Обломки цивилизации под ногами, бетонные гнёзда былых жизней, и всего две фигуры — мать и сын — на вершине многоэтажной пустоты, как на утёсе, с которого видно конец мира.

— Видишь? Вон там — опять шевеление, — она кивнула вниз, не оборачиваясь. Её голос был сух и твёрд.

— Дальше супермаркет. День третий. Наверное, снова крысы.

Он стоял рядом, опершись на арматуру, торчащую из бывшей стены. Лицо резкое, как выжженное резцом. Его зовут Лев, и имя это к нему прилипло не случайно.

Он не просто носит силу — он есть сила, сдержанная, уверенная, как старая машина войны, что ещё не сломалась. Двадцать пять лет. Широкие плечи, спина, как доска рубленого дерева. Грудь — броня, руки — канаты, вены на которых выступают, когда он молча поднимает на плечо бочку с водой, словно бы это мешок с хлебом.

Он красив, по-настоящему, как природа — грубо, величественно. Высокий лоб, скулы, будто высеченные ножом, челюсть, на которой играют тени. Черные волосы, отросшие, но собранные в низкий узел, потому что мать ненавидит, когда он оставляет пряди на ветру — "их видно". А он слушается. Не потому что слаб — а потому что она мать, а он — её опора. Единственный, кто остался. Единственный, кто ещё держит небо над её головой.

Он говорит мало. Но когда говорит, голос его низкий, хриплый, с таким тембром, будто он всю жизнь курил, хотя никогда не курил — просто выдыхал боль. Он всегда рядом. Когда она идёт — он рядом. Когда она спит — он сидит у двери. Когда она смотрит вдаль, он просто становится перед ней, закрывая её от ветра. Его присутствие — как гравитация. Не нужно прикасаться, чтобы почувствовать.

И между ними — молчание. Плотное, как покрывало. Потому что многое уже сказано. А остальное — не нуждается в словах.

Они не обнимаются. В этом мире не обнимаются. Но когда она падает на землю, в горячке или слабости — он подхватывает её одной рукой, как ребенка. И на секунду в нём рождается что-то нежное, человеческое. Почти потерянное в этом мире.

Он знает: для неё он не просто сын. Он — якорь. Последний мужчина. Тот, кто доживёт до утра, если она не сможет. Он не спрашивает, зачем всё это. Не молится. Он просто идёт вперёд, с ней — или если понадобится, за неё. Потому что в его жизни осталась одна женщина. И он сдержит небо над ней.

— Или люди.

— Люди не ходят туда. Там давно всё вынесли.

Они были на девятом этаже — точнее, на том, что от него осталось. Ветер проносился сквозь пустые окна, шумел в щелях между бетонными плитами. Они жили в этой дыре — буквально: спальня из скрученных дверей, кухня из битого кафеля и железной бочки.


Сверху — небо. Снизу — ревущая мёртвая тишина.

— Мама, ты когда-нибудь хотела уйти отсюда? — спросил он вечером, когда они сидели у огня.


Она не сразу ответила.

— Раньше — да. Теперь нет. Слишком хорошо видно. Слишком понятно, кто мы.


— Кто?


Она посмотрела на него — медленно, как будто впервые.


— Остатки.

Ей сорок семь, но годы не осели на ней тяжестью — наоборот, они выгладили в ней всё лишнее. Стройная, как стебель орхидеи, с тонкой, прямой осанкой, будто всё ещё носит на плечах ту невидимую корону, что мир давно утратил.

Её кожа — не гладкая фарфоровая, как у кукол, а живая, с сетью тонких морщин, каждая из которых — строка выживания. Светлые волосы — не седина, а серебро пепельного золота, заплетённые в небрежную косу, как делают воины перед боем. Взгляд серо-зелёных глаз — не для мира, в котором зомби грызут остатки человечества: он слишком умный, слишком спокойный. Будто она видела конец ещё до того, как он наступил.

На ней тёмно-серая куртка, истёртая у локтей, но подогнанная точно по фигуре. Узкие штаны, высокие армейские ботинки. На поясе — охотничий нож и привязанный к бедру ржавый пистолет, который давно стал частью её тела, как вторая рука. Но вся её опасность — не в оружии. В её молчании, в том, как она смотрит на живого — и на мёртвого — одинаково внимательно. Как будто в каждом ищет не угрозу, а остаток смысла.

Её зовут Нина. Или, может, она давно выбросила своё имя — как выбрасывают письма, которые уже некому отправить.

Она не спасает. Не убивает без нужды. Она просто идёт — и в том, как она идёт, есть странное утешение: пока такая женщина ещё жива, мир, возможно, не совсем умер.


Он тоже любил молчать. У него был упрямый взгляд. Он выжил, когда сгорел их дом, когда упал отец, когда соседи превратились в нечто, что не называли больше по имени.

— Ты красивая, — сказал он однажды, глядя в темноту.


Она не отвернулась, не ахнула, не отвела взгляда. Просто улыбнулась — горько, как женщина, у которой отняли всё, кроме зеркала.


— Я не красивая. Я просто последняя.

Он не ответил. Повернулся к ветру.


— Мы ведь умрём здесь?


— Наверное.


— Это всё?


— Это — много. Больше, чем у большинства было.

На утро они опять сидели вдвоём на краю крыши. Смотрели, как облака движутся по небу, будто забыли, что под ними — смерть.

— Я видел девочку сегодня ночью, — сказал он вдруг. — Во сне. Она была из школы. Я тогда ещё даже не умел целоваться.

— И что?


— Она смотрела на меня, как будто я мог всё изменить.

Она кивнула.


— Ты всегда хотел, чтобы кто-то смотрел на тебя так.


Он промолчал.


— Но я — не она, — добавила она тихо.

Он смотрел вдаль. Ни одного зомби. Ни одного крика. Только ржавый автобус у входа, который качался, будто в нём всё ещё кто-то дышал.

— Мам...

— Я здесь.


— А если бы всё вернуть? До всего этого. До войны. До вируса. Ты бы вышла за него снова?


— Нет.


— За кого тогда?


Она не ответила. Только тихо дотронулась до его плеча, как до двери, за которой пусто. Он вздрогнул. Но не отстранился.

В тот вечер они закрыли проход на лестницу. Заперли изнутри, как всегда. Но в глазах у обоих была усталость. Не от страха. От невозможности быть кем-то ещё. Он спал у стены. Она — у пламени.

Когда наступило утро, никого уже не было на девятом этаже. Только ветер. И чьи-то шаги снизу — тяжёлые, волочащие, словно мёртвые учатся ходить заново. Ветер шёл по подъездной шахте, как старик с палкой. Шаг. Шаг. Пауза. Потом скрип — будто бы дом вздыхает.


Они жили на девятом этаже. Или, точнее, среди его останков: бетон, торчащий из стен, куски обоев с детскими рисунками, вбитая в пол раковина. Из окон дуло, как из рта мертвеца. Но у них был огонь.

Она сидела на перевёрнутой ванне, обёрнутая в трофейное пальто с мехом, обтягивающее бедра. Он чинил затвор старого охотничьего ружья. Стук металла отражался в пустых окнах, будто сам дом слушал их.

— Опять снилось? — спросила она, не поднимая головы.


Он кивнул.


— Ты была не ты. Но кожа — как сейчас. Живая.

Она усмехнулась — хрипло, коротко.


— Иногда мне кажется, что я умерла. Но ты продолжаешь дышать — и я будто обязана.

Он посмотрел на неё: глаза — как у тех, кто давно перестал мечтать, но не смог перестать хотеть.


— Если бы ты умерла, я бы зашил тебя в мешок и остался с тобой. Всё равно.


— Не потому что любишь. А потому что боишься одиночества.


Он вздохнул.


— Не различаю уже. Всё сплавилось.

Ночью был шторм. Крыша чуть не оторвалась. Вода стекала по трещинам, сливаясь в капли, что били в такт их дыханию.


Они лежали на старом матрасе, укрытые тряпками. Он слышал, как у неё бьётся сердце. Быстро, как будто она всё ещё могла бояться.


— Мне холодно, — сказала она.

Он притянулся ближе. Их тела прижимались не из страсти — из нужды. Но кожа — осталась кожей. Запах — человеческим. И в этом аду — каждый миллиметр касания был почти преступлением.

— Ты красивая, — выдохнул он, глядя на её лицо в темноте.


— Ты не знаешь, что такое красота, — ответила она. — Мир стёр её. Мы видим друг друга, потому что никого больше нет.


— Нет, — он провёл пальцем по её ключице. — Я помню, как это было. До всего. И ты... ты бы была красивой даже среди миллионов.


— Ты говоришь, как будто хочешь меня.


— А если хочу?


— Значит, ты уже не сын.

Он замер. Она лежала с открытыми глазами. Их разделяло дыхание. Только дыхание. Ни время, ни мораль, ни Бог.

— Я не твоя женщина, — прошептала она. — Но ты последний мужчина.

Утром была тишина. Зомби давно не приближались. Им был неинтересен запах стали, перегара, выжженного чувства. Он стоял у окна, обнажённый до пояса. На спине шрам — старая рана, оставленная ещё до катастрофы.
Она подошла сзади и положила руку ему на плечо.


— Сегодня ты не пойдешь в город.


— Почему?


— Я боюсь, что ты найдёшь кого-то живого.


Он повернулся к ней.


— А ты не хочешь, чтобы я нашёл?


Она не ответила. Только посмотрела в его глаза. И всё стало понятно.

В слудующую ночь они не прикасались друг друга. Но не потому, что не хотели. Потому что страх стал слишком похож на желание. А желание — на безумие.


И если бы кто-то заглянул в эту комнату, в этот холодный бетонный грот, он бы не понял, кто кем был. Мать? Женщина? Спутница? Последний остров? А он — спаситель или угроза? Сын или любимый? Огонь или нож?

Внизу кто-то заорал. Не зомби. Голос живой. Мужской.


— Мам, — тихо сказал он. — Там кто-то есть.

Она прижалась к стене.


— Не иди.


— Надо.


— Ты не вернёшься.


Он посмотрел на неё.


— А если это шанс?

Она сжала его руку.


— Тогда я потеряю тебя. А я не знаю, кто я без тебя.

Он пошёл всё равно. Медленно. С ружьём. И с дрожью в спине. Как будто за его плечами было больше, чем просто женщина. А она осталась. Одна. В доме без стен. С глазами, полными дождя.

Он вернулся к утру. Мокрый. Грязный. Без крови — но с пустыми глазами. Она встретила его на лестнице — босиком, в его рубашке. На плече рубашки была капля мазута, как родинка нового мира.

— Там никого. — Голос у него был сиплый. — Только зомби. Маяк на движении подключил. Автомат заряжен. Людей там не было.

Она ничего не спрашивала. Только прошептала:

— Я ждала и переживала всё это время. Даже не пила воды, чтобы не уйти, если вдруг ты вернёшься.

Они сидели у огня. Ветер гудел в выбитом стекле, как волк, которому не дали кости. Он посмотрел на неё. Долго. Так, как мужчина смотрит не на тело, а на точку, где заканчивается одиночество.


— Я не знаю, кто я без тебя, — сказал он матери.

— Тогда стань мной, — тихо ответила она. — Или дай мне стать тобой.

Руки её дрожали, когда она коснулась его лица. Не от страха. От того, что впервые за долгое время это было не воспоминание.

Он молча стянул с неё рубашку — медленно, как будто снимал бинты с чего-то давно зажившего, но всё ещё болящего.

— Я не могу быть отныне для тебя только матерью, — прошептала она.

— И мне не нужна мать, — сказал он. — Мне нужна ты. Ты будешь моей.

Он провёл губами по её щеке, по виску, по шраму за ухом. Они не торопились. Мир уже давно умер, времени больше не было. Её кожа была тёплой, несмотря на холод, как огонь, запертый в теле. Его движения — сдержанны, как будто он боялся разрушить ту зыбкую ткань связи, которая удерживала их двоих на краю бездны.

И когда они были рядом, как никогда, тело к телу, дыхание к дыханию, — он не чувствовал похоти.
Только боль. И благодарность. За то, что можно почувствовать тепло, когда всё вокруг — мёрзлый бетон.

Но все таки он жестко вошел в свою мать, его твёрдый член вонзился в её плотную киску с такой силой, что она закричала от боли и удовольствия.

Она застонала, когда он трахал её жёстко и быстро, его бёдра хлопали по её заднице при каждом толчке. Её тело было прижато под ним, она была бессильна сделать что-либо, кроме как принять его жестокое трахание.

Он дёрнул её за волосы, вытягивая её голову назад, продолжая вонзать в неё. Его другая рука сжимала её груди, грубо щипая и выкручивая соски, пока они не становились твёрдыми.

Она чувствовала, как его тяжёлые яйца бьют по её клитору при каждом толчке, посылая шоковые волны удовольствия по её телу. Её киска была мокрой, соками капающими по её ногам, когда он трахал её всё жёстче и быстрее.

Он застонал, когда почувствовал приближение своего оргазма, его толчки стали нерегулярными и отчаянными. С последним, жестоким толчком, он погрузился в неё глубоко и кончил, его горячая сперма наполнила ее всю.

Позже они лежали, не говоря. Он гладил её волосы. Она закрыла глаза.

— Ты думаешь, мы грешим? — прошептала она.

— Грех — это когда есть альтернатива.


— А у нас?..


— Только ты и я. И больше — ничто.

Снаружи снова заорал ветер. Где-то внизу прогремело — плита обвалилась. Но ни один звук не заставил их встать. Они лежали вместе, не как родные, не как любовники. Как двое, кто когда-то хотел выжить. Но теперь просто хотели чувствовать.

Утро началось без цвета. Мир за окном был серым, как пепел на ладонях. В воздухе висел не туман — уставшая радиоактивная пыль, медленно опускаясь на руины, как серая моль на ткань.

Она проснулась первой. Он ещё спал. Лежал на боку, обняв одеяло так, будто внутри него — не пустота, а её дыхание. Она смотрела на его спину. Там были родинки, старые шрамы. Всё в нём было реальным. Слишком реальным.

Когда он проснулся, небо уже начало светлеть.


— Ты уходила? — спросил он.


— Нет. Просто вставала. Проверить ловушки. Посмотреть на небо. Убедиться, что всё ещё здесь.

Он сел. Накрыл её ладонь своей.


— Мы больше не те.


— Мы никогда не были теми, кем надо.


— Думаешь, это был конец?


— Нет. Это было начало.


— Начало чего?


— Молчания между нами.

Весь день они молчали. Не из обиды. Не из неловкости. Просто каждое слово теперь звучало иначе. Он поднимался на крышу, смотрел вдаль через бинокль. Ища что-то.


Она мыла нож, счищая следы вчерашнего ужина, словно зная — следы важнее, чем сам поступок.
Они оба знали: теперь невозможно забыть. Нельзя разлепить пальцы, когда ты держал кого-то не как сына. Не как мать.

Вечером был стук. Далеко внизу, на первом. Они оба замерли. Снова стали прежними: осторожными, злыми, готовыми к бегству или убийству.

— Человеческий, — прошептала она. — Не как у мертвецов.


Он взял ружьё, она — топор. Спускались по лестнице, как по своим страхам. Шаг. Шаг. Задержка дыхания. Стук сердца. На третьем — кровь. Свежая. Не их. На втором — тело. Живое. Женское. Молодое.
Сильно ранено. Грудь двигалась — медленно, но двигалась. Она вскинула взгляд — глаза цвета мёда. И голос, похожий на сорванную струну.


— Помогите... пожалуйста...

Он замер. Она — нет. Выхватила у него ружьё.


— Стой, — сказал он.


— Не сейчас, — ответила она. — Это ловушка. Всегда так.


— А если нет?


— Тогда она отнимет у меня тебя, — сказала Нина соверщенно не ожиданно даже для себя самой.

Через миг, они молча несли девушку наверх. Он — за руки. Она — за ноги. Как в последний раз, когда вместе спасали кого-то. Уложили её на их матрас. Протёрли лоб. Дали воды. Он смотрел на рану — касательная, но глубокая.


Она смотрела на его лицо. На то, как он прикасается. С нежностью. С тем, чего не хватало ей. Ревность была не к телу. К моменту. К тому, как он впервые улыбнулся — с надеждой. Как будто хотел жить не только ради неё.

Ночью она подошла к нему.

Он сидел на краю лестницы, смотрел в темноту.


— Ты уже решил? — спросила она.


Он не понял.


— Что?


— Остаться с ней. Или уйти.


Он посмотрел в её лицо.


— Я никуда не уйду.


— Но ты уже не со мной.


Он опустил глаза.


— Я не знаю, как быть.


— Будь собой. Но не притворяйся, что мы — это прошлое.


— А что мы?


— Мы — те, кто не должен был выжить. Но выжил. И теперь несём за это цену.

Ночью мать лежала одна. Он был рядом. Но не с ней. Молча. Холодно. Ровно настолько, чтобы уже не греть. Но ещё помнить, как это было.

На следующее утро девушка заговорила. Звали её Лена. Из другого сектора. Долго шла. Много потеряла. Говорила тихо. Смотрела на него — в упор. Он отвечал. Улыбался. Они оба смеялись, когда обсуждали старые марки консервов. А мать... смотрела, как рушится то, что они с сыном строили из боли и холода.

Девушка поправляла бинт на плече, когда он вошёл.


— Спасибо, — сказала она. — Ты спас меня.


Он кивнул.


— Ты выдержишь.


Она улыбнулась — тепло, обнадёживающе. Как женщина, готовая открыть дверь. Но он уже не искал входа.

Он нашёл мать у огня. Та сидела, подогнув ноги, закутавшись в одеяло, будто хотела спрятаться от самой себя.
Он молча сел рядом. Несколько секунд — только дыхание и потрескивание тлеющего угля.
Потом он сказал:

— Я подумал... я могу спасти кого-то нового. Но только если не потеряю тебя.


— Я не прошу оставаться. Я прошу не лгать.


— Я не лгу. Я выбираю тебя.


— Ты не мой сын сейчас.


— И ты — не мать.


— Тогда кто мы?


Он коснулся её лица. Пальцами — бережно.


— Мы — то, что осталось.


— И ты хочешь быть со мной?


Он наклонился ближе.


— Я хочу дышать тобой. Впитаться в тебя, как в землю, где есть тепло. Где я родился, и где я останусь.

Когда она сняла с себя ткань, кожа блеснула в свете угля. Не молодая. Не идеальная. Но настоящая — со всеми шрамами, синими прожилками, чуть дрожащими ключицами.


Он целовал её медленно. Не как юноша, а как мужчина, который больше не боится. Она отвечала, сначала сдержанно, потом — с нарастающей тоской, будто в каждом движении старалась остановить время.

Их тела двигались в унисон. Как будто каждый изгиб — признание. Каждое касание — молитва. Каждое слово — только дыхание.

— Ты чувствуешь меня? — прошептала она, сжав его бедра.


— Я внутри тебя, — ответил он. — И я останусь.


— Навсегда?


— Пока всё не стихнет.

И когда всё слилось — плоть, память, боль, — они не разомкнулись. Лежали вместе, как обугленные корни, переплетённые в пепле мира. Он смотрел ей в глаза. А она — в его. Их лица были близко, как никогда. Как будто были созданы, чтобы видеть только друг друга.

Утром Лены не было. Лестница внизу — пустая. Следы — исчезли. Он не искал. Она не спрашивала. Они остались в своей крепости — на высоте, где никто не достанет.


Теперь он спал, положив голову на её грудь. А она гладила его волосы, не как сына. Как мужчину. Своего. Последнего.

Мир внизу продолжал разлагаться. Зомби шли, не глядя вверх. Они больше никого не искали. Потому что то, что искали — осталось там, где нет звука. Где всё растворилось в огне и коже.

Иногда любовь — это не спасение.
Это решение.
И если всё вокруг сожжено, 
ты выбираешь гореть вместе.