У тишины в нашем доме была своя текстура, своя география. Она не была пустой; она была слоистой, как ил на дне спокойного озера. Мой муж, Юрий, создавал её основу – плотный, непроницаемый слой отсутствия. Мой сын, Алексей, был лишь изредка проносящейся по поверхности бурной рябью. А я, Ирина, была всем, что между ними: водой, илом, взвешенными частицами жизни, проживаемой в ожидании.

Я знала о других женщинах. Не знала ни их имён, ни лиц, но их существование было таким же обыденным фактом, как облупившаяся плитка на кухне. Юрий был человеком с аппетитом, и я давно перестала быть для него блюдом. Это знание больше не было острой болью; оно стало хронической, тупой болью, пробирающим до костей холодом, который так и не покинул меня окончательно. Наш брак был комнатой, в которой мы оба жили, осторожно передвигаясь по обстановке нашего общего прошлого, чтобы не столкнуться друг с другом.

Отсутствие близости ощущалось физически. Это была пустота в груди, сухость кожи, которую не мог смягчить никакой лосьон. Так иногда я смотрела на своё отражение в окне ночью и видела не сорокатрёхлетнюю женщину, а пейзаж, медленно разрушающийся от запустения.

В девятнадцать лет Алексей был настоящей бурей, заключенной в человеческом облике. Он унаследовал от отца смелые черты лица и неуемную энергию, но был лишен его изысканного обаяния. Его грубая, необузданная сила проявлялась в поздних вечерах, в запахе дешёвого пива и сигарет от пиджака, и в общем презрении к любой власти. Я любила его с пугающей меня яростью, любовью, которая была единственным по-настоящему ярким цветом в моём сером существовании.

Сначала я не заметила в нём перемен. Я была слишком занята, пытаясь справиться с собственным тихим отчаянием. Но затем география нашего молчания начала меняться.

Всё началось незаметно. Он стал проводить больше времени дома, когда Юрия не было дома, а это случалось часто. Он бродил из своей комнаты на кухню, без рубашки, с новым, тревожным осознанием в глазах. Однажды вечером я мыла кастрюлю в раковине, окунув руки в слишком горячую воду, пытаясь избавиться от чувства пустоты. Я услышала шаги позади себя и обернулась.

Алексей стоял совершенно голый. Его тело больше не было мальчишеским; оно было худым и крепким, тело мужчины, поражающее своей непринужденностью. У меня перехватило дыхание. Я опустила взгляд, и щеки запылали.

«Мама», — сказал он низким гулким голосом, который, казалось, вибрировал в тихой кухне. «Тебе нравится то, что ты видишь?»

«Алёша!» — выдохнула я, едва слышно шёпотом. Я повернулась к раковине, сердце колотилось о рёбра. «Ради бога, оденься. Это не смешно».

Он не сразу двинулся с места. Я чувствовала его взгляд на своей спине, на уязвимом затылке. «Мне просто удобно у себя дома», — сказал он с ноткой вызова в голосе. «Разве удобно — это преступление?»

В конце концов он ушёл, но образ запечатлелся на моей сетчатке. Небрежное высокомерие его позы, тревожный вопрос. Это было нарушением фундаментальной границы, и часть меня, часть, которой я стыдилась, не чувствовала себя осквернённой. Она ощущалась... видимой. После многих лет невидимости интенсивность его внимания была сбивающей с толку, пугающей разновидностью тепла.

Эти вторжения стали его новым языком. Он начал смотреть порнографические фильмы в гостиной, громкость была достаточной, чтобы разнести всю квартиру. Эти звуки — преувеличенные стоны, скользкие, ритмичные шлепки — казались нарушением священной тишины нашего дома. Я спешила мимо, опустив глаза в пол, надеясь добраться до святилища своей спальни.

Однажды, когда я проходила мимо, он поставил видео на паузу. На экране женщина с невероятно большой, надувной грудью склонилась над диваном. «Мама», — сказал Алексей, глядя не на экран, а на меня. «А у тебя такая же большая, как у неё?»

Вопрос был настолько грубым, настолько совершенно неуважительным, что мне нечем было защищаться. Меня захлестнула горячая волна унижения. Я бежала, мои уши горели, а его низкий смешок преследовал меня по коридору. В другой раз он спросил, умею ли я сосать, как актриса на экране. Грубое слово, сорвавшееся с его губ, адресованное мне, было словно физический удар. Я пробормотала что-то бессвязное и заперлась в своей комнате, сползая по двери, дрожа всем телом. Мои протесты были слабыми, автоматическими. Сценарий, которому я чувствовала себя обязанной следовать, даже когда сцена подо мной радикально менялась.

Я убеждала себя, что это просто его бунтарский период, особенно жестокий способ поведения. Я велела себе быть твёрже, установить правила. Но правда была в том, что дремлющая часть меня просыпалась, потягиваясь и ныя после долгого-долгого сна. Его внимание, каким бы неуместным оно ни было, было водой на иссохшей земле. Меня это ужасало, и всё же я начинала жаждать её.

Переломный момент наступил во вторник. Юрий был в очередной «командировке». На мне была старая удобная блузка и широкая струящаяся юбка – броня против всего мира. Я поливала поникший фикус в углу гостиной, погруженная в свои мысли, когда почувствовала его за спиной. Я не слышала, как он приближается; я чувствовала его присутствие, изменение давления воздуха.

Прежде чем я успела обернуться, его руки обняли меня. Одна рука, грубая и уверенная, сомкнулась на моей груди сквозь тонкую хлопчатобумажную блузку, ладонь потерлась о сосок. Другая скользнула под юбку, поднялась по бедру, миновала резинку скромного хлопкового белья и нашла самое сердце.

Я замерла. Лейка выскользнула из рук, обдав ковёр водой. «Алёша... нет...» — выдохнула я, голос мой дрогнул. «Прекрати это. Сейчас же».

Его дыхание обжигало мне ухо. «Твоя киска не должна страдать, мама», — пробормотал он тёмным, интимным голосом. Его пальцы начали двигаться, с пугающим мастерством обводя мой клитор. «Его слишком долго не трогали. К нему нужно прикоснуться».

Я пыталась сопротивляться, отталкивать его руки, но мои конечности налились свинцом. Мои протесты были слабы, шёпот мольб терялся в звуке нашего прерывистого дыхания. «Пожалуйста... не надо... это неправильно...»

Но его движения были высокомерными, настойчивыми. Он не спрашивал. Он демонстрировал факт. И в моём сознании расцвела ужасающая мысль: он не остановится. Он доведёт начатое до конца. Это было завоевание.

А потом случилось самое худшее. Моё тело, моё предательское, изголодавшееся тело, начало меня предавать. Первоначальный шок сменился шокирующей волной ощущений. Тепло разлилось от кончиков его пальцев, разливаясь по моим венам, распутывая узлы одиночества, которые я носила в себе десятилетиями. С моих губ сорвался тихий стон, звук, который я не узнала. Я попыталась сжать ноги вместе, но его рука была твёрдой, неподвижной. Мои бёдра невольно дрогнули.

Стыд и наслаждение слились в единый, невыносимый поток. Я крепко зажмурилась, отдаваясь ощущению, его абсолютной, шокирующей физической силе. Я больше не была женой, матерью. Я была просто телом, пробуждающимся к наслаждению настолько острому, что оно было почти болезненным. Волны нарастали, обрушиваясь на меня с силой, о возможности которой я уже и не подозревала. Колени подогнулись, и с приглушенным криком я кончила, рухнув на влажный ковёр, кучей дрожащих конечностей и погубленного достоинства.

Он стоял надо мной, глядя сверху вниз. Я не могла встретиться с ним взглядом. Он тяжело дышал, но голос его был спокойным, собственническим. «Это, — сказал он, — только начало».

Затем он повернулся и ушел, оставив меня лежать разбитой на полу.

На следующий день я была призраком. Я работала в библиотеке как в тумане, прокручивая в голове предыдущий вечер в мучительном цикле. Стыд разъедал меня. Я была матерью, которая позволила сыну... и, что ещё хуже, которая ответила ему тем же. Я решила, что буду избегать его. Я буду возвращаться домой поздно, когда Юрий наверняка вернётся. Буфер. Возвращение к прежней, мучительной, но безопасной тишине.

Я вставила ключ в замок далеко за восемь часов вечера, сердце колотилось. В квартире было тихо. Слишком тихо. «Юрий?» — позваа я, и в голосе моём слышалась надежда и отчаяние.

Дверь гостиной распахнулась. На пороге стоял Алексей. На нём были только спортивные штаны с низкой посадкой. За его спиной мерцал синий свет телевизора. «Он сегодня вечером не придёт домой», — произнёс он ровным, деловым тоном. Он ждал меня.

Сердце у меня сжалось. Я прямиком направилась в спальню, путь к отступлению был свободен. «Я устала, Алёша. Спокойной ночи».

Он двинулся с поразительной скоростью, преграждая мне путь. Его рука сомкнулась на моём запястье, не сильно, но с неоспоримой твёрдостью. «Пойдём. Посмотри со мной фильм». Он подвёл меня, лунатика, к дивану и толкнул на подушки.

На экране пожилая женщина с лицом, выражающим искреннее удовольствие, стояла на коленях перед молодым мускулистым мужчиной. Звук был словно симфония непристойных, мокрых звуков. Я покраснела и попыталась встать. «Не хочу на это смотреть».

Его рука обхватила меня за плечи, пригвоздив к месту. «Сядь, мама».

И тут его руки снова опустились на меня. Всё по тому же сценарию: одна рука мнёт мою грудь, другая лезет мне под юбку. Я застонала, протестующий звук растворился во вздохе, когда его пальцы нашли свою цель. Моё тело, жалкое предательство, мгновенно откликнулось, и угли вчерашнего пожара с яростью вспыхнули, оживая.

«Сегодня, — прошептал он, прижавшись губами к моему уху, — твоя киска почувствует то, чего ей не хватало. Она почувствует настоящий член».

Я потеряла себя в ощущениях. Я стонала, извивалась на диване, запрокинув голову, мои принципы и материнство испарялись под неустанным мастерством его пальцев. Когда меня охватил оргазм, он был ещё сильнее первого, оставив меня без сил и задыхающейся.

Не говоря ни слова, он встал и начал меня раздевать. С меня сняли одежду, мою броню. Я лежала на диване, голая, скрестив руки на груди, с зажмуренными глазами. Мне было слишком стыдно смотреть, я была слишком подавлена, чтобы бороться. Я плыла по течению от стыда и невероятного, нарастающего желания.

«Открой глаза, мама», — приказал он мягким, но не допускающим отказа голосом.

Я послушалась.

И я увидела его. Полностью обнажённого, стоящего. От этого зрелища у меня перехватило дыхание. Он был... огромным. Толстым и длинным см 20, невероятно таким, гордым, с прожилками, утверждением его молодости и силы. Безмолвный крик замер у меня в горле.

Он увидел мой страх, моё благоговение, и на его лице медленно расплылась собственническая улыбка. Одним плавным, сильным движением он схватил меня за лодыжки, поднял ноги и занял нужную позицию. Широкая, гладкая головка его члена прижалась к моему входу, который уже был влажным и податливым от его ласк.

Я посмотрела ему в глаза, в глаза моего сына, и увидела незнакомца – человека, решившего взять желаемое. И пока он продвигался вперёд, медленно, неумолимо заполняя меня, растягивая до точки, почти до боли, незнакомец в его глазах отражался в незнакомце в моей собственной душе.

У меня вырвался прерывистый всхлип, но он был смешан со стоном чистого, неподдельного удовольствия. Он был прав. Вот чего мне не хватало. Этой полноты, этого требования. Он начал двигаться, задавая ритм, одновременно мучительный и изысканный. Первоначальный шок сменился нарастающей волной ощущений, которая заглушила все мысли, все остатки морали.

Он овладел мной с диким, животным голодом. На диване, на полу, сзади. Он положил меня на землю и вонзался в меня, пока я не закричала. Он сел на край дивана и притянул меня к себе на колени, а я, к своему вечному стыду, оседлала его, руки на его плечах, запрокинув голову, и кричала, пока меня сотрясали один за другим оргазмы. Я была инструментом, а он – виртуозом, играющим моим телом с брутальным, изысканным мастерством, о котором я и не подозревала.

Я видела, как изменилось его лицо, как сжались челюсти. Он был близко. Он остановил меня, высвободился и встал передо мной. Взяв меня за плечи, он помог мне спуститься с дивана и опуститься на колени на ковёр. Ему не нужно было говорить ни слова. Ожидание повисло в воздухе, густое и мощное.

Я посмотрела на него, на его гордую, блестящую плоть. Последние остатки моего сопротивления рухнули. Я уже настолько перешла все границы, что возврата не было. Я наклонилась вперёд, сначала робко, а затем с нарастающим, шокирующим желанием. Я взяла его в рот.

Вкус был мускусным, солёным, неповторимо мужским. Я сосредоточилась на самом акте, на его механике, пытаясь отвлечься от ужасающего контекста. Он запустил руки в мои волосы, задавая ритм, нежно двигая бёдрами. Его стоны удовольствия направляли меня. Минуту спустя он сжал мою голову сильнее. «Мама...» — прохрипел он, предупреждая, моля, победный клич.

Первый горячий, солоноватый привкус ударил меня по горлу. Я инстинктивно сглотнула, снова и снова, пока он входил в меня. Это был самый интимный, самый унизительный, самый глубоко связывающий акт в моей жизни.

Закончив, он отстранился. Он посмотрел на меня сверху вниз, и на его лице отразилось выражение полного, пресыщенного удовлетворения. Он провёл большим пальцем по моей нижней губе, смахивая каплю. «Хорошая девочка», — сказал он хриплым от нежности голосом. «Теперь твоя киска будет счастлива. Она получит заслуженное внимание».

Он помог мне подняться, словно только что помог мне с продуктами, и пошёл в свою комнату, оставив меня одну в мерцающем голубом свете телевизора. Я стояла там, обнажённая, тело гудело от излишнего удовольствия, на губах ощущался вкус сына, геометрия моего молчания разбилась вдребезги и преобразилась во что-то ужасающее, неправильное и совершенно, опустошительно живое.