Лампочка не мигала — она давно перегорела, и Вадим не стал её менять. Теперь комната тонула в синем свете экрана телефона, где Ольга прислала новое видео. Вера сидела, поджав босые ноги, и смотрела в окно. На улице дождь стучал по подоконнику, как пальцы клиента, торопящего её в кабинке.

— Четыре месяца, — сказал Вадим.

Она кивнула. На её шее синел след — не от его рук, никогда от его рук, — но он знал, что мог бы сейчас придушить её, и она бы даже не сопротивлялась.

— Я люблю тебя, — прошептал он.

— И я тебя милый

Она повернулась к нему. Живот ещё не выдавался, но они оба знали: там что-то росло. Что-то чужое.

— Он будет похож на того урода, — сказала Вера.

Вадим протянул руку, коснулся её живота.

— А может и не будет

Она засмеялась — хрипло, будто кашлянула.

— Ты сломался.

— Не знаю.

За стеной Лида ворочалась во сне. Серёжа всхлипывал — ему снились кошмары.

— Мы останемся вместе? — спросила Вера.

— Да.

— Даже после...

— Особенно после.

— Осталось три месяца выплат, — сказал Вадим

— Три месяца, — повторила Вера. Она смотрела не на него, а на свой живот. Еще плоский. Еще ничего не видно. Но они оба знали: там что-то есть. Что-то, что будет расти вместе с долгами.

— Ольга молчит, — пробормотал Вадим.

Где-то за стеной Лидия ругалась с кем-то по телефону. Сергей что-то ронял в своей комнате. Обычные звуки. Звуки жизни, которая, казалось, все еще принадлежала им.

А потом зазвонил телефон. Неизвестный номер.

Вадим посмотрел на экран. Вера — на Вадима.

— Начинается, — сказала она.

Утро началось с тихого взрыва.

В родительском чате Лидиного класса всплыла ссылка — без пояснений, без слов. Просто видео: Вера, полураздетая, с чужими пальцами, впивающимися в её талию. Камера выхватывала крупно её смущённый взгляд, дрожь в плечах… Но досмотреть ролик они не успели.

Дверь взорвалась.

Не просто распахнулась — древесина треснула с хрустом ломающихся костей, и в проём ворвалась Ольга, как живое торнадо из ярости и безнаказанности. За ней — четверо. Не просто головорезы. Каменные громадины в идеально сидящих костюмах, лица — ледяные маски, но глаза… глаза горели.

Вера вскочила, опрокинув вазу — стекло разлетелось, как её последние надежды.

— Ах ты, шлюха! — Ольга зашипела, плюнув Вере прямо в лицо. Слюна, густая и липкая, скатилась по щеке.

Она вцепилась в волосы Веры, дёрнула так, что шея хрустнула, и заставила смотреть на Вадима.

— Смотри на него! Смотри, как он ничего не может!

Вадим рванулся вперёд, но двое мужчин схватили его, прижали к стене лицом.

— ВЕР-РА! — он закричал, но его голос потонул в хрипе, когда один из них вдавил ему в горло локоть.

Вера вырвалась, царапая Ольгу ногтями — кровь брызнула по белоснежному пальто.

— Сука! — Ольга взвизгнула, но тут же ударила Веру в живот.

— П-почему… — Вера скривилась, падая на колени, но Ольга схватила её за подбородок.

— Потому что ты — дырка а дырка твоя должна работать! — она плюнула снова, теперь прямо в глаза.

В глазах Веры мелькнуло что-то знакомое — тот же ужас, что и в школьном туалете, когда Ольга впервые загнала её в угол с теми парнями.

Двое мужчин подхватили Веру, один заломил ей руки за спину, другой придавил коленом к полу.

— Нет! НЕТ! — она билась, но третий ударил её в солнечное сплетение, выбивая воздух.

— Вадим! — её крик разорвался на полузвуке, когда четвёртый зажал ей рот ладонью.

Ольга наклонилась, шепча на ухо:

— Ты никогда не уйдёшь. Ты же помнишь, как умоляла меня в тот вечер? "Оля, помоги, я сделаю всё". Ну вот, делаешь. И будешь делать.

Вера зажмурилась — перед глазами всплыли обрывки прошлого: её собственный голос, дрожащий от страха, слова "спасибо", которые она шептала Ольге, целуя её туфли.

И её люди поволокли Веру к двери, её ноги царапали пол, пальцы цеплялись за косяк — но Ольга наступила ей на руку, пока кости не хрустнули.

— До свидания, Вадимчик.

Как они до этого дошли?

Сначала — её студия красоты. Мечта, в которую она вложила всё: их общие сбережения, кредиты, деньги её родителей. Она так верила, что станет успешной. А потом — пожар. Сгорело не только помещение, но и её вера в себя.Потом — суды. Арендодатель подал иск, обвинив её в неосторожности. Они проиграли. Новый кредит, чтобы покрыть убытки.А потом… Она начала верить в «быстрые деньги». Семинары по успеху, «гарантированные» инвестиции, заговоры на богатство. Она платила шарлатанам, брала новые займы. И наконец — Ольга.

«Работа в эскорте — это просто сопровождение, ничего серьёзного» — так она уговаривала его.Но он знал правду. Он видел, как её глаза загорались при виде дорогих вещей, как она ненавидела себя за долги.И теперь… теперь она принадлежала Ольге. Дети вернулись в слишком тихую квартиру. Лида замерла – воздух пахнет чужими духами и страхом.

— Где мама? – голос дрогнул, но она не заплакала. Вадим не поднял глаз.

— Уехала... по работе.

Серёжа кивнул, сразу поверив. Но Лида видела. Видела кровь на полу. Видела, как пальцы отца дрожат. И она ничего не сказала. Потому что если признать это вслух – это станет правдой. А она не готова.

Вадим больше не спал. Каждая ночь превращалась в кошмар наяву — он видел Веру. То в слезах, то в грязи, то с пустым взглядом, будто её душа уже умерла. А самое страшное — эти проклятые видео, которые Ольга присылала с издевательской регулярностью. Он проклинал себя за то, что не мог оторвать глаз, за то, что его пальцы дрожали не только от ярости, но и от беспомощности. Он тренировался до кровавых мозолей. Боксёрская груша давно порвалась от его ударов, в тире он расстреливал мишени, представляя Ольгино лицо. Но чем сильнее он становился, тем чётче осознавал: она непобедима. Её связи опутали город, как ядовитые плющи. Полиция? Судьи? Чиновники? Все были её людьми. Даже его попытки нанять частных детективов заканчивались ничем — деньги исчезали, а информация утекала прямиком к Ольге. Он не сломался. Не превратился в слепого мстителя с окровавленными кулаками. Вместо этого Вадим начал играть в долгую игру — холодную, расчетливую, почти безэмоциональную. Каждый день он просыпался с одной мыслью: «Ольга сильна, но непобедимых нет».Он изучал её. Копался в прошлом, искал слабые места. Всё, что могло стать рычагом: старые долги, невыполненные обещания, бывшие любовники, которых она предала. Он узнал, что Ольга не просто строила империю — она стирала людей. И где-то в этом хаосе должны были остаться те, кто ненавидел её не меньше, чем он.Вадим действовал осторожно. Он не бросался в лобовые атаки — вместо этого медленно стягивал петлю. Нашел журналистку, которую Ольга когда-то сломала, подкупил бухгалтера, знающего, куда утекают деньги. Он собирал доказательства, как пазл, и ждал. Потому что понимал: настоящая победа — не в пулях, а в том, чтобы разрушить её мир, как она разрушила их.

Прошло два месяца.

Прошло два месяца, и Вера исчезла. На её месте теперь была "Ласка" — идеальная, размалёванная кукла для утех, созданная Ольгиными руками. Это была не просто сломленная женщина — это была живая похабная картинка, воплощение самых грязных мужских фантазий, соблазнительная до оскомины.Ольга не калечила — она украшала.Волосы: Левая сторона головы — выбрита наголо, правая — длинные, шелковистые пряди, выкрашенные в ядрёно-розовый, как дешёвая жвачка. При каждом движении они развевались, открывая татуировку на виске — "ВХОД СЗАДИ" стрелочкой.Лицо: Губы — накачанные гиалуронкой, нарочито пухлые, будто после долгого минета, проколоты двумя кольцами с цепочкой. Когда она говорила, металл позвякивал, как колокольчик на шлюхиной шее. Подведённые томные глаза с нарощенными ресницами — всегда полуприкрыты, взгляд искусственно затуманенный, будто только после оргазма. Брови — выщипаны в тонкие дужки, сверху подрисованы игривые чёрточки, чтобы даже её удивление выглядело пошло.Шея: Кожаный ошейник с глубокой гравировкой: "Если найдёте — верните Ольге. Награда — бесплатный час". Ниже — тату "глотка" с раскрытым ртом и стрелкой вниз.Грудь: Соски — проколоты тяжёлыми кольцами, которые больно оттягивали кожу при ходьбе. Над каждым — татуированные звёздочки и надпись: "Лизать сначала здесь". Сама грудь осталась пышной, но теперь с лёгкой неестественной упругостью (Ольга колола ей силикон, но чуть-чуть — чтобы не испортить, а улучшить).Живот: Несмотря на беременность, оставался плоским (спасибо корсету и диете), но когда она расслаблялась — мягко выпирал, напоминая, что внутри растёт чужой ребёнок. Над лобком — татуировка: "Здесь был не твой муж" и смайлик с подмигиванием. Бёдра: Широкие, сочные, но без грамма лишнего жира. На левом — ценник: "5000 за час. Скидки постоянным". На правом — отпечаток губ Ольги (настоящий, сделанный помадой и заламинированный). Ноги: Гладкие, набритые до блеска, с подвязками и чулками в сетку. На коленях — натёртые мозоли (Ольга заставляла её ползать по паркету перед клиентами).Поведение: Готова на всёЛаска не просто подчинялась — она наслаждалась своей ролью. Речь: Говорила шёпотом с хрипотцой, будто только после долгого крика. Каждую фразу сопровождала игривым прикусыванием цепочки на губах. "Ласка знает, чего ты хочешь…", "Можно развязать меня, хозяин? А то так неудобно сосать…"Движения: Походка — медленная, с покачиванием бёдер, будто даже просто идти в туалет — это соблазн. Сидела только на корточках, широко раздвинув ноги, чтобы все видели, что под юбкой. Рефлексы: При звуке молнии (расстёгивающей ширинку) — автоматически приоткрывала рот. При виде мужских рук — выгибала спину, подставляя грудь. Если её били — смеялась, если плевали — вылизывала с пола. Ольга стояла перед зеркалом, поправляя макияж своей "Ласке".

— Ты красивая? — спрашивала она, проводя пальцем по её губам.

— Да, хозяйка… — шёпотом отвечала Вера, закатывая глаза от прикосновения.

— Ты хочешь, чтобы тебя трахали?

— Да, хозяйка…

— Ты знаешь, что ты на самом деле?

Пауза.

— Я… твоя личная дырочка…

Ольга улыбнулась.Теперь Вера была идеальна. Красивая, размалёванная, готовая на любое унижение — но горячая до дрожи. Та, на которую приятно смотреть, которую хочется использовать, но после которой стыдно смотреть в зеркало.И самое страшное?

Ей это нравилось.

Тем временем и Вадим стал другим. Он не сломался. Не убежал. Не превратился в зверя или терпилу, каким хотела видеть его Ольга. Он стал тихим ураганом. Его тело, некогда мягкое от офисной жизни, теперь было сплетено из мышц и воли. Руки, привыкшие к клавиатуре, теперь разбивали кирпичи на тренировках. Взгляд — холодный, острый, как лезвие. Он не просто качался. Он учился. Бокс — для выносливости. Стрельба — для точности. Но он понимал: Ольгу нельзя победить силой. Её империя — это паутина связей, денег и страха. Поэтому он вёл свою войну иначе. Он изучал финансы, прослеживая, куда уходят её деньги. Раскапывал коррупционные схемы, находя судей, которых она шантажировала. Ворошил прошлое, откапывая старые преступления — тела, которые Ольга закопала в буквальном смысле. Он собирал досье. Не для мести. Для правосудия. Вадим больше не смотрел видео с Верой. Он сохранял их на флешку и клал в сейф. «Это будет доказательством. Но не сейчас». Его ярость не исчезла. Она превратилась в нечто твёрже алмаза. Он не штурмовал бордель. Он разрушал Ольгу изнутри. И когда-нибудь, совсем скоро, её собственная империя рухнет на неё же. Но Ольга знала его Демонов.

Звонок.2 часа ночи. Место парк

Луна висит над аллеями, как выключенный экран. Ольга полулежит на лавочке, ноутбук на коленях, пальцы лениво водят по тачпаду. Вадим стоит перед ней – пистолет в кармане, план в голове, но в глазах уже трещина.

— Садись, герой, — она не смотрит на него, — сегодня в программе – твой личный кошмар. Премьера.

Экран вспыхивает.

Фильм: «Ласка. Заключенная мечта»

(Профессиональная заставка, логотип с розовыми бликами. Фон – камера наблюдения, крупный план: Вера в клетке. Настоящая. Но не та, что была.)

Ольга (гладя экран):

— Видишь эту цепочку на губах? (На видео Вера облизывает металл, глаза полуприкрыты.) Теперь, когда она врет – она звенит. Удобно, да?

(Клиент за кадром дергает за кольцо. Вера вздрагивает, но тут же улыбается.)

— А волосы… — Ольга поправляет свою прядь, — Розовые, как у всех хороших девочек. Ты же знал, что она всегда мечтала быть куклой?

(На экране Вера крутит прядью вокруг пальца, смеется. Звук – как колокольчик.)

Вадим (тихо, сквозь зубы):

— Ты…

Ольга (перебивает, щелкая кадром дальше):

— Соски. Видишь кольца? (Крупный план: мужчина тянет за них, Вера выгибается, но не от боли – от возбуждения.) Теперь они всегда твердые. Даже когда ей больно.

(Вадим замечает все: капли пота на ее шее, как цепочка впивается в кожу, как ее бедра сами подаются вперед.)

Ольга (вдруг поворачивается к нему, пожимает плечами):

— Ну что, как тебе режиссура? Я думала, ты оценишь. Ведь ты же всегда хотел видеть ее… такой.

(На экране – Вера под тремя мужчинами. Она не сопротивляется. Она руководит. Одной рукой держит камеру, другой – тянется к четвертому. Внутренняя сторона бёдер глянцевая от влаги, мышцы подрагивают с каждым вдохом. Между ног – густая, тягучая жидкость, медленно стекающая на пол.

— Она ведь кончила уже три раза, — Ольга шепчет, приближаясь к Вадиму. — Но тело всё ещё хочет больше. Смотри, как оно пульсирует.

(Действительно, мышцы её бёдер ритмично сокращаются, будто что-то невидимое продолжает её трахать изнутри.)

Вадим (голос срывается):

— Это не она.

Ольга (смеется, наклоняется ближе):

— О, это именно она. Просто теперь ей не нужно притворяться.

(Ее рука скользит по его бедру, играет с ремнем.)

— Хочешь, я покажу тебе… как она научилась целоваться?

Темнота сгущается, когда Ольга прижимает Вадима к стволу дерева. Её руки, затянутые в кожу, скользят по его животу, ниже, ниже...

— Ты дрожишь, — шепчет она, облизывая клык. — Как школьник, которого впервые тронула учительница.

Её пальцы находят его уже твердым.

— Ой-ой, — фальшиво удивляется Ольга, — неужели герой возбудился от того, как я говорила о его бывшей шлюхе?

Вадим стискивает зубы, но бедра предательски подаются вперёд.— Тише-тише, — она замедляет движения,

Ольга ускоряется, её ногти впиваются в плоть.

— Кончай, — приказывает она. — Кончай, как последний ничтожный червяк.

Его тело вздрагивает.

— Фу, — Ольга рассматривает пальцы, заляпанные его стыдом. — Такой маленький... такой жалкий...

Медленно облизывает.

— Солёный. Как твои слёзы.

Отходит, оставляя его опустошённым.

— До завтра, — бросает через плечо, поправляя перчатки. — Приведи дочку. Ей понравится... играть со взрослыми.

Шесть месяцев спустя.

Шесть месяцев адских тренировок превратили Вадима в машину для убийства - его мышцы рельефны как топографическая карта местности, где должна произойти расплата, но чем больше он становится сильнее физически, тем яснее осознает истинный масштаб задачи. "Ольга - не человек, а система, - думает он, сжимая эспандер до боли в сухожилиях, - она десятилетиями строила этот ад, оттачивала каждую пытку, каждую психологическую ловушку. Я лишь начал свой путь, а она уже давно на вершине пищевой цепи". Воспоминания о Вере всплывают неконтролируемо: сначала та Вера, что смеялась над его глупыми шутками на кухне их первой квартиры, потом - та, что смотрела на него пустыми глазами из экрана ноутбука, с розовыми прядями и кольцами в губах. "Разве это вообще была она? Или Ольга просто вскрыла то, что всегда пряталось под тонким слоем приличий?" - этот вопрос грызет его по ночам. Он представляет, как Ольга, теперь уже связанная и беспомощная, проходит через те же унижения: ее гордую шею сгибают под тяжестью ошейника, ее идеальный макияж размазывают по лицу чужие ладони, ее собственные приемы обращаются против нее. Но тут же ловит себя на мысли: "А что, если я стану таким же монстром? Если для победы мне придется опуститься до ее уровня?" Тренировочный нож в его руке описывает смертельную траекторию в воздухе - этот удар должен был попасть Ольге в горло, но Вадим вдруг понимает, что хочет не просто убить, а заставить ее почувствовать то же, что чувствовала Вера. То же, что чувствует он сейчас. В спортзале, среди запаха пота и металла, его осеняет страшное прозрение: "Ольга уже победила. Потому что теперь я думаю как она".

Но Вадим думал о Вере Не той, что смотрела на него с экрана, с губами, растянутыми в похабной улыбке, а той, что когда-то строила карьеру, сводила балансы и смеялась над его шутками за бокалом вина.Она открыла свою студию красоты в 28 лет — не на папины деньги, а на сбережения с трех работ. Помнишь, как гордилась, когда купила тот черный Mercedes? Не новенький, но свой. Парковала его под окнами салона, и клиентки шептались: "Вот это девушка знает толк в стиле".А потом Тело, которое больше не принадлежало ей. Имя, стёртое до клички. Взгляд, в котором не осталось ничего, кроме пустоты.

Вера рожает в подвале борделя

без врачей, на грязном матрасе, пропитанном потом, кровью и остатками чужих тел. Ольга, ухмыляясь, лично принимает роды, снимая всё на три камеры:

— "Естественные роды нашей лучшей девочки! Премьера уже сегодня ночью."

Крики тонут в грохоте соседней комнаты — там, за стеной, продолжается развлечение клиентов. Всё идёт по графику. Ребёнка тут же отнимают, а Вере оставляют сухой приказ:

— "Заслужишь — увидишь. А пока работай."

С того дня Вера умерла. Осталась Ласка - дырка, шлюха, говорящая подстилка, жирный кусок мяса с вывернутым ртом. Губы - силиконовые пельмени, вечно припухшие, словно их только что оттрахали. Грудь - два батона с водой, свисающие до живота. Соски вытянулись и потемнели, словно их жевали пьяные подростки. Зато их теперь любят, о них мечтают. Жирная целлюлитная задница Ласки теперь главный фетиш, а не признак увядания. На спине, вместо красивой татуировки, клеймо: "Собственность Ольги", а ниже, прайс на извращения: "Селфи в душе", "Анальный дуплет", "БДСМ ужин". И Ласке нравится читать эти строки, нравится принадлежать кому-то, даже такой суке, как Ольга.

Стыд? Это слово давно стало ругательством. "Нет", "хочу", "больно" - слова, которые Ласка не знает. Есть только "можно" и "надо". Есть жирные хари клиентов, текущие слюной при виде ее тела. Они тычут деньгами, шепчут пошлости, а Ласка смеется. Смеется в лицо, потому что знает - она им нужна, больше, чем они признаются сами себе. Ласка стала их тайной, их слабостью, их грехом.

Раньше Вера считала калории, а Ласка считает хуи. 847, 923, 1150... Числа растут с каждым днем. И с каждым новым числом Ласка чувствует себя сильнее. Ей плевать на их лица, ей плевать на их имена. Она просто кукла, которая выполняет свою работу. Кукла, которая получает за это деньги.

Ночью, в своей конуре, где пахнет потом, спермой и дешевым лаком для волос, Ласка превращается в Веру. В старую, добрую Веру, которая любит читать книги, пить чай и мечтать о принце. Но эти мечты теперь вызывают только смех. Ласка сильнее, Ласка хитрее, Ласка выживет. А Вера? Вера может отдохнуть.

Ласка смотрит в зеркало и видит:

• На губах застыла ухмылка, а не нежная улыбка

• На щеках румянец от пощечин, а не от стыда

• В глазах похоть, а не любовь.

• Жирный целлюлитный зад тянется к шлепкам.

И Ласка знает - она победила. Вера мертва. Осталась только она - грязная, пошлая, но живая Ласка. И ей нравится. Нравится быть шлюхой. Нравится быть дыркой. Нравится быть подстилкой. Потому что это ее жизнь.

И она молчит. Всегда молчит. Но ночью, лежа в своей камере, среди пустых банок от энергетиков и затёртых простыней, она начинает считать. Не клиентов — лица. Вспоминает, кто из них кем был. Кто раньше улыбался в её салоне, а теперь платит за её унижение. Кто играл джентльмена, а теперь приходит "своей любимой дырочке". Она — которая учится жить в аду.

Режиссёр (за кадром):

— Камера, запись. Вопрос один. Ласка, расскажи, кто ты.

Ласка (с нежной, мурлыкающей интонацией):

— Я — Ласка. Я вещь. Я игрушка для больших мальчиков, которые устали от скучных жён и холодных любовниц. Со мной не надо договариваться. Меня не надо уговаривать. Я открыта... всегда.

(улыбается, облизывает кольцо на губе)

Режиссёр:

— Какая ты была до этого?

Ласка:

— До...?

(пауза)

Я была ошибкой. Слишком умной, слишком гордой. Слишком самостоятельной. Думала, что могу контролировать свою жизнь.

(вздох, как будто от стыда)

А потом пришла Ольга. Она... показала мне, кто я есть. На самом деле. Кто я должна была быть всегда.

(на её лице — маска удовольствия, но в глазах — пустота)

Ольга (за кадром, громко):

— Хорошо, сучка. Теперь скажи, что тебе нравится делать.

Ласка (послушно, мягко):

— Мне нравится служить. Нравится, когда клиенты выбирают, как меня использовать. В рот, в жопу, как мебель — я всё выдержу. Я создана для этого. Я — надёжна. Универсальна.

Ольга (ближе, голос слышно рядом с микрофоном):

— А как ты узнаёшь, чего они хотят?

Ласка (послушно, с гордостью):

— По глазам. По запаху. По напряжению в челюсти. Я чувствую, когда им надо быть грубыми. Когда надо, чтобы я молчала. А когда — чтобы я плакала. Плакать я умею красиво.

(пара капель скатываются по щеке. Она не вытирает.)

Ольга (подходит в кадр, садится на подлокотник кресла, гладит Ласку по голове, как животное):

— Ты ведь теперь счастлива, правда?

Ласка (быстро, не задумываясь):

— Да, хозяйка.

Ольга (наклоняется, шепчет ей в ухо, но так, чтобы микрофон всё слышал):

— Скажи им, как ты скучаешь по мужу. По детям.

Ласка (глубокий вдох, лёгкая дрожь):

— Иногда... я вспоминаю, как дочка называла меня "мама". Но теперь у меня новая семья. Каждый клиент — мой папочка. А Ольга — моя... мамочка. Я теперь правильная мама. Я рождаю удовольствие.

Ольга (смеётся, щёлкает пальцами):

— Ты — фабрика спермы и слёз. И делаешь это с любовью.

Ласка (с механической нежностью):

— С любовью, хозяйка.

Ольга (в кадр, в камеру):

— Вот такая она — наша Ласка. Не просто шлюха. Инвестиция. Подписка с доставкой удовольствия.

Пишите свои пожелания. В следующем выпуске — "Тест на выдержку": кто дольше продержится.

(Улыбается. Камера медленно приближает лицо Ласки. Она смотрит прямо в объектив. Не моргает.)

Ласка (шепчет):

— Я готова. Снимайте.

Вера стоит на коленях в центре комнаты, ее переполненные силиконом губы слегка приоткрыты, между ними натягивается тонкая нить слюны. Первый мужчина, пахнущий дорогим парфюмом, проводит пальцем по ее подбородку, собирая выступившую влагу.

— Открой ротик, шлюха, " - шепчет он.

Вера послушно размыкает губы, и слюна тянется тонкими нитями, когда он отводит ее голову назад. Его пальцы исследуют ее язык, нащупывая металлическую цепочку, вплетенную в плоть. Она чувствует, как слюнные железы активно реагируют, наполняя рот теплой жидкостью.Второй мужчина, с руками в золотых кольцах, подходит сзади. Его ладони скользят по ее бокам, оставляя влажные отпечатки на маслянистой коже.

— Какая мокрая - усмехается он, проводя пальцами между ее тяжелыми грудями, где скапливается пот.

Он сжимает ее соски, прошитые титановыми кольцами, и Вера вздрагивает - из ее переполненных губ вырывается тихий стон. Третий участник опускается перед ней. Его дыхание горячее на ее животе, когда он проводит языком по пупку, собирая капли пота. Вера чувствует, как ее кожа покрывается мурашками, а между ног становится тепло и влажно. "Уже готова?" - шепчет он, и его пальцы легко скользят вниз, подтверждая его слова - они выходят блестящими и липкими. Когда первый мужчина наконец отпускает ее голову, с ее губ срывается мокрый хлюпающий звук. Ее дыхание прерывистое, губы опухшие и блестящие. Второй мужчина притягивает ее к себе, и она чувствует, как ее спина становится мокрой от его пота. Третий продолжает играть пальцами внизу, и Вера слышит, как каждый ее внутренний сдвиг сопровождается влажным звуком.К концу сеанса Вера вся блестит, как будто ее окунули в масло. Ее волосы прилипли ко лбу и шее, губы опухли и покрыты слоем слюны, грудь переливается от пота и других жидкостей. Когда она наконец опускается на коврик, под ней образуется мокрое пятно.

— Хорошая работа, " - шепчет один из мужчин, проводя рукой по ее мокрой спине, прежде чем уйти.

Вера остается лежать, ее тело все еще подрагивает, а кожа продолжает выделять влагу, будто не в силах остановиться даже после окончания сеанса. Спустя ещё два месяца после того, как Веру окончательно превратили в «Ласку», всё в её мире стало однообразным — дежурные улыбки, показательные стоны, сцеживание души по часам. Она перестала задавать вопросы. Перестала думать. Подчинение стало рефлексом, а боль — условием существования. Ольга называла это «стабильностью» и гордилась тем, что её бизнес работает как часы: без сбоев, без жалоб, с прибылью, которую могли бы позавидовать легальные корпорации. Но пока одна женщина день за днём теряла себя, другая начинала терять власть.

Империя Ольги — раньше непоколебимая — начала давать трещины не снаружи, а изнутри. Всё началось с "мелочей": один из постоянных клиентов умер от передозировки прямо в борделе. Сотрудники быстро убрали тело, стерли записи, но одна из камер — та, что стояла «на всякий случай» в вентиляции — передала сигнал в облако. На следующий день видео всплыло в закрытом телеграм-канале. Затем журналисты обнаружили, что несколько девушек из борделя «исчезли» — официально они уехали в Дубай, но по факту никто их больше не видел. Волна анонимных жалоб пошла вверх по системе: сначала стёртые, потом проигнорированные, а потом одна — правильная, оформленная, с подписями и копиями банковских переводов — дошла до столичных проверяющих. В обычных условиях это бы утонуло в бюрократии, но на этот раз в игре был интерес повыше.Мэр города — раньше завсегдатай «золотой комнаты» и постоянный клиент, — внезапно начал играть против Ольги. Не потому, что стал честнее — потому что кто-то пришёл к нему с флешкой и сказал: «Либо ты рвёшь с ней, либо следующий скандал — с твоим лицом». Мэр понимал, что если всплывут архивы Ольги, то за ним потянется целая цепочка. Он пытался предупредить её, в приватной встрече, сквозь зубы, без угроз — как старый союзник. Но Ольга смеялась ему в лицо, напоминая, кто покупал его костюмы, кто оплачивал его водителей и кто трахал его секретаршу, пока он был на совещании. Это была её ошибка. Через три дня в город пришли «проверяющие» — не с местной прокуратуры, а из Москвы. Официально — налоговая проверка. По факту — операция по демонтажу. Ольга думала, что всё под контролем. Она раздавала деньги, распихивала наличные по нужным карманам. Но деньги перестали работать. Люди, которых она годами держала на коротком поводке — судьи, менты, редакторы — начали исчезать. Один уехал в отпуск и не вернулся. Второй повесился. Третий пропал. Ольга начинала терять почву, но внешне держалась: улыбалась, подписывала новые контракты, снимала с девочек ещё более грязные видео — как будто стараясь доказать, что всё в порядке. Но телефоны начали молчать. Заказы сыпались всё реже. Один из клиентов, олигарх с севера, неожиданно отказался от VIP-абонемента и исчез из всех чатов. Ольга злилась, кричала, кидала телефоны в стену, но уже чувствовала — что-то приближается. А Ольга теряла имперские стены. Её бордель начали покидать девушки — кто молча, кто с поддельными справками о болезни, кто просто исчезал ночью, оставляя включённый душ и пустую постель. Ольга винила всех, кроме себя. Виноваты были менты. Виноваты мэрские. Виноваты клиенты, которые "разнюнились". Но главное — она чувствовала страх. Он не был явным. Он был в пустом кресле в её кабинете, где раньше сидел охранник. В отключённой камере. В отключённой карте, на которой держались деньги. Империи рушатся не от выстрелов. Они умирают в тишине, когда деньги больше не звонят, а страх начинает звучать громче оргазма. И пока Вера улыбалась в камеру, принимая в себя очередного «партнёра», в её голове, как метроном, звучала одна фраза: "Ольга — не вечна. Даже она."

Бордель больше не сиял как раньше. Не гудел, не дышал похотью с каждой стены. Людей стало меньше, музыка — тише, свет — тусклей. Простыни не стирали, девочки стали нервными, охрана — пугливой. Но всё ещё стоял, всё ещё работал. В ад тоже не сразу закрывают вход. Вадим шёл по коридору, будто по гниющей кишке зверя, которого он мечтал убить. Месяцы подготовки, тайных сборов, наблюдений — всё ради этой встречи. Только он не ожидал, что всё начнёт рушиться само. Что его враг, Ольга, сама его вызовет. Без угроз. Без шантажа. Просто: "Приди. Посмотри". Она ждала его в красной комнате — не той, что для клиентов, а своей, личной. Там, где стены были увешаны фотографиями бывших «работниц», словно пантеон мучениц. В кресле у камина сидела Ольга. В бокале плескалась тёмная жидкость. Улыбка была прежней — оскал львицы, которая всё ещё верит в свои клыки.

— Здравствуй, мститель, — сказала она, не вставая. — Ну как там? Всё подсчитывал? Карты, схемы, союзники, пистолет под подушкой? А я вот всё упростила. Просто... позвала тебя.

Вадим не ответил. Он видел, как сзади в полумраке за стеклом двигались тени — голые, лакированные, изломанные. Бордель жил. Но иначе.

— Успокойся, ты не в ловушке, — продолжила Ольга, делая глоток. — Хотя мог бы быть. Мне просто стало... скучно.

Она щёлкнула пальцами. Зашёл охранник, провёл в комнату девушку. На каблуках, в туфлях с кольцами на лодыжках. Кожа натянута, грудь — выверена до миллиметра.

Бёдра, губы, тату, ожерелье с надписью "Работаю 24/7". Одна из многих. Но — не одна. Вадим замер.

Это была Вера. Но не та, что смеялась над его шутками. Не та, что носила пижамы и крала картошку из сковородки. Это была Ласка. Механическая, выдрессированная, с пустыми глазами и идеальной осанкой.

— Узнаёшь? — спросила Ольга, с усмешкой. — Ты ведь мечтал спасти её. Вот она. Полностью сохранена. Даже лучше, чем была. Улучшенная версия. Без претензий, без вопросов, без воли. Повернись, Ласка.

Вера повернулась. Медленно. Плавно. Взгляд скользнул по Вадиму. Ни дрожи. Ни рывка. Только голос — отточенный, как рекламный слоган:

— Здравствуйте. Я Ласка.

Вадим почувствовал, как что-то внутри него ломается. Всё это время он держался на памяти о ней. А теперь она стояла перед ним — и была абсолютно чужой. Но где-то, под слоем глянца, он всё ещё видел её. Уголок губ. Вена на шее. Микродвижение пальцев.

— Она... — выдохнул он. — Что ты с ней сделала?

— Я? — Ольга захихикала. — Я просто убрала лишнее. Гордыню. Надежду. Память. Оставила нужное. Тело, интонацию, податливость. И знаешь, она великолепна. Не капризничает. Не спорит. Даже не помнит, сколько людей было в ней за день. А может, и помнит — но не считает важным.

(наклоняется ближе, почти шепчет)

— Кстати. Спасибо тебе за ребёнка. Красавица. От зека, кажется?

(усмехается)

Да-да, мы провели генетический тест. Не твоя.

Но не переживай. У неё твои уши. Вадим побелел. Он хотел ударить, заорать, разнести всё вокруг. Но только смотрел на Веру — Ласку. Она стояла и ждала команды. Без стыда. Без просьбы о помощи. Без слёз. Только покорность.

— Почему ты её отдаёшь? — спросил он тихо.

Ольга поставила бокал.

— Потому что я устала. Потому что ты, видимо, всё равно пришёл бы. Потому что она мне больше не нужна. Она стала слишком послушной. А это скучно. Я люблю, когда ломаются. А она уже давно сломалась. Она теперь не ломается — она обслуживает.

Она повернулась к Ласке:

— Иди с ним.

Ласка подошла к Вадиму. Положила руки на его грудь. Смотрела снизу вверх, взглядом, в котором не было ни страха, ни любви. Только пустота и навык.

Вадим закрыл глаза. Ольга рассмеялась.

— Вот она, твоя победа. Забирай.

Он не двигался.

— Только не забудь: я могла её уничтожить. Но я решила оставить тебе. Чтобы ты каждый день смотрел — и знал: спасти можно тело. Но не душу.

Она развернулась, медленно проводя языком по верхней губе, и расстегнула верхнюю пуговицу блузки, доставая толстую чёрную папку.

— Десять месяцев. Триста четыре дня. не считая ещё тех 4 месяцев. Тысяча сто двадцать семь членов — я считала каждый сантиметр. — Её пальцы скользнули по корешку папки, оставляя влажный след. — Каждый вошёл сюда. — Она постучала ногтем по фотографии, где Вера, раскинув ноги, принимала трёх мужчин одновременно.

Швырнула папку к его ногам. Листы разлетелись — фото, где:

её губы растянуты вокруг толстого члена, слюна стекает на грудь

анус принудительно раскрыт щипцами, пока язык вылизывает сперму с пола

грудь зажата между двух фаллосов, соски покусанные, в синяках

— Восемь миллионов семьсот тысяч. — Ольга облизала палец, перелистывая страницы. — Вот за этот двойной проникновение... ммм... она выдержала два часа. Клиенты кончали прямо в шейку матки, понимаешь? Чтобы наверняка.

Она подняла мокрый от чего-то листок:

— Это за "золотой дождь". Тридцать мужчин пописали в её рот, пока она держала его открытым... как хорошая девочка. — Её рука непроизвольно потянулась к промежности, когда она говорила.

Вадим задрожал, увидев купюру со следами губной помады — и чего-то белого по краям.

— О, эту она заработала особенным способом, — прошептала Ольга, натирая банкноту между пальцами. — Клиент кончил ей на лицо... а потом заставил собрать всё языком и проглотить. Но самая вкусная часть...

Она резко развернула другую фотографию:

—. ..вот. Видишь, как глубоко вошёл этот дилдо? Мы специально мерили — 28 сантиметров. До самой матки. А потом в эту дырочку... — её ноготь постучал по анусу на фото, —. ..вставили бутылку шампанского. И открыли.

И дверь за ней захлопнулась.

В комнате остались только он и она. Он — сжимая кулаки, не зная, кого он держит за руку. Она — с отточенной улыбкой и выученной фразой на губах.

— Милый... я теперь очень удобная. Хочешь — я тебя утешу.

Он смотрел на неё и не мог дышать.

Когда-то Вера пахла кофе и яблочным шампунем. Носила простые свитера, закалывала волосы в неаккуратный пучок и хмыкала, если он подолгу не отвечал на сообщения. Теперь перед ним стояла фигура, выточенная, вылепленная, переделанная чужими руками, под чужие желания. Это было тело, но не её. Это была Вера — только в анатомии, не в сути.Он начал сканировать её взглядом — автоматически, как делают полицейские на месте преступления.Шея — тонкая, обёрнутая в глянцевый чёрный ошейник с выгравированной надписью «Вход открыт» и маленьким колокольчиком сбоку, который тихо звенел при каждом её движении.На груди — тяжёлые кольца, вживлённые в соски. Проколы были свежие — кожа вокруг всё ещё чуть покрасневшая, будто натёртая. Сами груди — увеличенные, нелепо надутые, с татуировками-указателями над каждой: стрелочки и надписи "Нажимай сюда", "Для усталых рук". Между грудей — вытатуированный код доступа, словно QR: «Сканируй — и возьми».На животе — ничего, кроме едва заметного шрама от корсета, которым долго утягивали фигуру. Ни следа от родов. Ни намёка на прошлое. Ниже — новый ад. На лобке — тату с надписью: «Здесь был не ты», и смайлик. Пирсинг в клиторе — сверкающий, гравировка на украшении: "Открыто 24/7". Внутренняя сторона бедра исписана тёмными штампами — числа, похожие на серийные номера. Как на товаре. Или на пленных. Там же — отпечаток губ Ольги, настоящих, вмороженных в кожу с помощью тату и геля.Плечи были покрыты следами от ремней. Не синяки — вмятины, постоянные, вросшие. Носила что-то тяжёлое. Или кого-то. Спина — идеальная, выровненная, с позами для фото: выгнутая, изломанная. Между лопатками — татуировка в виде штрихкода. Подпись под ним: «Использована. Но в хорошем состоянии». А лицо… Он почти не мог на него смотреть. Веки полузакрыты. На ресницах — накладные пучки, нарисованные слёзы. Губы — неестественно пухлые, в два кольца, соединённые цепочкой. Цепочка поблёскивает, и каждый раз, когда она дышит — чуть звенит. Уголки рта искусственно подняты — ботокс. Взгляд затуманен, навсегда. Ни мысли. Ни протеста. Он не узнавал её. И всё же — узнавал. Знал эти родинки. Эти изгибы. Эти пальцы, которые раньше держали ручку и писали списки продуктов. Теперь эти же пальцы выравнивали трусики, чтобы вид был "профессиональным". Вадим чувствовал, как дрожат его ладони. Не от ярости. От возбуждения. Он не хотел этого признавать — себе, ей, никому. Но тело отреагировало раньше сознания. Пульс ускорился. Грудь сжалась. В горле пересохло. Перед ним стояло нечто, от чего его внутренний мир должен был содрогнуться, отвернуться, отвергнуть... но он не мог отвести глаз. Вера — нет, уже не Вера — стояла перед ним, идеально выгнутая, подчинившаяся, пустая. Но в этой пустоте было что-то возбуждающее. Грязное. Запретное. Как если бы ему дали в руки живой труп и сказали: "Вот, это твоё. Всё, что осталось от любви — теперь фетиш. Наслаждайся." Он видел пирсинги, татуировки, кольца, следы, цепочки, выжженные надписи. Всё это — чужие следы. Чужие руки. Чужие фантазии, воплощённые в теле, которое когда-то шептало ему "я люблю тебя", а теперь механически произносило фразы для клиентов. И всё же — возбуждение било в виски. Не как желание. Как болезнь. Как симптом чего-то испорченного внутри него самого. "Ты ведь сам её не остановил. Ты сам позволил ей идти туда. Сам отвернулся, когда она шла на работу ночью. А теперь смотришь — и тебе встаёт." Мерзость этого понимания только подливала масла в огонь. Он ненавидел себя за это, но не мог не чувствовать. Лицо Ласки — словно рекламный баннер с порносайта. Улыбка — отточенная. Бёдра — нарочито выставлены. Грудь — подана вперёд, как товар. Она стояла, ждала команды. И его тело хотело — несмотря на всё."Что со мной не так?" — думал он.

"Или всё было не так с самого начала?"

Он чувствовал не только похоть — он чувствовал власть. Страшную, грязную, опасную. Он мог сейчас взять её. Она не скажет "нет". Она не будет плакать. Она будет выполнять, улыбаясь. Она будет делать всё — потому что не умеет иначе.Он хотел уйти. Но ноги не слушались. Он хотел обнять. Но руки хотели раздвинуть. Он хотел закричать. Но язык прикипал к нёбу, будто ждал, когда ей разрешат стонать. И пока Ласка стояла, с идеальной осанкой, в напряжённой покорности, он понимал одно: в нём самом тоже что-то умерло. Не вместе с Верой. А раньше. Ольга не просто сломала его жену. Ольга вытащила наружу то, что прятал он сам.И теперь — он не знал, кого ненавидит больше: её… или себя. Он хотел убить Ольгу. Но не быстро. Не просто ножом в горло или пулей в затылок. Он хотел заставить её пройти весь этот путь. Убрать ей имя. Вколоть ей в губы яд. Заставить её шептать «Хозяйка» кому-то, кто будет плевать ей в лицо и называть её вещью. Он хотел, чтобы она жила. Жила — как Ласка. В кандалах из собственной империи. Он понял, что месть — это не про возвращение Веры. Её уже нет. Это про баланс. Про справедливость. Про страх в глазах той, кто считал себя неприкосновенной. Ольга не уйдёт красиво. Ольга не сгорит в таинственном пожаре. Он не позволит ей умереть быстро. Он сделает с ней то, что она сделала с Верой — медленно, методично, бесславно. Он заставит её имя исчезнуть со всех уст, кроме тех, кто будет шептать его с отвращением. Пока Ласка стояла перед ним — как трофей, как руины человека, — он уже писал в голове её эпитафию.

"Ты думала, что создаёшь игрушку. А создала повод тебя уничтожить."

Машина катится по ночному городу. Фары заливают улицы медленным светом, за окнами мелькают фонари, вывески аптек, редкие такси. В салоне — тишина, в которой слышно, как посапывает двухмесячная София в переносной люльке на заднем сиденье. Рыжие пряди выбиваются из-под чепчика, крошечные кулачки сжаты, как будто даже во сне она держится за что-то. За жизнь, наверное. Вадим ведёт машину. Пальцы на руле чуть побелели от напряжения. Он не смотрит на пассажирское сиденье. Боится. Потому что там — она. Ласка. Или Вера. Или никто из них. Она сидит, сложив руки на коленях, в непривычной для живого человека позе — без движения, без тяжести в плечах, без дыхания. Только взгляд, направленный вперёд. Макияж ещё не смыт. Губы блестят. Пирсинг чуть звенит при повороте головы. На шее — тонкий ошейник. Татуировки выглядывают из-под ткани: на ключице, на внутренней стороне бедра, на животе. Каждая — напоминание. Или приговор.

— Ты... — начинает Вадим, но не знает, что сказать. — Всё в порядке?

Она поворачивает голову. Говорит ровно:

— Да, Вадим. Я не испытываю боли. Температура тела в норме. Ощущения стабильны.

Он сжимает губы.

— Не надо как робот. Просто скажи, как ты.

Она смотрит прямо.

— Я... тёплая. Мне не холодно. У меня между ног немного липко, но это нормально. После последнего... — она замолкает, будто вспоминает, что не на съёмке.

Вадим резко дёргает руль. Машина чуть отклоняется влево.

— Всё, достаточно, — сквозь зубы. — Не надо этого говорить. Ты не на смене. Ты... с семьёй.

Она замирает. Пальцы медленно двигаются. Она опускает взгляд.

— Семья, — повторяет тихо. — Это... я помню. У нас была кухня. Белая. С серыми ручками. Я жарила сырники, ты говорил, что они как у твоей мамы. Я… я тогда забыла посолить. А Лида засмеялась. Я помню её смех. Он был звонкий, как колокольчик. Как… как звук пирсинга, только не мерзкий.

Пауза. В машине становится душно.

Я... помню, что была Вера. Но теперь в голове — сплошная липкая каша из хлюпающих звуков, когда слишком много спермы вытекает обратно на простыню; солёного привкуса чужих яиц на языке, прогорклого и тошнотворного; боли ануса, когда клиенты не ждали, пока смазка подействует; удушливого запаха пота, мочи и сперти в "комнате для групповых", где мылись раз в неделю; металлического привкуса, когда били членом по губам. Я не знаю, были ли там дни недели — только бесконечные смены: "утренние" клиенты, торопившиеся перед работой и требовавшие "быстро и без нытья"; "обеденные", заставлявшие глотать, пока они ели свои сэндвичи; "ночные" — самые жестокие, платившие двойной тариф за крики. Я до сих пор чувствую, как сперма засыхала коркой между грудями, как соски болели после укусов и электростимуляции, как дрожали бёдра после трёх часов на вибрирующем стуле. И самое мерзкое — иногда мне это начинало нравиться, когда тело привыкало и само раскрывалось навстречу любому прикосновению, когда мозг отключался и оставалась только влажная, послушная плоть. Теперь я не знаю, где заканчивается Вера и начинается та дыра, в которую они меня превратили. Она замолкает. Дышит медленно. Очень.

Сзади хрюкает София. Шевелится во сне. Сосательный рефлекс. Вадим косится в зеркало, потом смотрит на Ласку.

— Это твоя дочь. Она... смотрит на меня, когда плачет. Ждёт, что я дам ей тебя. А я... — он сглатывает — я не знаю, кого ей отдать. Женщину с кольцом в клиторе? С тату «Доступна» на спине? Как я объясню детям, что это — мама? Что ты — та же, просто...

— Не та, — заканчивает Ласка.

— Да.

Она разворачивает голову к окну. Смотрит на улицу.

— Я не знаю, вернусь ли я. Или уже умерла. Но я хочу. Чего — не знаю. Может быть, просто, чтобы кто-то держал меня, не считая, сколько стою за час. Может быть, чтобы меня кто-то звал по имени. Без «пожалуйста, сука». Без денег. Просто… Вера. Просто. Чтобы я снова могла так зваться. Без страха.

Он ничего не отвечает. Только дышит. Дышит так, будто не может вдохнуть. Как будто рядом не она — а призрак, который не уходит, даже если отвернуться.

— Я не знаю, что делать, — признаётся он. — Может, тебя надо лечить. Прятать. Может, сжечь всё, и начать заново. А может… может, это и есть твой конец. Твой... новый облик. Я не знаю.

Она смотрит на него. В глазах — смесь боли, вины, пустоты и что-то… что-то похожее на надежду, но перекрученной, уродливой.

— Я не знаю, что такое любовь. Но я помню, как ты смотрел на меня. До всего.

Можешь... попробовать ещё раз?

Машина катится дальше.

Вадим не отвечает. Он тянет руку. Кладёт на её ладонь. Она не отдёргивает. Просто лежит. Впервые — без интонации. Без сценария. Сзади, во сне, София что-то лепечет сквозь сон. И на секунду — очень короткую, как мираж — в этой машине действительно есть семья. Разбитая. Изломанная. Но всё ещё живая.

Машина остановилась у дома. Вадим выключил двигатель и на секунду закрыл глаза. Он понимал, что, как только откроет дверь, его ложь рухнет. Лида, конечно, уже давно знала, что «командировка» — лишь удобная отговорка, но он держался за неё, как за якорь. Для себя. Для детей. Для иллюзии, что это всё как-то закончится правильно.

— Надень, — он протянул Вере свою серую толстовку и старые спортивные штаны. — Это скроет… всё остальное.

Она взяла одежду с благодарностью, словно это был не кусок застиранного трикотажа, а подарок с небес. Переодевалась прямо в машине, не стесняясь, с непривычной для обычного человека точностью. Вадим отвернулся, глядя на люльку с Софией. Ребёнок спал спокойно, сопя носом, а он не знал, как завтра объяснит Лиде и Сереже её появление. Вера натянула капюшон, спрятала волосы. Теперь её нельзя было узнать с первого взгляда. Но он всё равно видел каждую деталь: скрытые под тканью татуировки, следы от проколов, слишком прямую осанку, неестественную лёгкость движений. Она выглядела как человек, который не до конца вернулся в реальность. Когда они поднялись на этаж, дверь открыл свет, вытекавший из приоткрытой кухни. На пороге стояла Лида. Её длинные волосы были растрёпаны, в руках — кружка с недопитым чаем. Девочка застыла, увидев их.

— Привет, — сказала она тихо, будто боялась разбудить кого-то.

— Лида… — Вадим не знал, с чего начать.

Но Вера шагнула вперёд, слегка неловко, и улыбнулась. Улыбка была мягкой, не театральной, а настоящей. Непривычной.

— Ты стала выше. Почти как я. И… красивая. Как всегда.

Лида молчала. Она смотрела на мать, сканировала взглядом — лицо, руки, плечи. Заметила всё. Толстовка скрывала многое, но не осанку, не взгляд. Не то, что мама изменилась.

— Ты… вернулась? — спросила она, и в голосе слышался шок.

— Вернулась, — ответила Вера, улыбаясь. — Ты ведь этого хотела?

Лида замерла, но потом шагнула ближе. Обняла её — сильно, почти резко, уткнувшись лицом в грудь. Вера слегка вздрогнула, но ответила на объятие, как будто боялась сделать это неправильно.

— Я думала, что больше никогда тебя не увижу, — прошептала Лида, голос дрожал. — И... даже если ты… другая… ты всё равно моя мама.

Слёзы катились по её щекам. Вадим стоял чуть поодаль, держал люльку с Софией и не знал, как реагировать. Он видел, что Лида одновременно счастлива и разбита. А Вера... Вера гладила дочь по голове, будто это был последний жест, который она помнит, как делать правильно. Наконец Лида отстранилась. Посмотрела на люльку.

— Это… кто? — спросила она, утирая слёзы.

Вадим поднял люльку чуть выше. София пошевелилась, посапывая, открыла глазки, но тут же снова заснула.

— Твоя сестра. София, — сказал он тихо. — Да, от мамы.

Лида ничего не сказала. Только кивнула. Долго смотрела на ребёнка. Затем повернулась к Вере.

— Мы разберёмся. Главное, что ты здесь, — произнесла она, уже спокойнее.

Она ещё раз обняла Веру, крепко. Затем ушла в свою комнату, чтобы справиться с эмоциями наедине. Дверь закрылась мягко. Вера села на диван. Посмотрела на Софию. Потом на Вадима. Улыбка на её лице была странно довольной.

— Это... хорошо. Она обняла меня. Я боялась, что она не захочет. Но она обняла.

— Завтра Серёжа, — напомнил Вадим, садясь рядом. — Он будет в шоке.

— Я попробую. Я… хочу, чтобы он не боялся. Я… потренируюсь быть мамой, — она посмотрела на Софию. — Знаешь, она рыжая. У меня никого рыжего в семье не было. Наверное, это хорошо. Это значит, что она что-то новое. Что-то лучшее. Вадим ничего не ответил. Смотрел на неё, на её тёплую, но почти нереальную улыбку, и думал, сколько времени уйдёт, чтобы она смогла быть собой. Или хотя бы — чтобы дети смогли в неё поверить.

Прошёл месяц.

Квартирой снова пахло едой, порошком и детским кремом. С виду — всё нормализовалось: Лида вернулась к учёбе, Сергей делал вид, что ничего не случилось, Вадим вычёркивал пункты из долговой тетради.

Да, кстати — долгов больше не было. Всё, что когда-то копилось: проценты, займы, суды, карточки, — исчезло.

Вадим знал, почему. Не говорил об этом вслух. Но знал. Это не его работа это погасила.

Это не экономия. Это — сотни часов на камеру. Это грудь Веры, которую кто-то оплатил… раз, и ещё раз… и ещё. Она не говорила о том времени напрямую.

Но было видно: оно не отпускало. Иногда, когда в доме воцарялась тишина, она включала музыку — не из любимого, а из тех плейлистов, что крутились в «студии». Глубокий бас, глянцевая попса, глухие удары.

Иногда — танцевала. Сама, перед зеркалом. Голая по пояс. Силикон плотно сидел в груди, как будто не принадлежал телу, но подчёркивал всё, что с ним сделали. Она гладила себя по шее, по животу, по бедрам, закрывала глаза.

Соседи, знакомые — реагировали по-разному.

Тамара Петровна с пятого стала здороваться через губу. В магазине кто-то шептал:

— Это та, с видео. Не из Интернета, из того.

А однажды какой-то бывший фанат не удержался — подкараулил её у мусорки.

— Я тебя смотрел... — сказал он, глядя на грудь. — Ты была лучшей. Как живётся ?

Она усмехнулась, приподняла край футболки, чуть оголив бок — где с трудом замазанное тату «любимая дойка».

— Всё ещё в эфире, только код доступа сменился, — и ушла, не оборачиваясь.

Но хуже всех была Ольга. Она не молчала. Смс приходили почти каждый день.

Ольга (SMS):

Ты ведь знаешь, Вадим, что она до сих пор трётся по ночам? Привычка. Смотри, как выгибается, когда думает, что никто не видит.

Ольга (SMS):

И не благодари — твоя сытая семья оплачена из моих архивов. Можешь поцеловать ей грудь — это ж печать свободы.

Ольга (SMS):

Кстати, если что — у нас всё ещё лежит её форма. "Ученица. 18+". Можем прислать по памяти.

Вадим не отвечал. Но иногда — стирал смс не сразу.

Cмотрел, как Вера варит суп в майке без лифчика. С грудью, которая качается, когда она смеётся. С телом, которое не умеет больше быть просто «мамой». С глазами, в которых тлело что-то большее, чем стыд. Что-то, что он боялся называть. Однажды он нашёл её ночью — она сидела в ванной, в трусиках, с ноутбуком на коленях. Открыто окно браузера. Камера отключена. Но страница была та самая — её старая страница. Там, где стояла ставка за час. Где были её позы. Где горели лайки.

— Зачем ты… — начал он.

— Не для работы, — спокойно ответила она. — Просто вспоминаю. Я там была… нужной. Каждый вечер. По графику. Со смыслом.

— А тут ты кто?

Она взглянула на него.

— Тут я — благодарная инвестиция. Без процента. Без процентов. но я уже не хочу прятаться, — тихо сказала она, не отрывая взгляда от экрана. — Я устала делать вид, что могу быть «обычной». Варить гречку. Спрашивать у Лиды про школу. Пытаться быть женой, когда внутри меня уже всё давно умерло.

Вадим молчал. Он чувствовал, как сжимается в нём что-то живое.

— Я не лечусь. Не восстанавливаюсь.

Я просто перераспределяю своё желание.

Вспоминаю, как пахнут сперма и пластик. Как звучат команды в съёмочном цехе. Каково это — когда тебя дерут

Он сел на стул. Медленно. Он уже не злился.

Он был как кто-то, кто выжил после пытки, но не хочет жить.

— Я не против снова пойти туда. — Вера затянулась. — Но не в «поток». Нет. Только за деньги. Только за контроль. Только я решаю, кто тронет меня.

Ты можешь сидеть в комнате рядом. Слушать. Смотреть.

Я не заставляю. Но я не могу больше быть «мамочкой». Я не «жена». Я — использованный инструмент с функцией тепла. Она подошла ближе. Обняла его. Медленно. Опустилась на колени, уткнулась в пах, но не ради секса — просто как будто так ближе к реальности.

— Ты можешь трахнуть меня прямо сейчас. Здесь. Я не почувствую ничего. Но ты — почувствуешь. Что она ещё здесь. Та, кем ты когда-то восхищался. Та, которую ты когда-то спасал.

Только она теперь — с грязью внутри. С архивами из сотен чёрных флешек. С дырками в душе, которые не залатать супом и семейными сериалами.

Он положил руку ей на голову. Мягко. Пальцы дрожали.

— Если ты вернёшься туда, — сказал он глухо, — я не остановлю тебя.

Но не притворяйся, что это — сила. Это не выбор. Это болезнь.

— Всё, что осталось — болезнь. — она подняла на него глаза. — Но ты всё ещё здесь. Значит, ты такой же.

Он кивнул.

— Да. Я тоже гнию.

И тогда они трахались. Без нежности.

Как два выжженных человека, у которых не осталось ни веры, ни надежды — только тяга к собственной грязи, к воспоминаниям, к шрамам, которые проще облизывать, чем лечить. Она плакала. Он — нет.

Потому что плакать было бы слишком человечно.

Тюремные ворота захлопнулись

Но свобода ударила в лицо, как пощёчина. Ольга потянулась, наслаждаясь утренним солнцем, её алые ногти сверкали, как лезвие кинжала. Даже стандартный спортивный костюм сидел на ней как дизайнерский шедевр.

"Всего месяц в СИЗО, " - усмехнулась она, поправляя выгоревшие волосы.

— "Как спа-курорт."

Чёрный фургон, возникший словно из-под земли, резко затормозил перед ней. Ольга лишь приподняла бровь, когда из него высыпали трое в масках.

"Мальчики, если вы хотите автограф..." - её изысканная фраза оборвалась уколом в шею.

Темнота. Очнулась в знакомом подвале - в своём подвале. Но цепи теперь впивались в её собственные запястья. Перед ней стояли: Вадим - холодный, как скальпель, его глаза непроницаемы. Лина - шрам вместо левой брови, дикий блеск в глазах. Даша - неестественно розовые волосы, ледяная улыбка.

"Какая трогательная встреча, " - хрипло рассмеялась Ольга, чувствуя, как дорогие ботоксные губы растягиваются.

— "Вы действительно думаете, что эти цепочки..." Лина резко дёрнула за рычаг. Цепи натянулись, прижимая Ольгу к стене.

"Мы улучшили твою же систему, " - прошептала Даша, проводя пальцем по щеке бывшей хозяйки.

— "Титановые заклёпки вместо верёвок."

Ольга фыркнула: "Милашки, я создала этот ад. Вы действительно думаете..." Жужжание дрели. Вадим поднёс инструмент к её идеально подправленному носу:

"Нет, Ольга. Мы сделаем его лучше."

Силиконовые губы распухли от ударов, трескались, кровоточили. Грудь посинела под холодными иглами, когда Вадим, с медицинской точностью, колол препарат за препаратом. Язык покрылся язвами от электрошока. Слова, которые она когда-то использовала как плеть, теперь превращались в бессвязное бормотание.

"Вы... недоучки, " - хрипела она, сплёвывая на паркет, который она лично выбирала.

Лина принесла её же видеоинструкции. Кадры, где она сама учила: Ломать волю Стирать личность Превращать человека в товар

"Тебе нравится?" - Лина провела лезвием по щеке Ольги, оставляя тонкую красную линию.

— "Твой собственный мастер-класс." Её же слова, её же методы. Теперь они были направлены против неё самой. Она должна была смотреть, как её уничтожают её же оружием. Даша нанесла татуировку на бедро Ольги: "ПРОСРОЧЕННЫЙ ТОВАР".

Когда привели первого "клиента" – её бывшего адвоката – Ольга инстинктивно выпрямила спину, попыталась изобразить безразличие.

"Дорогой, " - её голос вдруг обрёл знакомую сладость. - "Ты ведь не всерьёз..." Адвокат расстегнул ширинку.

Теперь она должна была играть роль. Отыгрывать сцены, где она когда-то была властной, а теперь была всего лишь куклой. Её заставляли позировать в откровенных позах, делать то, что она когда-то заставляла делать других. Зеркало показало новую Ольгу: Губы - перекачанные до уродства. Грудь - асимметричная, с грубыми шрамами. На лбу – тату «БЫВШАЯ КОРОЛЕВА». Её лицо было изрезано, обезображено, изуродовано. "Прелестно, " - прошептала она, и вдруг засмеялась. - "Я... я всё ещё красивее вас, мразей!" Вадим кивнул Даше. Та достала шприц. "Нет!" - Ольга впервые закричала по-настоящему, когда игла вошла в вену. - "Вы не можете! Я..." Она пыталась бороться. Но уже поздно. Препарат окутал её мозг. Темнота. Очнулась перед камерой. Яркий свет. Где-то играет её любимая музыка. "Улыбнись, королева, " - прошептал Вадим, поправляя объектив. - "Первый клиент уже ждёт." Ольга поправила волосы. Она знала, что ей остаётся только одно. Сдаться. И улыбнулась.

Год спустя: Тени прошлого

Ольга. Тень. Призрак. Теперь она – лишь отголосок той, кем была когда-то. Обломанные ногти, как когти, впиваются в помятый халат из секонд-хенда. Седые пряди выбиваются из-под редкой челки. Она живёт в крошечной, холодной клетке съёмной квартиры, где пахнет затхлостью и дешёвым табаком. Вино из бумажных стаканчиков – её ежедневное причастие. Иногда телефон молчит, потом – глухой смех в трубке, как плевок в прошлое. Она больше не королева, а старая, никому не нужная женщина, выброшенная на обочину жизни. Она сломалась, методично, как ломала когда-то других. Сначала – деньги. Швейцарские счета, с цифрами, которые были ей так дороги, теперь – лишь пустая формальность. Все переведено. Всё украдено, подстроено. Её "верные псы" исчезли, прихватив с собой остатки наличности, как крысы, бегущие с тонущего корабля. Потом – защита. Прокурор, державшийся на крючке, вышел в отставку. Полицейский начальник перестал брать трубку. Даже уличные бандиты, некогда преклонявшиеся перед ней, теперь презрительно сплёвывали при её имени. Сейчас она – Таня, алкоголичка из пятиэтажки на окраине. Дрожащие руки, вечный перегар, безумный взгляд. Соседи её не видят, для них она – пустое место. Ночью. Ночью она включает компьютер. На пиратских сайтах появляются новые видео. Ее "девочки" – они смеются, они правят, они купаются в той самой славе, о которой она так мечтала. И Ольга смотрит, как ее империя рушится, как мир выворачивается наизнанку. Физическая боль. Она её помнит. Подвал. Тот самый подвал, где когда-то мучили ее "девочек". Её сломали там. Сломали, как она когда-то ломала их.

Вера всё ещё снимается. BDSM, гэнгбэнг, унижения. Но теперь она выбирает... ну, почти. Ей кажется, что выбирает. Пишет сценарии, да, но под чутким контролем. Ставит границы, да, но эти границы очень легко переступить. Она начала стирать следы прошлого – штрих-код на бедре почти исчез, надпись «Собственность Ольги» превратилась в абстрактный узор. Ей хочется верить, что это поможет, что это изменит всё. Тело помнит боль, но теперь ей больше не подвластно. Массажист, витамины, брошенный никотин. Вера пытается отмыться от прошлого, стереть его с себя.

Вадим. Он выстроил архитектурное бюро. Холодный расчёт, точность. Клиенты уважают его. Он качается по утрам, бегает по вечерам. Он смотрит в зеркало, видя человека, который выстоял. Но иногда, в тишине, всплывает то видео – Вера, семь мужчин, глаза, полные пустоты. Работа, работа, работа. Работа – как способ забыть. Как способ похоронить.

Лида. Художественная школа. Тёмные, резкие работы. «Необычный взгляд на мир». Она рисует то, что видит. И то, что чувствует. Одноклассники… пытались. Но карикатура, выложенная в школьный чат, заставила их замолчать. Ей нравится смотреть на себя, как на маму.

Сергей. Бокс. Удары в грушу – будто ответы. Ни слова о прошлом. Но если кто-то посмеет задеть Веру… Он пока только смотрит. Но руки помнят.

София. Она – просто девочка. Она не знает, что её маму называли Лаской. Для неё Вера – просто мама, которая целует её перед сном. Вадим держит её на руках. Но иногда, в её глазах, он видит что-то знакомое, как отблеск старого зеркала. И сердце сжимается. Он знает, что тени прошлого длинные. И они ещё вернутся. Они всегда возвращаются.

Но самое мерзкое началось потом.

Те, кто знал Веру, не могли просто так отпустить эту помойную Ласку. Сообщения сыпались, как дерьмо из пробитого бака, в любое время суток, забивали эфир зловонными напоминаниями о прошлой жизни:

"Твой рот - как выгребная яма, шлюха. Но никто так не глотает, как ты. Никто."

"Видел твои новые ганг-бэнг фильмы. Ты там вся в сперме, будто елка в гирляндах. Аж гордость берет за старую знакомую."

"Муж-то в курсе, что ты, когда с ним спишь, думаешь о том, как тебя на цепи держат и ебут всем аулом?"

Вера стирала их, рыдала в подушку, но эти слова въелись в нее, как кислота, прожигали насквозь. Тело вздрагивало, как у наркоманки на ломке, между ног покалывало от похотливых воспоминаний. Она ненавидела эту Ласку, эту дыру, в которую каждый мог войти, но больше всего она ненавидела себя, за то, что позволяла ей существовать.

Но один номер стал ее персональным кошмаром. Он дышал ей в затылок, видел каждый шаг, знал все ее секреты. Он говорил как-будто из тени, как призрак, который ждёт своего часа.

"Ты думаешь, этот салон сделает из тебя леди? Ты всего лишь шлюха, наряженная в шелка. Сними их - и увидишь, что внутри все та же дешевка."

"Вадим думает, что он тебя исправил? Пусть посмотрит твои бдсм-видео. Узнает, как его жена стонет под ударами плетки и просит еще."

"Ты красишь губы, варишь кофе, играешь в мать. Но в глубине души ты все еще та Ласка, которая любит, когда ей плюют в рот и ебут в три дыры."

Вера молчала. Боялась произнести хоть слово, боялась, что этот голос услышит ее мысли. Боялась, что он уже знает все.

А потом...

"Ольги больше нет, Вера. Но её бордели никуда не делась. И я теперь частью управляю. И я жду тебя обратно. Там, где ты и должна быть."

"Я здесь, Ласка. Я вижу всё. Любуюсь тобой."

Вера начала оборачиваться на улице. Казалось, за ней следят, смотрят из-за угла. Каждый незнакомец, каждая машина, каждый шепот – всё превратилось в угрозу. Она перестала спать, в голове крутилась только одна мысль: "Он знает".

В салоне, среди клиенток, с их фальшивыми улыбками и тупыми разговорами, она чувствовала себя загнанной в клетку. На улице – ощущала себя мишенью. Дома – боялась, что Вадим узнает правду, что все разрушится в один миг.

Ольги больше нет. Но теперь есть ОН. Бывший управляющий, правая рука Ольги, тот, кто дергал за ниточки, пока она красовалась на публике. И теперь он наверху. Он, как паук, сплел вокруг нее сеть, и медленно, но верно сжимает ее.

Ей некуда бежать. Некуда спрятаться.

Он наблюдает.

Он ждет.

Он может разрушить ее жизнь в любой момент. Просто ради забавы. Или чтобы вернуть ее обратно в ад.

И от этого страха, от этой полной беспомощности, внутри все сжималось, как будто она была снова на том самом дне, где ее воля ничего не значила.

(Но пока - жизнь продолжается.)