Тишина в нашем доме не была пустой; она ощущалась присутствием. Третьей сущности, холодной и бдительной, которая заполнила пространство между моими родителями. Она жила в неразделённых взглядах за обеденным столом, в раздельном укладывании спать, в звуке захлопывающейся двери кабинета отца — звуке, который стал точкой в ​​конце каждого дня, когда меня лишали заботы.

Я видел, как это разъедает её изнутри. Моя мать, Элара, была женщиной, созданной из света и тихой грации, но этот свет мерк. В свои сорок семь она всё ещё была поразительно красива, чего мой отец, Виктор, казалось, патологически не замечал. Он был человеком, оперировавшим фактами, цифрами, холодной архитектурой финансовых рынков. Мягкая, человеческая архитектура потребностей его жены была языком, на котором он больше не говорил, если вообще говорил.

Я видел, как её рука порой задерживалась на её шее – мимолётный, бессознательный жест тоски по прикосновению, которое так и не произошло. Я видел, как она слегка вздрагивала, услышав звук его машины на подъездной дорожке, – не от предвкушения, а со смирением, как заключённый, услышавший поворот ключа. Её страдания были тонкой, навязчивой мелодией, звучавшей под поверхностным гулом нашей домашней жизни, и, казалось, я был единственным, кто мог её услышать.

Всё началось довольно невинно, как сыновняя защитная любовь. «Мама, ты сегодня хорошо выглядишь», — говорил я, когда она ходила по кухне. Она пренебрежительно махала рукой, и лёгкий румянец заливал её щёки. «Ой, Алексей, перестань».

Но я не остановился. Я стал её зеркалом, отражая женщину, которую я действительно видел. Я хвалил её стряпню, её смех, её манеру расставлять цветы в вазе. Я был спортсменом, 180 сантиметров крепких мышц, отточенных в команде по гребле, но я говорил мягко, намеренно контрастируя со своей фигурой. Я перестраивал её, слово за словом, и с каждым комплиментом в ней проступало всё больше прежней Элары, робкой и полной надежд.

Перемены в её гардеробе стали самым красноречивым признаком. Удобные, неброские свитера и брюки начали исчезать. Она начала носить платья, облегающие её стройную фигуру ростом 160 сантиметров. Блузки, подчёркивающие лёгкую приподнятость груди третьего размера. Юбки, заканчивающиеся на несколько сантиметров выше колена. Она спускалась по лестнице, и у меня перехватывало дыхание. Это было для меня. Я знала это. Опасное, захватывающее тайное знание, которое сжимало меня изнутри.

Мой отец ничего не замечал. Он ворчал над газетой, просматривая столбцы биржевых цен, не обращая внимания на шедевр.

Воздух в доме сгустился от невысказанных слов. Новая тайна раскрывалась не на страницах детективных романов, которые так любила моя мать, а в напряжённых взглядах, брошенных через гостиную. Каждая взаимная улыбка была подсказкой. Каждое небрежное прикосновение рук, когда я передавал ей тарелку, было уликой. Я был одновременно детективом и, как я боялся, будущим преступником преступления, которому пока не мог дать названия.

Катализатором стала командировка. Отец объявил об этом за тихим ужином, его голос прорезал звон столовых приборов. «Мне нужно в Минск. На три дня. Бельгийцы ведут себя неуступчиво».

На долю секунды взгляд Элары встретился с моим. В ее взгляде я не увидел разочарования. Я увидел проблеск чего-то другого — не совсем облегчения, но возможности. Дверь, распахнувшаяся в доме, где все двери были заперты.

В день его отъезда дом словно выдохнул. Гнетущая тишина рассеялась, сменившись новой, электризующей тишиной. Я вернулся домой с тренировки, мышцы ныли, и обнаружил, что обеденный стол преобразился. Наш привычный, утилитарный сервиз исчез. Его место заняла льняная скатерть, наш лучший фарфор, хрустальные бокалы, отражавшие угасающий вечерний свет. Свечи стояли незажжёнными, словно часовые, ожидая сигнала.

«Что все это значит?» — спросил я, и мой голос эхом разнесся в этом странно интимном пространстве.

Она вышла из кухни, и моё сердце замерло. На ней было короткое малиновое платье из такого тонкого шёлка, что оно, казалось, дышало вместе с ней. Это было заявление. Заявление. Оно обтягивало её тонкую талию, струилось по бёдрам и останавливалось высоко на бёдрах, открывая ноги, которые, казалось, бросали вызов времени. Её каштановые волосы были распущены, мягкими волнами ниспадая на обнажённые плечи.

«Я подумала, что мы могли бы нормально поужинать», — сказала она, слегка задыхаясь. «Только мы.».

«Ты выглядишь... невероятно, мама», — выдавила я из себя, хотя слова были неподходящими.

Она улыбнулась, искренне и беззаботно, и её глаза засияли. «Иди переоденься. Что-нибудь приятное надень».

Я послушался, мысли лихорадочно метались. В своей комнате я выбрал тёмную рубашку на пуговицах и брюки. Спортсмен в зеркале посмотрел на меня, сбитый с толку этой новой игрой. Сын во мне был в ужасе. Мужчина был... заинтригован.

Вечер начался с осторожной вежливости. Мы пили шампанское. Пузырьки сразу ударили мне в голову, а может, дело было в её смехе, искреннем смехе над моими рассказами об университетской жизни. Мы говорили о моих занятиях, о её книжном клубе, о чём угодно, только не о пустоте, которую оставил после себя отец. Мы съели восхитительного петуха в вине, но еда была лишь бутафорией. Настоящее представление разворачивалось в пространстве между нами.

После еды мы переместились в гостиную. Она принесла вторую бутылку шампанского. Настроение изменилось, стало глубже. Солнце село, и комната освещалась лишь одной лампой и мерцающими изображениями на приглушённом телевизоре. Мы сидели на большом диване на приличном расстоянии друг от друга, но воздух между нами наполнялся тишиной.

Затем она задала вопрос, который изменил ход этой ночи и всей нашей жизни.

«Алексей», — начала она, помешивая золотистую жидкость в стакане. «Ты с кем-нибудь встречаешься? В университете?»

Я сделал глоток, выигрывая время. «Не совсем. Ничего серьёзного».

«Но были же девочки?» — настаивала она, и ее любопытство было совсем не материнским.

«Несколько», — признался я, чувствуя, как краска приливает к моему лицу.

«И?» — спросила она с лукавой улыбкой на губах. «Какие они?»

Я пожал плечами, изображая из себя спортсмена. «Они... ничего. Молодые. Они толком не знают, что делают, понимаешь? Всё это... неуклюже». Я посмотрел прямо на неё, словно пытаясь переступить черту. «Не то, что опытная женщина».

Эти слова повисли в воздухе, опасные и откровенные. Она пристально посмотрела на меня, и маска матери полностью спала, обнажив женщину под ней — одинокую, любопытную и жаждущую.

Осмелевший от шампанского и её невозмутимости, я задал вопрос, который преследовал меня годами. «А как насчёт вас с папой? Это... это он...»

Мне не нужно было заканчивать. Её лицо вытянулось, свет померк. Она посмотрела в свой стакан, и её голос был тихим, душераздирающим признанием. «Нет никаких «ты и папа», Алексей. Не так. Он... он меня не видит. Больше нет. Я — предмет мебели, который готовит ему еду».

Дикая боль в её голосе разбила мои последние сомнения. Детектив во мне разгадал тайну её печали, и приговор был невыносим.

«Он дурак», – сказала я тихо и яростно. «Полный, абсолютный дурак. Если бы я была им... если бы я была твоим мужем...» Я наклонился вперёд, уперевшись локтями в колени, и мой взгляд прожег её. «Я бы не смогл оторвать от тебя рук. Я бы боготворила тебя каждый божий день».

Она издала дрожащий, нервный смешок, защитный механизм. «Ой, хватит. Я же старуха. Ты бы на меня и не взглянула».

Это был тот самый момент. Точка невозврата. «Ты самая красивая женщина, которую я когда-либо видел», — произнёс я, и каждое слово было словно удар молота по стене между нами. «Твоё тело — чудо. И я смотрю. Боже, мама, я смотрю всё время. Я хочу тебя. Я так долго хочу».

Признание, вырвавшееся наружу, уже нельзя было вернуть. В комнате воцарилась полная тишина. Я наблюдал, как эмоции боролись на её лице: шок, страх, давно дремлющий трепет и зарождающееся, пугающее принятие.

Затем она сделала то, чего я никак не мог предвидеть. Она встала. Не отрывая от меня взгляда, она потянулась к подолу этого потрясающего красного платья. Одним плавным, захватывающим дух движением она стянула его через голову, и оно бесшумно упало на персидский ковёр.

Она стояла передо мной, окутанная тусклым светом, в чёрном кружевном корсете, обтягивавшем талию и приподнимавшем пышную грудь, в прозрачных чёрных чулках, подвязанных подвязками, и в самых маленьких чёрных кружевных трусиках, которые я когда-либо видел. Она была видением из фильма-нуар, опасная и совершенная тайна, воплощённая в жизнь.

«Ну?» — спросила она хриплым шёпотом, совсем не похожим на голос моей матери. «Тебе всё ещё нравится то, что ты видишь?»

Во рту пересохло. Вся кровь в теле, казалось, отхлынула, отчего у меня закружилась голова. «Ты невероятная», — выдохнул я, поднимаясь на ноги. «Ты богиня».

Я сократил расстояние между нами, мои руки нашли её талию, кружева были шершавыми под моими пальцами. Я наклонил голову, и наконец, после всей жизни сомнений, мои губы нашли её губы.

Это был не сыновний поцелуй. Он был глубоким, жадным и отчаянным. Она ответила на поцелуй с такой сдерживаемой яростью, что у меня перехватило дыхание, её руки запутались в моих волосах, притягивая меня ближе. Последние остатки нашего прежнего мира испарились в этом поцелуе.

Её пальцы, ловкие и уверенные, расстегнули пуговицу моих брюк, затем молнию. Она прервала поцелуй, её глаза потемнели от напряжения, и она медленно опустилась передо мной на колени.

То, что произошло дальше, было спутанным потоком ощущений, настолько интенсивным, что казалось внетелесным опытом. Её рот, тёплый и невероятно умелый, поглотил мой 20 см член. Я ахнул, вцепившись руками в спинку дивана для поддержки. Мой первый... всё. Мой первый опыт женщины, которая точно знала, что делает, которая получала удовольствие от этого. Напряжение вечера, недели накопления, выплеснулись в сокрушительную волну освобождения. Я выкрикнул её имя, сдавленным, чужим звуком, кончая ей в рот.

Она приняла всё без колебаний, не отрывая от меня глаз. Этот акт был настолько интимным и шокирующим, что казалось, будто Земля перевернулась со своей оси.

После этого я вернул ей должок. Я уложил её на диван, место, где столько целомудренных семейных киносеансов, и снял с неё последний клочок кружева. Я исследовал её языком, познавая географию её наслаждения, полный решимости вернуть мне тот экстаз, который она мне подарила. Её крики заглушала подушка, бёдра поднимались навстречу моему рту. Когда она кончила, выгнувшись на диване, это был всхлип освобождения, который, казалось, шёл из глубины веков.

Моя собственная потребность вернулась, яростная и настойчивая. Когда я наклонился над ней, она прошептала: «Пожалуйста, Алексей. Войди в меня. Мне нужно чувствовать тебя».

Ощущение от входа в неё было словно возвращение домой, в место, которое я никогда не знал. Сначала я двигался медленно, наблюдая за её лицом, и каждая её реакция была новым ключом к разгадке её тайны. Но вскоре медленное жжение превратилось в лесной пожар. Я потерялся в этом ритме, в первобытной, непреодолимой потребности обладать этой женщиной полностью.

Её вздохи перешли в стоны, затем в бездыханные, умоляющие крики. Я переместил нас, поставив её на четвереньки, и взял её сзади. Вид был головокружительный. Кружево корсета на её коже, тонкие чулки, полная и безоговорочная поза. Её звуки становились всё громче, всё более отчуждёнными, эхом разносясь по тихому дому, резко контрастируя с тишиной, которая обычно царила здесь.

Наконец я откинулся назад, и она поднялась надо мной, опускаясь на меня. Вид её, этой прекрасной, зрелой женщины в своём потрясающем нижнем белье, двигающейся на мне, наслаждаясь, был самым эротичным зрелищем, которое я когда-либо видел. Она контролировала себя, запрокинув голову, на её груди блестел пот. Я заворожённо смотрел, как она поднимается всё выше и выше, пока с пронзительным криком не разбилась вдребезги.

Мощные, ритмичные сокращения ее оргазма вырвали у меня мой собственный, глубокое, волнующее освобождение, которое оставило меня опустошенным и бездыханным.

Мы рухнули на диван, спутавшись в клубок конечностей и нижнего белья, и единственным звуком было наше прерывистое дыхание. Напряжение исчезло, сменившись тяжёлым, пресыщенным покоем. Она прижалась ко мне, положив голову мне на грудь, и её пальцы лениво вырисовывали узоры на моей коже.

Спустя долгое время она заговорила, её голос был мягким и полным удивления, которого я не слышал уже много лет: «Спасибо, Алексей».

«За что?» — спросил я, гладя ее по волосам.

«За то, что ты снова заставил меня почувствовать себя желанной», — прошептала она. «За то, что ты заставил меня почувствовать себя женщиной».

Мы лежали там после всего этого, свечи догорали одна за другой. Тайна её печали была разгадана, но на её месте возникла новая, более сложная тайна. Мы перешли черту, за которой не было возврата, и тревожное ожидание того, что произойдёт дальше – завтра и послезавтра, когда мир неизбежно вторгнется, – уже начинало сгущаться, холодное и безмолвное, в тенях вокруг нас.