Да, грустная история, но поучительная) Автор опять на высоте) У буржуинов на лодки и прочие плавсредства рогатики сбегают просторы окияна бороздить, а наши храмы строят! Очень скрепно и поцриотично получилось))) Но фраерку бы люлей навалять и жинку хорошенько высечь не помешало))) Хотя слаба жена на передок оказалась, очень уж в открытую взбляднула, зря он её обратно принял, но... любовь/морковь, видать.

Да, когда погиб или умер, там какая-то логическая точка стоит. А когда пропал средь бела дня, хуже не придумать.

Чувство вины не дало бы устроить новую жизнь Ларе. Да и свекровь не дала бы устроить Ларе новую жизнь. А Ларе нужно завязывать с бухашкой. И ГГ сам допустил измену жены, разрешая ей флиртовать, а в ресторане уж слишком на это зациклился, в итоге жена изменила, он в бегах. 

Так ГГ в открытую в лоб дуре/жене сказал, что у них нешуточные траблы, а она за ним не ломанулась, ужралась в срач и опустилась до шлюхи на глазах всего честного народа. ГГ что мог сделал, остальное только на её совести, вот и получили все чистилище на несколько лет! В реальной жизни никакого прощения/примирения бы не было, разошлись бы как в море корабли...

А мама ГГ тоже гулена, от мужа бегала на лево. Лара лет через надцать ещё гульнет, а свекровь уговорит сына простить её. 

Она изучала каждую деталь их жизни, как психиатр, собирающий клиническое наблюдение. Всё было структурировано, методично. Она следила за тем, как Лара одевается, как говорит, как смотрит на меня. Она словно знала, что ищет, и была уверена, что найдёт. Мама говорила, что это «ради блага семьи», но я понимал, что для неё это было личной миссией.

Однажды мама заявила:

— Роман, я решила провести небольшую диагностику твоей жены. Это для вашего же блага!

Я попытался возразить, но она уже знала, что говорит. Утром я проснулся и обнаружил, что Лара куда-то исчезла. В квартире было тихо, только мамины шаги эхом отдавались по коридору. Я вошёл в комнату и увидел их вместе — мама и Лара, сидели за столом, будто старые подруги. Обстановка казалась почти дружелюбной, но я чувствовал напряжение, как перед бурей.

— Ну что, дочка, — начала мать, — давай разберёмся, насколько ты подходишь к жизни с Романом.

Лара, обычно такая уверенная и яркая, теперь выглядела потерянной. Мама задавала вопросы, которые были слишком личными, слишком глубокими. Она говорила о чувствах, о прошлом, о страхах. Я стоял в углу, молча наблюдая, как моя мать превращает мою жену в пациента.

— Расскажи мне, Кларисса, — продолжала мама, играя с чашкой чая, — как ты воспринимаешь наш союз? Что тебе даёт Роман? А что он получает от тебя?

Голос был спокойным, почти терапевтичным, но в каждом слове сквозило давление. Это был не диалог, а допрос. Лара молчала, затем ответила сдержанно, но в её глазах читалось напряжение. Мама не выпускала её из поля зрения. Каждый ответ анализировался, каждый взгляд интерпретировался.

— Ты не должна позволять себе быть слабой, — сказала мать, глядя прямо в глаза жене. — Если ты хочешь сохранить семью, тебе нужно быть более устойчивой. Нужно контролировать себя и свои эмоции.

Я видел, как Лара сжала руки на коленях. Она не привыкла к этому вниманию, к этим вопросам. Она не знала, как реагировать. Мама же, как всегда, шла к цели, не останавливаясь. И я, как безвольный зритель, наблюдал, как моя жена становится объектом исследования.

— Роман, — обратилась она ко мне, — ты должен помочь ей. Вы должны работать над собой. Это нормально. Это часть жизни.

Я хотел сказать, что Лара не больна, что это не клиника, а дом. Но слова застряли в горле. Мама смотрела на меня с уверенностью, будто именно она знала, что происходит. Я ничего не мог противопоставить. Ни авторитет, ни любовь. Только внутренний голос, который кричал: «Остановись!».

— Думаешь, это легко, — сказал я наконец, — быть объектом анализа. Как будто она пациент, а не жена.

Мама лишь улыбнулась:

— Это не анализ. Это помощь. А если помощь не требуется, то пусть будет хотя бы предостережением.

Я вышел из комнаты, закрыл дверь. В голове стучало. Я не мог больше смотреть, как Лара подвергается этой процедуре. Но я также знал, что сейчас не время вступать в конфронтацию. Сейчас нужно было сохранить хладнокровие. Сохранить семью.

Мать призналась, что сама пережила подобные отношения в молодости. Она рассказывала, как использовала нравственные ценности как инструмент контроля. Её рассказы были полны страсти и жажды власти. Я слушал, восхищённый и напуганный одновременно. Её голос звучал как приговор, но в то же время — как обещание силы. В её словах было что-то притягательное, почти религиозное.

— Роман, — сказала она, — любовь — это борьба. Ты должен научиться управлять своей женой, прежде чем она управит тобой.

Она говорила медленно, каждое слово будто закладывалось в мою голову как правило. Это был не просто совет — это была стратегия. Мама описывала свои прошлые романы как военные кампании, где победа достигается не только поцелуями и объятиями, а через манипуляции, через психологические позиции, через ловушки чувств. Она говорила о том, как заставляла мужчин «чувствовать себя виноватыми», как внушала им чувство долга, как заставляла их думать, что они обязаны быть рядом, что они — едва ли не герои, спасающие её от жизни. И все эти методы она применяла с холодной точностью, как настоящий психотерапевт, работающий на эмоциональную разборку.

Её уроки превратились в практику. Мы начали экспериментировать с властью в отношениях. Я стал применять то, что узнал от матери. Начиналось всё невинно — немного игры, немного шутки. Но со временем это стало опасным балансом между любовью и контролем. Я начал замечать, как Кларисса меняется. Сначала она смеялась над моими намёками, потом начинала кокетничать, потом — сопротивляться. Иногда я выигрывал, иногда терял, но всегда чувствовал, как игра становится реальной.

Однажды вечером, после очередного семейного ужина, мы остались одни. Лара стояла у окна, глядела в ночь, и я заметил, как в её глазах мелькало что-то странное. Не страх, не гнев — скорее, внутренняя борьба. Я подошёл к ней, положил руку на плечо:

— Что ты думаешь?

Она не ответила сразу. Только глубоко вздохнула и сказала:

— Ты стал другим. Ты стал… жестче. Как будто ты уже давно не мой муж, а какой-то… другой человек.

Я улыбнулся, хотя внутри меня всё сжалось. Мне хотелось показаться сильным, уверенным. Но я понимал, что каждый шаг в этом направлении приближал нас к краю пропасти.

Кларисса сопротивлялась. Она отказывалась быть объектом этих игр. Но её собственное прошлое начало раскрываться. Оказалось, что она тоже не была безгрешной. Её скрытая жажда власти проявилась в самых неожиданных моментах. Она начала возвращаться к своим прежним методам флирта, к тем самым танцам, которые когда-то чуть не разрушили наш союз. Однажды, в ресторане, она снова попала в ситуацию, похожую на ту, что произошла раньше. На этот раз с молодым программистом из её отдела. Он был красив, умён, внимателен. И она, как всегда, не смогла удержаться.

Я видел, как она смеётся, как ведёт его взглядом, как двигает телом в такт музыке. И мне вдруг стало ясно: её сопротивление было лишь частью игры. Она тоже хотела власти. Она тоже хотела контролировать. Она не хотела быть узником — она хотела быть хранительницей решёток.

После этого случая она стала ещё более отстранённой. Мы стали играть в свои «духовные» игры. Мама наблюдала за нами с интересом, как опытный врач, наблюдающий за пациентом. Она давала советы, указания, иногда даже вмешивалась. Её слова становились для меня законом. А Кларисса — объектом эксперимента.

Однажды, во время одного из наших «уроков», я сказал:

— Ты хочешь быть свободной? Хорошо. Но тогда ты должна знать, что свобода — это не отсутствие правил. Это выбор. Выбор быть или не быть. Принять или отвергнуть. Любить или использовать.

Лара смотрела на меня, как на чужого человека. В её глазах читалась боль, но она не отводила взгляда. Она знала, что я не шучу. И, кажется, она начала понимать, что сама втянута в эту игру. Она не могла больше игнорировать, что её поведение, её реакции, её выборы — всё это было частью чего-то большего. Чего-то, что нельзя было остановить.

— Ты думаешь, я не знаю, как это делается? — спросила она, наконец. — Думаешь, я не играла раньше? Я тоже не идеал. Я тоже ошибалась. Я тоже хотела быть нужной. Но теперь я хочу быть собой. Без масок. Без твоих уроков. Без твоих правил.

Но я уже знал, что это невозможно. Правила — это основа. Они дают порядок. Они дают смысл. И если Лара хочет быть собой, она должна стать такой, какой я могу принять.

Игра продолжалась. И каждый день становился всё опаснее.

**
Свекровь не остановилась на этом. Она организовала внезапную проверку у Лары. Это был настоящий удар — такой, что даже вспышка гнева и отчаяния, которую я испытал раньше, теперь показалась мне детской глупостью. Мама действовала как профессиональный оперативник, только вместо полицейского сценария — её собственная версия психиатрической разведки. И вот она, уже со своим «специалистом», который «случайно» оказался рядом. Он был человеком строгого вида, с бородой, непроницаемым взглядом и манерами человека, привыкшего к власти. Он начал задавать вопросы, требовать документы, изучать поведение Лары. Она становилась объектом анализа, а не человеком. Я наблюдал за этим с чувством тошноты, будто сам стал пациентом, стоящим в очереди на диагностику.

— Роман, — сказала мама, подчеркивая каждое слово, будто это было приговор, — если ты хочешь сохранить семью, тебе нужно действовать решительно. Ты должен понять, кто здесь главный.

Её голос звучал уверенно, почти священно. В нём было всё те же слова, которые она произносила, когда ещё была моим врачом-психиатром, но теперь они были обращены лично ко мне. Каждый слог был пропитан властью, каждый тон — холодной уверенностью. Я хотел возразить, но слова застревали в горле. Как можно спорить с женщиной, которая уже начала свою игру, и выигрывает? Её глаза смотрели прямо в мою душу, будто она знала, где у меня слабые места, и уже сейчас готовила следующий удар.

Отец, как всегда, стоял на её стороне. Он поддерживал каждое её решение, каждую акцию. Он не был активным игроком, но его пассивная поддержка усилила эффект. Он не говорил много, не кричал, не вмешивался, но его одобрительные кивки, его молчаливое согласие создавали атмосферу давления. Он был тем самым фундаментом, на котором строились её интриги. Его присутствие добавляло веса её словам, делало их законными, неизбежными.

Они начали строить против меня план. Не просто так — методично, как настоящие психологи-маньяки. Они знали, что я боюсь потери, что я не могу жить без семьи. Они знали, что Лара — мое слабое место, и использовали это как клин между мной и всем остальным. Их цель была ясна: лишить меня семьи, показать, что я не способен на нормальную жизнь. Что я — больной, неадекватный, неуправляемый. Их цель — превратить меня в пациента, как Лару.

Мама не останавливалась. Она шла дальше. Сначала это были небольшие проверки — телефон, компьютер, сообщения. Потом — анализ поведения, общения, эмоций. Потом — внезапные визиты, неожиданные разговоры, контроль. Она превращала наш дом в лабораторию, а нас — в экспериментальные крысы. И каждый шаг был направлен на то, чтобы расколоть нас изнутри.

— Ты должен понять, сынок, — сказала она однажды вечером, когда мы сидели за столом, — любовь — это не чувство. Это процесс управления. Если ты не контролируешь, тебя потеряют.

Отец кивнул, соглашаясь. Он не высказывался, но его согласие было достаточным для меня. Я чувствовал себя затравленным. Каждый день становился все более опасным. Каждый шаг — все более предсказуемым. Они начали использовать меня против меня самого. Я пытался сохранить равновесие, но их действия превращали меня в чужого себе. Я перестал быть мужем, отцом, сыном. Я становился пациентом, подозреваемым, обвиняемым.

Мама знала, как играть. Она знала, как использовать страх, как внушать сомнения, как заменить любовь на контроль. Она не позволяла мне ни на минуту забыть, что я — её сын, что я обязан ей. И что если я не буду делать то, что она хочет, то я снова окажусь один. Один, как тот самый временный рабочий в храме, который исчез три года назад. Она напоминала мне об этом постоянно, как будто хотела, чтобы я запаниковал.

— Ты должен понять, Роман, — повторяла она, — ты не можешь доверять своей жене. Ты должен доверять мне. Я знаю, что делаю. Я видела, как другие парни теряли всё. Я не позволю этому случиться с тобой.

Отец не возражал. Он сидел за столом, пил чай, кивал головой. Он не был агрессивным, но его молчание было хуже любого упрёка. Он не говорил, но он поддерживал. Он не кричал, но он участвовал. Он был частью игры, частью системы. И я чувствовал, как меня медленно, но неумолимо толкают в угол.

Их план был прост: поставить Лару перед фактом, сделать её зависимой от них, заставить меня смириться. Они знали, что я не могу потерять её. Они знали, что я не могу жить без неё. И поэтому они начали применять психологические уловки, манипуляции, давление. Они не собирались просто управлять ситуацией. Они хотели уничтожить меня. Чтобы я не мог больше сопротивляться. Чтобы я не мог больше быть собой.

А Лара... Лара стала их инструментом. Она стала частью этой игры. Они научили её, как манипулировать мной, как использовать мою любовь как оружие. Она не хотела этого, но они заставили её. Они заставили её выбирать: я или они. И она выбрала их. Хотя внутри, возможно, не хотела. Но выбор был сделан. И теперь я был один. Один, как прежде. Только теперь я не мог уйти. Потому что уйти куда? Куда-то, где меня найдут?

Каждый день становился всё страшнее. Каждый разговор — игрой. Каждый взгляд — подозрением. А их план — неотвратимой реальностью. Они строили против меня стену, которую я не смог бы прорвать. Они строили систему, в которой я не имел права на ошибку. На свободу. На любовь.

Я чувствовал, что меня медленно, но неумолимо загоняют в ловушку. И мне оставалось только одно — либо сдаться, либо попытаться вырваться. Но какой ценой?

**
Я пытался бороться. Я хотел защитить свою жену, свои чувства. Но каждый шаг, который я делал, встречался с новыми препятствиями — как будто меня загоняли в ловушку, и из неё было только одно выход — капитуляция или полный разрыв. Мама и отец создали вокруг меня сеть, из которой трудно было выбраться. Они использовали каждый мой недостаток, каждую слабость. Никаких открытых конфронтаций, никаких громких слов. Только холодная, методичная работа по подтачиванию моей психики. Их инструменты были психологическими, но эффект был физическим — давление на сердце, боль в желудке, тоска в душе.

Моя мать была мастером внушения. Она говорила мне, что я слаб, что я упустил контроль, что я позволил Ларе стать «свободной женщиной». А отец — он просто наблюдал, кивал головой, поддерживал её взгляд, как будто он тоже знал, что я болен. Что я — человек, которому нужна помощь. И эта помощь, по их мнению, заключалась в том, чтобы лишить меня семьи, чтобы показать, что я не достоин быть мужем, отцом, сыном. Чтобы я снова стал пациентом, а не человеком. И они это делали с удовольствием, почти как хирурги, которые знают, где именно сделать разрез, чтобы боль была максимальной.

***