Галина стояла у перил, обмахиваясь ладонью, пока ветер с моря чуть шевелил её влажные от пота волосы. Ноги всё ещё дрожали, а липкость между бёдер напоминала о том, что произошло в кустах. Она бросила взгляд на Сергея — тот уже сидел у костра с мужиками, хохотал над чем-то, размахивая бутылкой пива. Незнакомец, докурив сигарету, подмигнул ей издалека и скрылся в толпе танцующих, оставив её с колотящимся сердцем и смутным чувством тревоги.

К полуночи музыка на эстраде стихла, магнитофон захрипел в последний раз, и отдыхающие начали расходиться по своим пансионатам и палаткам. Сергей, шатаясь, подошёл к Галине, обнял её за плечи и пробормотал:

— Ну что, Галь, домой пойдём? Умотался я с этой доской да с пивом...

Она кивнула, стараясь не смотреть ему в глаза, и они побрели вдоль берега к своему номеру в пансионате — маленькой комнатушке с продавленным диваном и облупившейся краской на стенах. Сергей рухнул на кровать, не раздеваясь, и почти сразу захрапел, а Галина, сбросив платье, ушла в крохотную душевую, чтобы смыть с себя песок, пот и следы чужих рук. Горячей воды не было, и она, стиснув зубы, стояла под ледяным душем, пока кожа не покрылась мурашками. Но липкость между ног не уходила — она чувствовала, как сперма незнакомца всё ещё внутри, и это ощущение жгло её сильнее, чем стыд.

Наутро Сергей проснулся с похмелья, мрачный и молчаливый. Галина суетилась, собирая завтрак из вчерашнего хлеба и банки кильки, стараясь вести себя как ни в чём не бывало. Но он вдруг поднял на неё глаза — красные, с лопнувшими сосудами — и буркнул:

— Ты вчера где шаталась, пока я с мужиками сидел?

Она замерла, ложка с килькой повисла в воздухе.

— Да нигде, Сереж, на эстраде была, танцевала, ты ж сам видел, — ответила она, стараясь держать голос ровным.

Он хмыкнул, потёр виски и встал из-за стола, пробормотав что-то про «прогуляться». Галина выдохнула, думая, что пронесло, но тревога в груди только росла.

Сергей вернулся через час, и лицо его было тёмным, как грозовая туча. В руках он держал смятую пачку «Явы», которую явно где-то подобрал, а за ним топтался какой-то мужичок из местных — невысокий, с редкими зубами и хитрым взглядом. Галина узнала его — он торговал пивом у пляжа и вечно болтался рядом с отдыхающими, подслушивая сплетни.

— Ну что, Галина Васильевна, расскажи-ка мне, — начал Сергей, и голос его был низким, с дрожью, какой она раньше не слышала. — Этот вот, — он кивнул на мужичка, — говорит, видел тебя вчера в кустах с каким-то усатым. И платье твоё цветочное, говорит, задранное до ушей было. Это что ж такое, а?

Галина почувствовала, как кровь отливает от лица. Она открыла рот, чтобы соврать, но горло пересохло, и слова застряли.

— Да врут всё, Сереж, кто я тебе, шалава какая? — выдавила она наконец, но голос дрогнул, и это выдало её с головой.

Сергей шагнул к ней, и в глазах его было что-то страшное — не просто злость, а смесь боли и ярости, как у загнанного зверя. Мужичок хихикнул, но тут же отступил к двери, поняв, что пахнет жареным.

— Я ж тебя, сука, с завода взял, в люди вывел, а ты... — начал он, но не договорил. Рука его взлетела, и Галина не успела увернуться — тяжёлая ладонь инженера, привыкшая к станкам, влепила ей такую оплеуху, что она отлетела к стене. Голова загудела, в ушах зазвенело, а из уголка рта потекла кровь.

— Сергей, не надо, я... — попыталась она вымолвить, но он схватил её за волосы, рванул к себе и швырнул на пол. Старый деревянный пол скрипнул, а она ударилась коленом так, что слезы брызнули из глаз.

— Молчи, тварь! — рявкнул он, и тут началось. Он бил её молча, сосредоточенно, как будто вымещал всё — годы на заводе, тёплый лимонад вместо пива, свою усталость и её равнодушие. Кулаки его, длинные и костлявые, врезались в её рёбра, плечи, лицо. Она пыталась закрыться руками, но он отшвыривал их, оставляя синяки на запястьях. Один удар пришёлся под глаз — кожа лопнула, и кровь залила щеку, смешиваясь с соплями и слезами.

Мужичок у двери давно сбежал, а Галина уже не кричала — только хрипела, свернувшись в комок на полу. Сергей остановился, тяжело дыша, посмотрел на свои красные кулаки и на неё — распластанную, с задранным подолом и разбитым лицом. Потом плюнул ей под ноги и вышел, хлопнув дверью так, что стёкла задребезжали.

Галина сидела в углу комнаты, сжимая мокрую тряпку у разбитого лица, когда дверь распахнулась, и вместе с Сергеем вошли его дружки. Их шаги гулко отдавались по скрипучему полу, а запах перегара и пота заполнил тесное пространство.

— Вот она, шлюха моя, полюбуйтесь, — сказал Сергей, ткнув в неё пальцем. — Докажи теперь, что мужикам верна, а то я с тобой жить не буду.

Она вскинула глаза, полные ужаса, но не успела даже встать — Коля, тот, что со шрамом на подбородке и сальными волосами, шагнул к ней первым. Его рука, жилистая и грязная, с чёрными ногтями от заводской работы, сомкнулась на её запястье, как клещи. Он рванул её к себе с такой силой, что она споткнулась, а тряпка упала на пол, оставив багровый след от крови на её ладони.

— Ну что, шалава, щас проверим, верная ты жена или нет, — прохрипел он, оскалив зубы в кривой ухмылке, от которой вонь табака и дешёвого портвейна ударила ей в лицо. Галина закричала — резкий, надрывный вопль вырвался из её горла, но тут же оборвался: второй дружок, здоровяк с бычьей шеей и красной мордой, подскочил сзади. Его лапища, огромная, как лопата, и липкая от машинного масла, зажала ей рот, заглушив звук. Пальцы впились в её щёки, оставляя чёрные следы смазки на коже, а запах бензина и металла забил ей ноздри, заставив задыхаться.

— Если не кончишь, значит, мужа любишь, — бросил Вася, здоровяк, с хриплым смешком, отпуская её лицо и хватая за волосы. Она билась в его хватке, пытаясь вырваться, но силы были неравны. Коля схватил её за вторую руку, выкручивая её назад, пока суставы не хрустнули, и они вместе толкнули её к дивану. Галина рухнула на продавленные пружины лицом вниз, а старое цветочное платье, уже порванное у подола, задралось до талии. Коля рванул ткань с треском, обнажая её голое тело — синяки от побоев Сергея багровели на бёдрах и рёбрах, а кожа лоснилась от пота и страха.

— Давай, Серый, смотри, щас узнаем правду, — сказал Коля, расстёгивая ремень одной рукой, а другой прижимая её к дивану. Вася перехватил её руки, вытянув их над головой так, что плечи заныли, и навалился коленом, удерживая её. Коля плюнул себе на ладонь, мазнул по штанам и вытащил свой член — толстый, багровый, с вздувшимися венами. Он схватил её за бёдра, раздвинул ноги рывком и вошёл в неё — грубо, без подготовки, вгоняя себя в её сухую, ноющую щёлку с такой силой, что она взвыла от боли.

Звук утонул в подушке, куда Вася прижал её лицо. Коля двигался жёстко, каждый толчок сопровождался шлепком и его рычанием. Её тело дёргалось, ноги скользили, но он сжимал её ягодицы, впиваясь пальцами до синяков. Сергей стоял у двери, скрестив руки, и смотрел — глаза пустые, губы кривились в усмешке.

— Если кончит, значит, шлюха, — процедил он, и Коля оскалился, ускоряя темп. Галина стонала от боли, но её тело, предательски привыкшее к грубости после пляжа, начало отвечать — между ног стало влажно, несмотря на страх и унижение.

— Дай ей в рот, — бросил Сергей. Коля вытащил член, липкий от её соков, перевернул её на спину и навис над лицом. Вася рванул её за волосы, заставляя открыть рот, и Коля всунул себя внутрь — глубоко, до горла. Она задыхалась, слёзы текли, но он долбил её рот, пока слюна не потекла по подбородку. Через минуту он спустил ей в горло, заставив давиться, и отвалился.

Вася занял его место, перевернув её на живот. Он плюнул ей между ягодиц и вошёл в щёлку, долбя с такой силой, что диван скрипел. Потом переместился выше, вгоняя член в её жопу — она закричала, но он сжал её горло, заглушая хрипы. Коля подлез снизу, и они начали вдвоём — вразнобой, растягивая её до предела.

Галина сопротивлялась, но тело подвело — боль смешалась с жаром, и её щёлка запульсировала. Вася тёр клитор грубыми пальцами, Коля мял грудь, и она, задыхаясь, выгнулась — оргазм накрыл её против воли, судороги пробежали по бёдрам, а стоны вырвались из горла, заглушённые рукой Васи. Они заржали, чувствуя, как она сжимается вокруг них.

— Кончила, сука! Шлюха и есть! — заорал Коля, спуская в неё снова.

Вася кончил в жопу, вытащил член и пнул её в бок, оставив грязный след.

— Готово, Серый, твоя баба выебана во все дыры, — сказал он, застёгивая штаны. Они ушли, хлопнув Сергея по плечу, а он посмотрел на Галину — голую, в слезах и сперме, с синяками по всему телу — и плюнул ещё раз.

— Завтра на поезд, домой поедешь. Чтоб я тебя больше не видел, — бросил он и вышел.

Галина осталась одна в тесной комнатушке пансионата, распростёртая на продавленном диване, где пружины впивались в её избитое тело. Дверь, хлопнувшая за Сергеем и его дружками, оставила за собой гулкую тишину, нарушаемую только её прерывистым, хриплым дыханием. Она лежала, не шевелясь, уставившись в облупившийся потолок, где паутина в углу колыхалась от сквозняка. Её ноги, липкие от спермы и крови, дрожали, не в силах сомкнуться, а между бёдер всё ещё пульсировала тупая боль, смешанная с жжением от грубого вторжения. Платье, порванное в клочья, валялось рядом, как тряпка, пропитанная потом и грязью, а на животе и груди засыхали мутные пятна, оставленные Колей и Васей. Она попыталась поднять руку, чтобы вытереть лицо, но мышцы свело судорогой, и ладонь бессильно упала обратно на диван.

Сил встать не было — ни физических, ни душевных. Она лежала так всю ночь, то проваливаясь в тяжёлый, липкий полусон, то вздрагивая от боли, когда пыталась сменить позу. К утру в комнате запахло сыростью и её собственным телом — смесью пота, крови и чужой похоти. Солнце пробивалось сквозь мутное окно, освещая багровые синяки на её ногах и руках, следы пальцев на шее и распухшее лицо, где глаз заплыл так, что едва открывался. Она знала, что Сергей велел ей убираться на поезд, но даже мысль о том, чтобы дойти до вокзала, казалась невыполнимой. Ноги не держали, а внутри всё ныло, как будто её разорвали пополам и бросили гнить.

День прошёл в забытьи. Она не ела, не пила — только лежала, глядя в пустоту, пока слёзы не высохли, оставив на щеках солёные дорожки. К вечеру следующего дня в дверь постучали — сначала тихо, потом настойчивее. Галина не откликнулась, и тогда замок щёлкнул, и в комнату вошла уборщица — пожилая тётка с морщинистым лицом и седыми волосами, собранными в тугой пучок. Она остановилась на пороге, втянула воздух носом и сморщилась от вони, а потом увидела Галину. Глаза её округлились, рот приоткрылся, но вместо крика она только охнула и перекрестилась.

— Господи, девка, ты жива ли? — пробормотала она, подойдя ближе. Галина повернула голову, но не ответила — голос пропал, как будто его вырвали вместе с остатками достоинства. Уборщица, поколебавшись, бросила тряпку, которой собиралась мыть пол, и выбежала в коридор, громко зовя кого-то из администрации. Через полчаса в комнату ввалились двое милиционеров — оба молодые, с ленивыми глазами и прокуренными усами, в мятых формах, пропахших табаком и дешёвым одеколоном.

Они встали у двери, не торопясь подходить ближе, и закурили, пуская дым в потолок. Один, с редкими зубами и кривым носом, присвистнул, оглядывая её тело.

— Ну и видок у тебя, гражданочка. Кто это тебя так? — спросил он, ткнув сигаретой в её сторону. Второй, повыше, с пятнами пота под мышками, хмыкнул и сплюнул на пол.

Галина, собрав остатки сил, села, подтянув к себе обрывки платья, чтобы прикрыть грудь. Её голос дрожал и срывался, когда она начала говорить, заикаясь на каждом слове:

— М-муж... и его дружки... они меня... избили... и... — Она запнулась, чувствуя, как горло сжимается от стыда, но всё же выдавила: — Изнасиловали. В-все трое.

Менты переглянулись, и тот, что с кривым носом, затянулся сигаретой, выпуская дым через ноздри.

— Ага, семейные разборки, значит. А чего ж ты, мужу своему рога наставила, поди? — сказал он с ухмылкой, будто это всё объясняло. Второй кивнул, почесав подбородок.

— Давай, собирайся, в участок поедем, там разберёмся, — добавил он, но в голосе не было ни капли сочувствия, только скука и раздражение.

Они подождали, пока она, шатаясь, натянет на себя остатки платья — рваную ткань, едва прикрывающую бёдра, с пятнами крови и спермы, которые уже засохли в корку. Её ноги подгибались, и один из ментов, буркнув что-то про «неумеху», подхватил её под локоть, почти волоча к машине. Уборщица осталась стоять в дверях, качая головой и шепча что-то про «грех».

В участке было душно и тесно — за деревянным столом сидел дежурный, толстый майор с красным лицом, лениво листая газету. Двое ментов, что привезли её, швырнули её на стул перед ним и отошли к углу, перешёптываясь и хмыкая. Галина снова рассказала всё, запинаясь и глотая слёзы, — про Сергея, про Колю и Васю, про то, как они её били и насиловали, не щадя ни одной части тела. Майор слушал, не поднимая глаз от газеты, только иногда хмыкал и постукивал карандашом по столу.

Когда она закончила, он наконец посмотрел на неё — взгляд был тяжёлый, мутный, как у человека, которому всё давно осточертело.

— Ну и что ты хочешь, гражданка? Чтоб мы мужа твоего за шкирку сюда притащили? — спросил он, откинувшись на стуле. — Такие дела, знаешь, неохота разбирать. Семейное это всё, сами виноваты.

Галина открыла рот, чтобы возразить, но тут мент с кривым носом, стоявший в углу, шагнул к ней, ухмыляясь.

— А может, ты не всё рассказала, а? Может, сама напросилась? — сказал он, расстёгивая ремень на штанах. Второй, с пятнами пота, хохотнул и подошёл ближе, хватая её за волосы.

— Давай, покажи, как ты умеешь, шлюха пляжная, — прохрипел он, рванув её голову к себе. Галина дёрнулась, но сил сопротивляться не осталось — её тело было слишком измучено. Тот, что с кривым носом, вытащил свой член — короткий, но толстый, с резким запахом пота, — и ткнул ей в лицо. Она зажмурилась, но он сжал её челюсть, заставляя открыть рот, и всунул себя внутрь, вгоняя до горла. Она захлебнулась, кашлянула, но он только сильнее вцепился в её волосы, двигаясь быстро и грубо, пока слюна не потекла по её подбородку.

— Соси, сука, а то хуже будет, — прорычал он, а второй мент, держа её за шею, ржал, подначивая товарища. Майор за столом лишь хмыкнул, не отрываясь от газеты, будто это было в порядке вещей. Через минуту первый кончил — горячая струя ударила ей в горло, и она закашлялась, давясь, пока он не вытащил член и не вытер его о её рваное платье.

— Моя очередь, — бросил второй, толкая её на колени. Его член, длинный и вонючий, уже торчал из штанов. Он схватил её за уши, как за ручки, и засунул себе в рот, долбя её с такой силой, что голова её моталась назад-вперёд. Она хрипела, задыхалась, но он только сжимал сильнее, пока не спустил ей на лицо, оставив липкие потёки на щеках и во рту.

Когда они закончили, её швырнули обратно на стул, тяжело дышащую и дрожащую. Майор наконец отложил газету и махнул рукой.

— Всё, свободна. Иди домой, мирись с мужем, и не позорься больше, — буркнул он, а менты, застёгивая штаны, заржали, хлопнув друг друга по плечам. Её вытолкали из участка, даже не записав показания толком, — с синяками, рваным платьем и свежей спермой на лице, стекающей по подбородку. Улица встретила её жарой и равнодушием прохожих — никто не остановился, не спросил, что с ней. Она побрела вдоль дороги, не зная, куда идти, с пустыми руками и раздавленной душой. Поезд ушёл, дом был закрыт, а жизнь, казалось, закончилась в той комнате, а потом окончательно — в участке.

Сергей уехал в город на следующий же день после того, как оставил Галину разбитой и униженной в пансионате. Он сел на утренний поезд, мрачный и трезвый, с чемоданом, в котором лежали его вещи и ни одного напоминания о ней. В вагоне он молчал, глядя в мутное окно, где мелькали сосны и пыльные дороги, а в голове крутилась только одна мысль — стереть её из своей жизни, как пятно с заводского станка. Вернувшись на завод, он сразу подал на развод — заочно, через суд, даже не уведомляя её лично. В те времена такие дела решались быстро, особенно если мужик с завода, да ещё с репутацией «порядочного», а жена — «гулящая». Судья, пожилой мужик с седыми висками, выслушал его короткий рассказ о «предательстве» и штампанул решение, не задавая лишних вопросов. Галина узнала об этом позже, когда ей пришло письмо с казённой печатью, но к тому моменту ей было уже всё равно.

На заводе слухи о её «пляжных похождениях» разлетелись быстрее, чем запах смазки в цеху. Сергей не молчал — он рассказал свою версию дружкам за бутылкой водки в курилке: как застал её «с усатым», как она «позорила его перед всеми». Коля и Вася добавили красок, хвастаясь, как «проучили шлюху», и вскоре её имя — Галина — стало на заводе синонимом грязи. Мужики в столовой отпускали шуточки, тыкая друг друга локтями: «Галька-то, говорят, за бутылку пива любому даст», — а бабы из бухгалтерии, что раньше звали её на чай, теперь отворачивались, шепчась за её спиной. Её уволили через неделю — официально «по сокращению», но все знали, что начальнику просто не хотелось держать «такую» в коллективе. Её трудовая книжка осталась чистой только на бумаге, а в жизни — запятнанной навсегда.

Подруги, с которыми она курила по вечерам и болтала о мужиках, тоже отвернулись. Сначала они слушали её сбивчивые оправдания — про незнакомца, про Сергея, про милицию, — но потом одна за другой находили отговорки: «Дети заболели», «Муж не пускает». В их глазах читалось презрение, смешанное со страхом — вдруг эта «зараза» перекинется на них? Последняя, Нинка, что жила через дорогу, прямо сказала в лицо: «Ты сама виновата, Галь, нечего было юбку задирать», — и хлопнула дверью, оставив её на пороге с пустыми руками.

Слухи доползли и до родителей — до маленького посёлка в ста километрах от города, где её отец, старый вояка с орденами за войну, держал дом в железном порядке. Мать позвонила первой, плача в трубку: «Галя, что ж ты натворила, люди говорят, ты с кем попало...» — но отец вырвал телефон и заорал так, что у неё уши заложило: «Чтоб ноги твоей тут не было, шлюха подзаборная! Чтоб сдохла, позорище!» Она приехала к ним через неделю, надеясь укрыться, — с синяками, в рваном платье, с сумкой, где лежали только сигареты и пара рублей. Отец встретил её на крыльце с ружьём в руках — не стрелял, но наставил ствол и проревел: «Вон отсюда, мразь, пока не пришиб!» Мать выглянула из-за занавески, но не вышла — только всхлипнула и отвернулась. Галина ушла, не оглядываясь, под его крики, что она «хуже фашистов» для его чести.

Она начала скитаться по знакомым — ночевала у дальних родственников, у бывших коллег, у случайных людей, что жалели её за стакан самогонки. Но везде её гнали — то за сплетни, то за то, что «мужикам глаза строила». Деньги кончились быстро, работы не было — кто возьмёт бабу с такой репутацией? Она стала пить — сначала портвейн за рубль, потом что подешевле, а потом и вовсе самогон, что гнали в подвалах. Волосы её, когда-то пышные и блестящие, спутались в колтуны, кожа пожелтела, а тело, ещё недавно округлое и крепкое, обвисло, покрытое синяками и царапинами от пьяных драк. Она спала где придётся — на лавках, в подъездах, у вокзала, где её иногда подбирали мужики за полбуханки хлеба или глоток водки.

Через год её нашли на том же вокзале, где когда-то начиналась её дорога к морю. Она лежала в углу, у стены привокзального сортира, завёрнутая в рваное пальто, что подобрала на помойке. Лицо её было неузнаваемым — опухшее, с провалившимися глазами, покрытое грязью и коростой от болячек. В руке торчала игла — кривая, самодельная, с остатками мутной дряни, что ей продали за последние копейки. Она умерла тихо, ночью, от передоза — никто не заметил, как она перестала дышать, пока утром уборщик не пнул её ногой, думая, что пьяная. Тело её увезли в морг, но опознать было некому — родные отвернулись, а Сергей давно жил новой жизнью с новой женой. Её закопали в общей могиле, без имени, под номером, в яме с такими же, как она, — забытыми и сломанными.

Пляж, солнце, тот незнакомец с густыми усами — всё это осталось где-то в прошлом, как выцветшая открытка, что валяется на дне ящика. Её жизнь, начавшаяся с жаркого лета 86-го, закончилась в грязи, в вони вокзала, под равнодушным взглядом зимнего неба.