Лиза смеется, кривится от боли, но остановиться не может. Смотрю на нее и не понимаю. Чего тут смешного-то? Может она от этого умом тронулась?

— Какой ты еще глупый, дон Хуан. У всех женщин такое раз в месяц бывает. Пройдет через три-четыре дня, успокойся. Там меня сейчас лучше не трогать. Иди ко мне.

Я придвинулся ближе, так что оказались мы лицом к лицу. И опять, как первый раз, в глаза друг другу смотрим. Лиза меня здоровой рукой за шею обхватила и тянет.

— Поцелуй меня. Чего ты ждешь? — сказала она совсем другим голосом. Таким, от которого мураши по телу бегают, сердце колотится и уд привстает.

Вот, странно. От чего так? Всего лишь поцелуи, а женщину чувствуешь совсем иначе. Роднее, ближе, чем когда в нее удом толкаешься. Или я все неправильно делаю, и пежиться надо как-то иначе? Не было у меня еще как у Ирмы с Александром, по любви. С графиней не считается, там не захочешь, скажешь жё тем. Она же красивая была, до невозможности. Сейчас думаешь о ней, и всё как-то... тускло. Не взаправду. Если ключик не подходит к замку, как не старайся — дверь не откроется. Разные мы. А вот, к примеру, взять Лизу. Она хорошая, настоящая, но раненая. И не в плечо, а в сердце. Какой человек в здравом уме станет жизни губить, да еще за это жалование получать? Покривилась у нее душа, выправлять надо. А может она через душегубство смерти ищет? Или искупления за итальянскую вендетту. Пойми-ка эту женщину. Но почему меня к ней тянет? Почему в груди тесно? Нет, к графине тоже тянуло, но там другое, неземной красоты ради и ради удовольствия. А тут? Неужели это и есть то самое, что люди любовью называют?

— Не умеешь ты целоваться, дон Хуан, — сказала Лиза с улыбкой. — Но я тебя научу.

— А ты откуда знаешь, как надо? — говорю. — Ты же никогда... — и замолчал. Это ж я ей прямо сказал, что у нее никогда мужика не было, а только три насильника. Ой, дурень! Надо бы повиниться.

— Прости меня, глуподырого, — говорю.

И она меня поняла, без разъяснений.

— Пустое. А знаю, потому что я женщина. У нас это от природы.

***

На занятиях с месье Фурне появилась еще одна ученица. Кто бы вы думали? Ага. Ирма Хамя... Халамя..., тьфу ты. Да разве важна фамилия? Иноземцы, будь они неладны. Мы вот живем же без фамилий, и ничего.

Я так обрадовался, когда она вошла в комнату с аспидной доской в руках, что заулыбался как баламошка и вскочил, опрокинув стул. Вот почему Александр перенес занятия из гостиной в дальнюю комнату — чтоб нам двоим учиться сподручнее было. И мешать никто не будет.

Когда я целовал Ирме руку, меня аж трясло, а она нежно улыбалась и смотрела ласково. В моих штанах, конечно, сразу стало тесно. Я ж ее голой видел! Знаю, какая она, когда ей томно от наслаждения, и как она сама ласку делает. Эх, головой понимаю, что поздно, нельзя, но разве телу объяснишь?

— Спасибо вам. Каждый день буду этто говорить, — прошептала Ирма.

А чего шептать? Учитель-то все равно по-русски ни бельмеса не понимает. Ой! Месье Фурнье тут, а я чужую сударыню вожделею. Посмотрел я на него виновато, а он ничего, улыбается, кивает одобрительно и говорит: — Бьен жуэ, бьен.

Мол, я молодец, делаю все правильно. Сели мы за стол, стали цифры за учителем мелом рисовать. Ирма аж язык высунула от усердия. Посмотрел я на ее доску, а там не цифры — целый рисунок. Дом стоит, вокруг деревья и два человечка за руки держатся. У человечков под ногами имена: Irmatta, Nikitta. Ирма доску развернула и локтем меня пихает. А бровями так вверх — понял, нет?

Я ничего не понял, но из вежливости кивнул. Ирма картинку сразу стерла и цифры писать стала. Чего это она хочет? В соседний лес зовет что ли? А зачем? Что еще за тайны?

Весь урок думал, ничего в голову не пришло. Да и некогда было. Когда у месье Фурнье все цифры закончились, он нас танцам стал учить. Вдвоем-то самое оно. Как бы я один танцевал? Обнялись мы с Ирмой как положено, рука в руке, в глаза друг другу смотрим, а у меня уд встал. Какие могут быть танцы? Кружусь, изгибаюсь, ногой сучу, как велено, а перед глазами туман. Все туфли Ирме оттоптал. У нее-то не в пример лучше моего получается, она же баба, а скоро совсем сударыней станет. Танцы и всякие изящности у них это от Бога.

Ну, думаю, сейчас опять в портки влажные мечты брызнут. Вот будет конфуз! Кое-как до конца урока дотянул.

А после урока Ирма без слов потянула меня за собой. Так с досками и мелом в лес мы и ушли. Что за нетерпение? Завела она меня в самую чащу — оглянешься и не подумаешь, что где-то рядом столица.

На малой полянке Ирма остановилась и смотрит на меня, будто что-то в глазах ищет или ждет, когда я спрашивать стану. А я уж и хотел, непонятно же ничего. И камзол вон весь в колючках, хорошо не порвал еще. Но она меня опередила. Глаза опустила, губу кусает и красная вся стала, вроде стыдно ей от чего-то.

— Отвернитесь... пожалуйстта, — говорит.

Ну, думаю, по голове-то, чай, не ударит. Отвернулся. Всякие мысли у меня были, пока я куст малины рассматривал, но та-а-ко-ое! Слышу, зовет:

— Никитта.

Повернулся, а Ирма одежку всю с себя скинула, в обувке только осталась и стоит, глаза в землю.

— Э, — говорю, — вы чего это удумали?

Но сам любуюсь, глаз оторвать не могу. Вот она, совсем как лесная фея, даже срам не прикрыла — сложила руки на животе и крутится вправо-влево, вправо-влево, как дите малое, когда стесняется. Разве что палец в рот не сунула.

— Этто все, что у меня есть, — говорит. — Примите в благодарность за вашу заботту. Меня учили, что нужно отдавать долг, но у меня ничего нет.

Как бы ни хотелось согласиться на такой соблазн, но проснулось во мне невиданное упрямство. Опять я завел свою шарманку про рыцаря и проклятие, аж сам себе удивился. А уд мой, наверное, околотнем дрочёным меня бы обозвал, если б говорить умел, и за голову схватился, если б у него руки были.

Вижу, Ирма лицо скуксила и заплакала. Что за напасть? Опять бабские слезы!

— Брезгуетте? Некрасиваая? — спрашивает она, и всхлипывает обиженно.

Усадил я ее на платье, сел рядом и давай комплиманы отвешивать. Из книжки, те, что вспомнил, и даже про лесную фею завернул. А про Александра не стал пенять, враз же догадается, что подглядывал. Доболтался, бабский угодник. Повалила меня Ирма на землю, налетела с поцелуями, а сама-то голышом, трется сиськами о камзол, ногами длинными обхватила, не вывернешься. Не драться же с ней.

Сдался я. Внутри будто огнем полыхнуло. Стал я с себя одежку рвать, а Ирма кюлоты уж сдергивает, дрожит от нетерпения.

Но не вышло у нас, как они с Александром нежно миловались. Снасильничала она меня. Ух, что за баба! Как только я уд пристроил куда следует, в нее будто бес вселился — скачет на мне, сиськами трясет, змеей извивается, рычит, стонет и за губу кусает в кровь. А я еще снизу жару поддаю, чуть уд не сломал. Если все суомки такие, то не завидую я тамошним мужикам.

Ярилась Ирма на мне, за волосы тягала, царапала употела вся. Скользкая стала как русалка из воды вышедши.

Вдруг она ка-а-к заорет:

— Юмалаута-а-а! Все-е-е!

Глаза закатила и упала на меня, будто ее бревном по голове огрели. Горячая, душная, мокрая. Телом вздрагивает и дышит тяжко. Вот оторва! А я так и остался ни с чем, от удивления даже о себе не подумал. Уд-то так и остался в ней торчать. Ирма отдышалась, потянулась и слезла с него с хлюпом. Села рядом, смотрит на меня и улыбается. Застенчиво так, словно бесы ее опять в тело вернули, и стала она прежняя.

— Твой кюрпа самый лучший на светте, — говорит. И облизнулась.

Я и не сразу понял, что она теперь меня на ты стала называть. Не до того было. А что такое кюрпа я догадался, когда она меня за уд схватила. Цап его ладошкой и в рот тянет. Да не как Ульянка, а со всей серьезностью к делу отнеслась. Подышала сперва на него, как на замерзшее окно, кончиком языка по плешке покружила, а пальцами-то под шулятами щекочет. Я терплю, хочется мне продлить это райское наслаждение. Жду, что еще она учинит.

Устроилась Ирма между моих ног, зад вверх отклячила и давай мне языком нализывать, где пальцами щекотала, а уд ладошкой поглаживает. Такое обращение с собой я уж не вытерпел — зажмурился, сейчас брызну, что есть силы. Ирма видно следила, подмечала, что со мной делается. Обхватила уд губами и рраз! Он у нее во рту. Полностью. Уткнулась она носом в волосья и сопит, выжидает. А плешка моя куда-то в горло ей провалилась. Как раз в самый момент. Задергался я, толкаюсь, а Ирме только этого и надо. Горлом дергает, глотает и не давится. Откуда бы в ней такая удаль?

Отпустила она обмякший уд, ладошкой утерлась и говорит:

— Когда захочешь, еще приду. Только... — она опять потупилась. — Александру не надо говорить.

— Люб он тебе?

Она кивнула.

— А как же ты...

— Этто другое. Ради матери. Долг.

— Но я же тебя не неволю. Даже наоборот.

Ирма мотнула головой.

— Этто здесь, — и в грудь себя кулаком стукнула.

Я только плечами пожал. Странные они, иноземки. Одна готова всю себя отдать, когда от нее этого не требуют, другая со смертью играет за свои грехи. Чужие они. Непонятные. Вот где перпендикула — у них в голове, а совсем не там, где я искал.

***

Думаете, это конец? И да, и нет. Были и другие случаи, достойные описания, но эти истории совсем о другом. А если бы я рассказал всему свету о делах тайной экспедиции, то не быть мне живым. А у меня ведь жена, дети.

Как я до этого дожил, пожалуй, поведаю, нет здесь никакой тайны.

После пяти лет службы, после наших с Лизой лихих дел на пользу державе, самый важный человек в тайной экспедиции Степан Иванович Шешковский пожаловал Александру высокую должность, а государыня наградила титулом. Так я оказался не у дел. Закончились опыты Александра и Григория надо мной ничем. Императрицу я так и не увидел, но кольцо Анны Воронцовой храню. Выручало оно меня не раз, так зачем же от полезной вещи отказываться.

И головокружительных высот, как граф Орлов я не достиг. Отдал Александр Григорию серебряный рубль, и дело с концом. Пусть. Это все ничего, я не в обиде. И так уж в столице задержался дольше, чем следовало.

С Ирмой после нашей собачей случки в лесу так ничего и не случилось, видно расколдовала она меня. Переехала она с Александром на Невскую проспективную улицу, где живут все богачи. Там уж она всех затмила — стала первой красавицей Петербурга. Сменила свою иноземную веру на православную, а заодно имя взяла человеческое — Анна. Прям как наша императрица сделала, дай Бог ей здоровья.

Лиза... Лиза пропала. Даже не попрощались. Думается мне, что Степан Иванович такие дела ей поручил, что ни одна душа не знает, кто она теперь и где. Нужные державе люди просто так не пропадают.

Отпустили меня восвояси с тяжелой мошной, за все годы-то до краев скопилось. Хватило на дом недалеко от трактира Бюзье, еще и осталось.

Да, я вернулся. Слово дал, надо держать. Но Ульянка меня не дождалась, вышла замуж за вдового купца и уехала в какую-то тьмутаракань. Есть ли у нее дети, не ведаю. Бог ей в помощь.

День моего возвращения стал самым важным в жизни. Потому что я наконец-то кое-что об этой самой жизни понял. И счастье обрел, о котором мечталось.

Вылез я из ямщицкого возка, поклажу у дороги свалил и стою, осматриваюсь. Трактир на месте, ничего не изменилось. Вдруг топот, визг! Налетела на меня какая-то девица, обняла за шею и повисла.

— Кто ты? — спрашиваю.

Смотрю на нее и не узнаю. Глазищи голубые-голубые, на носу горсть веснушек, а косы русые аж до колен достают. И на ощупь такая ладная, тельная.

— Васька я. Василиса, — говорит. И смеется.

Мать честная! Это ж Васька рябая, моя товарка по играм. Вот уж кому Бог отрядил красоты, даже с довеском. А была-то лягушонкой, и смотреть не на что.

— Я так тебя ждала, Никитка, так ждала, а ты все не едешь!

Прижалась она ко мне и всхлипывает.

— Ты же насовсем? Не вернешься опять в свою столицу?

Я головой покачал и молчу. Соображаю, сколько ж ей лет исполнилось. Вроде семнадцать уже. Она еще крепче меня обняла и шепчет горячо:

— Я себя берегла. Для тебя. Всех ухажеров отвадила. Знаешь, какой я тебе женой буду! Самолучшей на всем свете.

Так мы и пошли с ней в трактир. Васька на мне висит, ногами обвивает, а я ее под мягкое держу, чтобы не свалилась. И так мне благостно на душе стало, не передать.

С тех пор она с меня и не слезает. Я в дом, а она бежит, запрыгивает и обнимает. Пока всего не зацелует, не отстанет.

И чего я уезжал? Чего искал? Не зря же люди говорят — где родился, там и пригодился. Но ежели с другой стороны посмотреть — оно того стоило. Остался бы, может и Василису не разглядел. Когда только мечтаешь, а за мечтой не следуешь, не очень-то вокруг смотришь, больше на небо. А там что? Пустота.