был выдержан в духе дисседентской прозы, приправлен постмодернистской патокой – но самое главное, упоминал проверяемые факты. Авторство Скворцов скрыл за псевдонимом Socrates, ухмыляясь так любимой им фразе древнегреческого мудреца про слепня, жалящего неповоротливого мула. Коля не знал, чем кончились подобные выебоны для его биологического папы. Но судьба Сократа могла кое-чего подсказать...

Вычислить автора «этой мерзкой хуиты» для человека со связями Зуброва было даже легче, чем отпиздить самого Скворцова в рукопашном бою. Задумка о последнем приходила, конечно, в голову Руслану Георгиевичу, но тут же была им отброшена, ввиду глупости оной. Зубров был физически сильнее и куда лучше подготовлен к жизненным коллизиям, чем дюжина Колей Скворцовых. Поэтому вторым вариантом суровый профессор хотел просто выгнать зарвавшегося юного мудозвона из универа, без права восстановления. Подумав, Руслан Георгиевич отказался и от этой идеи. Пацан, по сути, кинул ему личную предъяву. Не по понятиям было отвечать на такое админ ресурсом.

«Нет, пидор мелкий... - думал Зубров, глядя на вздымающуюся и опадающую в районе собственного паха, светловолосую головку Насти Красавиной, на которую дрочило две трети факультета. – Ты у меня отсосешь похлеще этой расфуфыренной бляшечки. Причем, я тебя опущу по твоим же правилам, на поле, где ты себя королем считаешь. Бля, как сосет-то, двадцать телке всего, а сосет, как профессионалка, ох... И нихуя это для меня не мелко. Тебе спущу – завтра вся эта плесень хвост подымет...блять, я тут сам скоро в рот этой вафле спущу... Выебу тебя на экзамене так, что ты свое очко развальцованное только академической справочкой-то и прикроешь...может эту соску в гудок шарахнуть, станок-то, вроде...ох, бля, как заглотила! Чуть не сбрызнул. Давай, Рус, подержись...пусть сучка постарается, пусть на хуй полает...бляаааа, хорошо... Короче, опущу тебя, Коля Скворцов, так, что себе – зарубку сделаю, а всем – покажу, что могу и без мокрого и черного тебя приморщить... Надо только так, чтобы ты не в безработицу вышел, а в аут... С-с-сука!»

Вжав голову Красавиной в собственный пах, Зубров принялся извергать весь запах чуть прижатого стрессом семени прямо в горло третьекурснице. Та была и впрямь мастерица: не только умела делать горловой, но и принимать сперму прямо в глотку тоже навострилась. Она все проглотила. И когда поток спермы иссяк, Настя Красавина снялась со здоровенного ствола теми же самыми губками, которыми вчера пела на конкурсе, а сегодня – целовала своего жениха, которому сказала, что едет утешать подружку. Девушка чуть отдышалась и, глядя прямо в глаза спустившему ей прямо в горло мужику, медленно растянула натруженные губки в хищной улыбке сытой рыси. Налитые груди-трешки топорщились вишневыми сосками. Изящный пальчик плавным движением снял с темного ареола капельку пролитой спермы – и отправил прямо на подставленный шершавый, как у кошечки, язычок. Настя знала, что она – блядь. Ей нравилось изменять своему жениху. Ей нравилось отбивать парней у других девчонок, раздраконивая и превращая в похотливых кобелей простых ребят, до того не знавших, что такое по-настоящему жаркая ебля. Настей нравилось быть воплощением вседозволенности.

Плюс, она была блядью умной. Она старательно собирала сплетни и слухи, была в курсе того, чем живет и прожженая шалава, и самая неприметная целка факультета. Она была вхожа, несмотря на репутацию, во многие кампании и на разные сборища молодых и ретивых. Одним из ее любовников был начинающий депутат, решивший совместить радение о молодежной политике с проникновением в молодежь, в лице Насти.

Красавина развела ложной беременностью троих ухажеров на почти две сотни тысяч деревянных. При этом, ухитрялась ебаться с новыми кобельками, ничуть не терзаясь собственным моралите.

Когда Анастасия впервые увидела Руслана Георгиевича Зуброва, ей, по запарке, показалось, что это мужик будет просто очередным неплохим ебырем, с перспективой и выхлопом в виде «автоматов» по контрольным точкам. Первое, близкое знакомство все поменяло. Включая саму Настю. Впервые в жизни она ощутила себя женщиной. Да что там...она почувствовала себя обычной бабой, вульгарным инкубатором и спермоприемником, готовым на сношение в любое время дня и ночи, лишь бы удержать рядом с собой этого монументального, во всех смыслах, мужика. Ей не нужны были дорогостоящие подарки, красивые ухаживания и прочая поебень, которой прочие самцы пытались вызвать в ней то самое чувство, которое, беспроигрышно, вызывал в ней один Зубров.

ЗАВИСИМОСТЬ.

Она знала, что Руслан Георгиевич ебет и других краль. Она поименно знала всех его сосок, знала где именно он предпочитает сношать каждую лярву. Она выведала даже, что Зубров особенно любит в исполнении каждой из этих сучек.

Зачем?

Чтобы попытаться заменить ему, настоящему Мужчине ее мечты, всех этих дешевых шалашевок, вся эту сосущую и дающую шваль! Настя Красавина, впервые в своей блядской жизни, захотела стать чьей-то. И не просто «чьей-то», а Его, Зуброва, Женщиной. Она, на полном серьезе, как разъебанная страстью и гормонами школьница, заливала своей влагой простыни, натирая ноющий от животного желания вареник, лежа рядом со своим спящим женихом и думая только о Нем.

Конечно, ей хотелось залететь от Зуброва. Но в этом вопросе – как, впрочем, и во всех остальных – Зубров был непреклонен. «Ни с кем детей не хочу. И с тобой – тоже». Тогда Зубров очень ее обидел. Она даже хотела его бросить...бро-сить...Красавина сама себе пизду скорей зашила бы, чем решилась бы на такую авантюру со своим собственным будущим. Зубров-то, понятно, забыл бы ее сразу, как только из виду потерял бы.

Но Настя была не просто умной шлюхой. Она была шлюхой рассчетливой и коварной. Покоренная маскулинной мощью Руслана Георгиевича, она хотела покорить и его, в ответ. Она даже пообещала себе, что НИ-КОГ-ДА больше не будет ебаться ни с кем, кроме своего Мужчины...после того, как тот ее засеет, заклеймит своим густым семенем ее молодую, пульсирующую от нетерпения матку. Женишок же, так называемый, с недавних пор, получал от Настеньки только ласку рукой (хватало) и редкие, без огонька, фелляции (когда не хватало руки).

Настя пила противозачаточные. О чем исправно докладывала Зуброву, загодя перед еблей. Но в запале взаимной страсти, Настя стала разыгрывать перед яростно ебущим ее мужиком поистине крышесносную игру. Во-первых, она накупила себе ночнушек – из тех, что носят жены, предпочитающие «зажигать» в мужьях страсть и спустя n-дцать лет брака. Во-вторых, она специально опрыскивала себя дорогущими афродизиаками, имитирующими сучью течку, от которой дуреют даже самые стойкие на похоть самцы. И в-третьих...

— Руслан...ах...у меня...бля...какой кайф...у меня...овуляция...А-а-а-ах...

Мощный член был толщиной примерно с запястье девушки, в хлюпающее влагалище которой он входил, с влажным чавканьем, вколачиваемый звериным напором могучего зрелого мужика. Настя мысленно улыбнулась. Член, и до того не уступавший крепостью стальной дубине, теперь и вовсе становился похож несгибаемостью на мраморную колонну. Зубров прорычал – верный признак того, что он приближается к пику. Молодые, стройные ножки, сомкнулись нежным захватом на крепкой пояснице профессора-ебыря. Ладони девушки гладили мускулистые руки, скользили по широкой груди и покатым плечам. То тут, то там ладошки натыкались на грубые рубцы шрамов и узлы из «затычек» собственной плоти в местах пулевых попаданий...жизнь до профессуры у Руслана Георгиевича была ой, какой веселой.

При каждой фрикции, девушка ощущала тяжелый шлепок увесистой мошонки. Партнеры у девицы, ввиду блядства, были самые разные. И габариты аппаратов она повидала всякие. Но тут...единственное, с чем она могла сравнить здоровенное мужское достоинство Зуброва был член чернокожего порно-актера Шейна Дизеля. Настя, конечно же, еблась и с неграми тоже. Какие-то ожидания оказались оправданы. Какие-то – нет. Да, у нее был взаправдашний африканец с хуищем, которым впору было кобыл сношать. Кроме боли и неудобства, эта экзотическая ебля принесла Насте еще и комплекс, вдрызг расколотивший ее убеждение: «больше член – лучше мужик». Ей нравилась демонстративная, комплексующая мужское эго мизандрия, подаваемая ей как изысканное унижение. Такой заход от Насти всегда был провокацией. Попадались ей, конечно, и куколды, но Красавина, в принципе, не жаловала мужиков с перверсиями, ввиду их прагматической непонятности.

Когда негр ей едва матку не продырявил своим конским хуем, Анастасия зареклась гнаться за размером. Пока, разумеется, не повстречала Руслана Георгиевича...

— Руслан...пожалуйста...глубже...да-а-а! Прямо...прямо в матку давай! Я...я чувствую...я...я готова...залететь...

Это была тонкая игра. Поначалу Настя просто предложила «пошалить» несколько чувственнее, чем обычно. Ну, дескать, кончи в меня так, как будто ты знаешь, что я могу от тебя забеременеть. Руслан Георгиевич, после уговоров, согласился-таки. Потом Красавина предложила чуть хмельному Зуброву ролевушечку: меня из дому жених выгнал, потому что мы с ним детей сделать не можем...может, все дело – в нем, а мне...мне просто нужен настоящий мужчина, с сильной спермой? Профессор, конечно, посомневался – но свою роль быка-осеменителя отыграл с таким пылом и отдачей, что у Красавиной из пизды весь вечер сперма сочилась.

Темы беременности студентки от профессора становилось в их сексуальных утехах все больше: Красавина всячески превозносила мужественность своего зрелого любовника, раззадоривала его своими фантазиями, разглагольствовала о том, как приятно будет ему, здоровенному мужику, ебать ее беременное, налитое тело, зная, что именно он засадил ей в утробу ребенка...

Зубров был, конечно, тертый, но, как ни крути, мужик. А какой мужик устоит, когда юная блядь, задыхаясь от страсти, просит тебя ее обрюхатить?

— Руслан...любимый...единственный... - несмотря на свое коварство, именно сейчас, с Ним, Настя была искренна. – Давай же... Ну, спусти в меня... Накачай свою блядь спермой... Бля! Какой же у тебя огромный хуй... Как у быка... Кончи в меня! Я от тебя залечу...как шлюха тупая...как сука течная... Брюхатая буду... От тебя! Бля, какие у тебя яйца... Там столько спермы...всю в меня слей... Буду с пузом ходить...от тебя понесу... Только твоей шлюхой буду... Еби меня, Руслан! Еби и кончай! Всю матку залей! Давай! Сделай мне ребенка! Только от тебя...только от тебя хочу-у-у-у..!

Сперма била фонтаном, наполняя молодую матку жизнью, рожденной в здоровенный яйцах зрелого, мощного, сурового, крепкого – настоящего мужика. Зубров рычал, вжимая молодую девку в кровать, стремясь слить в юное лоно побольше семени. Сегодня его было особенно много. Оно уже вытекало из раскрасневшейся пизды, пока что заполненной огромный хуем, просачиваясь, скользя белесыми маслянистыми струйками по упругим ягодицам девушки - и срываясь крупными каплями прямо на льняные простыни.

В Красавиной заворочался реальный, холодный страх.

«В натуре, что бычара, в меня залил... - смесь крайнего возбуждения и жуткой тревоги была, одновременно и тошнотворной, и сладостной. – Столько спермы... Как бы оро-коки из меня не вымыл. А то с Русланчика станется: заправил меня так, что, если бы не таблы, во мне бы уже детки зрели... Блядь, как же это, наверно, охуенно, когда от любимого залетаешь! А если... Бля, этот может и бабками отделаться. И буду потом, с его лялькой, у него же на подсосе...пока он себе получше соску не найдет. Мужики, блядь...уроды. Как папаня мой, от марафета с алкашкой в умат угоревший...ничего. Я – не моя маманя, пизда куриная. Ты от меня, Русланчик, хуй бабками отделаешься! Замуж меня возьмешь, понял? А то...я найду, что...»

Это был стандартный паттерн спекуляций коварной бляди. Все ее любомудрие кончалось на полной беспомощности перед Зубровым и на полном отсутствии средств влияния на авторитетного мужика, который сам мог так повлиять, что был реальный риск остаться еще и без нагулянного ребенка – зато с разъебанной в пух и прах судьбой. Красавина понимала, что их город – конечно, провинция. Но провинция с возможностями.

Москва – не верит слезам. А Питер... «Новый Амстердам» душил девицу своей каменной прямотой и полным отсутствием толерантности к любому недовольству. Питер раскалывал блядей до психопатологического ядра – и ставил на заслуженное этим ядром место.

Настя была адекватной блядью.

Московский Вавилон, где таких, как она, было по пять копеек за пучок, она не рассматривала, ценя свою особенность в родном месте. А Северная Пальмира пугала ее своей рельефной справедливостью и метафизическим ультиматумом принятия и осознанности. А наркотическая альтернатива была немногим лучше радикальной честности...

А здесь, дома, она знала себе цену – и могла управлять спросом. Но, с другой стороны, тут же, рядышком, была ее полная подчиненность решениям мужика, в которого она втрескалась, как школьница – в физрука. И ей нужно было придумать, как выкрутить эти данности в выгодную себе комбинацию...