В этот вечер в большом доме Журбиных было необычайно шумно. Еще бы, Дуняшка правнука Мотю родила. Когда привезли ее из роддома, младенца развернули, чтобы перепеленать, дед Матвей, шаркая большими ногами, подошел, потрогал корявым пальцем маленький членик и сказал: «Наш, журбинский!». На что младенец напрягся, чихнул и громко пукнул.

Вечером у большого стола собралась вся журбинская семья: дед Матвей Журбин, Илья Матвеевич Журбин – его сын, Агафья Карповна Журбина – жена Ильи, Алексей Журбин – младший сын Ильи, Тоня Журбина – единственная и любимая дочь Ильи, Виктор Журбин, Антон Журбин, Костя Журбин - сыновья, Лида Журбина, Дуняша Журбина - снохи и Александр Александрович Басманов – друг и главный антагонист Ильи Матвеевича.

Хорошо сидели, и выпили крепко. Мужики – водки, бабы – разных настоек, до которых Агафья Карповна была большая мастерица. И, разумеется, разговор крутился вокруг детей и внуков.

— Вот! – говорил возбужденно Илья Матвеевич Сан Санычу. – Каких детей мы с Агашей наплодили, а все из-за работы! Придешь, бывало, со смены усталый, а она и стопочку поднесет, и накормит, и напоит, и спать уложит. А как она в постели-то горяча была! Ох, ты!

— А сейчас-то что остановились? – поинтересовался Сан Саныч

— А вот! – Илья показал другу растопыренную пятерню. – Вот, видишь? Пять! А если сжать? Кулак! И этим кулаком мы мировую буржуазию по башке!

— А что второй кулак? Слабо?

— А второй пусть молодежь исполнит! Лидка вот, Тонька тоже в холостых ходит!

— Да она же еще в школу ходит?

— Да! Осенью в десятый пойдет! А потом на завод и замуж!

Тоня на торжество надела все лучшее: кружевные трусы и лифчик, комбинацию, зеленый пояс с резинками, фильдеперсовые чулки, тонкое шелковое платье и белые туфли-лодочки. Все это богатство на совершеннолетие подарил ей брат Алексей, с которым она была более чем дружна. Тоня была влюблена в собственного брата и была готова на все, чтобы удержать его возле себя подольше. Алексей никогда особо не церемонился с сестрой, изрядно надоедавшей ему своей привязанностью. Например, когда Лешка поставил во дворе турник и начинал на нем корячиться, она тоже захотела гимнастических упражнений, но ей не хватало ни роста, ни прыгучести, чтобы забраться на перекладину, и тогда Алексей подсаживал ее, засовывая руку ей между ног. Она повисала на турнике в школьном платье и фартуке, а он, сдвинув в сторону простые трикотажные трусы, гладил ее по мокрой щелке. А однажды Тоня бесцеремонно залезла к нему на чердак глухой безлунной ночью.

— Леша, ты спишь?

Лешка рукоблудничал, но быстро спрятал свой жилистый член, готовый извергнуть семя, под одеяло и пробормотал как бы спросонья:

— Чего хотела!

— Тебя!

Разумеется, теперь Алешка был готов вдуть кому угодно. И томной беременной Дуняшке, и широкобедрой красавице Лиде, и мускулистой Тоне, которая, невзирая на ее сиськи и письки, сложением и манерами больше напоминала мальчика, чем девушку-школьницу.

— Я вспомнила, как ты меня везде щупал, пощупала там, и так захотела по-женски, по-настоящему! Только боюсь забеременеть, вот!

— А чего бояться? Лидке скажем, она в больнице работает, аборт сделает. Чпок, и все, делов-то!

Тоня рассмеялась.

— Ну, тогда ладно!

— Тише ты! – шикнул на нее Лешка. – Дед услышит!

— А он знает! – призналась Тоня. – Я ему все рассказала, а он меня сюда послал. Вот!

Хороший у нас дед, с пониманием, подумал Лешка, откидывая одеяло.

— Ты сейчас в чем?

— В рубашке я.

— Снимай! Я-то голый!

— Правда?

И она зашуршала льняной тканью, скидывая смутно белевшую в августовской тьме рубаху.

— Вот и я голая!

— Тогда садись аккуратно на член, сама направь его во влагалище, и осторожно садись, медленно!

Она встала над Лешкой, расставив ноги, затем присела, взяла в руку Лешкин немаленький член, и направив его в свое узкое лоно, резко присела. Так ей посоветовала сделать Дуняшка, когда Тоня пристала к ней по поводу первой брачной ночи. Присела и вздрогнула от острой сладкой боли. Вздрогнул и Алексей, почувствовав, как его член, как таран, смяв все преграды, пронзил ее девичье влагалище и уткнулся в святая святых всякой женщины – матку. Тоня, закусив губу и закрыв глаза, начала движения вверх и вниз, постепенно убыстряя их, а Алексей, изловчившись, нашарил все-таки батарейный фонарик и включил его. Яркий желтый свет осветил Тоню, прыгавшую на Лешкином члене, и окрасил ее ладное загорелое тело с маленькой трепетной грудью в темно-янтарный цвет. Упражнялась в верховой езде Тоня недолго, потому что Лешка, застонав, выстрелил в глубину ее мускулистого лона затяжную струю, а потом еще и еще...

Потом они долго лежали, Лешка на спине, а Тоня – на его крепком мускулистом плече и обсуждали переход с клепки на сварку в современном судостроении, а хитрый дед Матвей, простоявший на лестнице возле чердачного окна весь половой акт и вернувшийся к себе в комнату, долго крутил лохматой головой, кряхтел и ворочался в своей одинокой постели. К рассвету он заснул, но проспал недолго, ибо ему приснились Тоня, беременная Дуняшка и Лида, разумеется, все голые. Тоня и Лида манили, как русалки, его руками, а Дуняшка, наоборот, глядела строго и сказала, хлопая себя по объемистому животу:

— Это – твой!

Дед тут же проснулся, потому что его старый член, дергаясь, как в далекой юности, извергал все, что Матвей накопил за последнее время, прямо в чесучовые кальсоны...

...Илья Матвеевич и Александр Александрович, выпив еще, крепко заспорили:

— Вот, Санька, скажи, почему у меня пятеро детей, а у тебя – ни одного? Где социальная справедливость?

— Мы со своей так и не успели обзавестись, но хотели, слабая она была, «испанки» не пережила. А потом – все работа, сначала страну строили, потом война, а теперь уже и незачем. Правда, в одном месте – наверняка есть. Я тогда мотался по Союзу, общежития, поезда, вокзалы – все слилось. Под Рыбинском станция есть одна. Сижу я, значит, в буфете, стопочку принял, закусил. Подходит цыганка, садится рядом, говорит, дай, погадаю. Я руку выдернул, не люблю этого потустороннего, а она подол задирает, мягкие сиськи достает и на стол! Ого, думаю, Санька Басманов, зовут поработать над улучшением цыганской породы!

— Ф-фу! – сощурился Илья Матвеевич. – Грязные они!

— Вот и я думал, грязные, а эта – чистая, щупай и нюхай, где хошь. Опять за руку взяла и за станцию ведет. Ну, я, как телок на веревочке, иду за ней, а там кибитка об одну лошадь. Ну, залез я вслед за ней в кибитку, она тут же опрокинулась на спину, сборчатый цветастый подол к подбородку задрала, а там волос, как в лесу деревьев! Ну, как водится, куст между ног, волосы по животу и на грудях даже. Не удержался я, штаны скинул, ну и вдул ей по первое число! Кибитка трясется, лошадь фыркает, дергает, того гляди, понесет, а я ее мну, как тесто, и, словно плотник рубанком, тело телом стругаю...

— Потом не искал?

— Да где ж их найдешь? Кочевые они... Так что, думаю, одного тогда я точно настругал!

Помолчали, а Илья Матвеевич мутным взором оглядел не в меру разошедшихся гостей. Виктор, Антон и Костя отъединились. Антон что-то рассказывал. Илья прислушался.

— Взяли мы немецкий городок, уютный такой, почти целый. Вызвал нас полковник, приказал взять пятерых бойцов и найти дом, пригодный для штаба. Пошли. На окраине нашли двухэтажный кирпичный особняк, даже стекла целые. Гаврилюк, старшина, стучит в дверь. Долго стучал, мы уж думали на первом этаже окно вынести, но кто-то все-таки открыл. Немка, женщина. Стоит на пороге. Словно не пускает. Я ей объяснил, как мог, мол, нам надо войти. Головой качает: «Найн, найн!». Но отошла, впустила. Вошли, смотрим. На первом этаже камин, ванная, биллиардная. На второй поднимаемся, немка впереди, в шелковом халате с драконами, сзади – разрез, а в разрезе – короткий пеньюар и ноги голые, полные, белые. Смотрю, Гаврилюк желваки по щекам катает, а у Сергеева слюни натуральные текут. Я Антонова внизу оставил, вход охранять, мало ли что. Впятером поднялись, осмотрели. Кабинет с рыцарями, две спальни и еще ванная комната. В общем, дом богатый, подходящий. Только вот хозяйка мне сразу не понравилась, суетливая какая-то, угодливая. В кабинете подошла к дивану, села глубоко и ноги расставила. Ебите, мол, и не спрашивайте. Смотрю, мужики шаровары приспустили, концы дрочат, повелись, значит. Одни из чувства мести, как Гаврилюк, другие, как Сергеев, из похоти. А она раскорячилась еще сильнее, пизду руками растянула, дыру показывает. Тут и меня прихватило, хуй стоит вовсю. Но ведь был приказ не мародерничать и местное население не обижать, иначе – расстрел или штрафбат. Короче – дилемма, ебать или не ебать, вот в чем вопрос! Тут часы огромные на полу стоят, да как зазвонят! Бомм, бомм! А снизу – автоматная очередь! Еще одна! МП-40 против ППШ! Потом сразу тишина и топот, и очередь сквозь дверь. Меня в ногу зацепило, я упал сразу, бойцы за диван сховались. Тут дверь распахнулась, «фриц» ворвался, с автоматом и в полевой эсэсовской форме. Автоматом щелкает, а стрелять не может. Заклинило! Автомат бросил, «вальтер» из кобуры тянет. Да не судьба! Гаврилюк его одиночным срезал прямо в лоб. А немка: «Менш, майн менш!». Муж, значит. Вскочила, подбегает в распахнутом халате. Сиськи трясутся, слезы капают. Этот «менш» Антонова порешил, и нас хотел. Ребята сорвались, ебали эту немку прямо на трупе немца часа четыре, и пристрелили потом, а мне мою царапину перевязали, и в санбат. Вот так-то!

— Ну, а ты? – сглотнув слюну, – спросил Костя.

— А я что? Тоже присоединился, как мог. На одной ноге прыгал, но вставил. А как же. Кровь за кровь!

— Так никакого разбирательства не было? – поинтересовался Виктор.

— Какое там! Немцы вскорости нас из городка выбили, да и ребята подумали, эту суку немецкую из МП-40 пристрелили. Так что все – шито крыто. Ежели что! Но особист в санбат приходил, интересовался, что у нас там за стрельба была.

— А мы как-то город освободили, а там – публичный дом! – сказал Виктор.

— Ого! – одновременно воскликнули Антон и Костя.

— Вот и я тогда сказал: «Ого!». Наши доктора быстро всех осмотрели, хотя у них и без этих польских шлюх дела было выше головы. Раненых и контуженых быстро в тыл отправили, а уже через сутки примерно вечером проститутки красный фонарь у входа зажгли. Смотрю, мои бойцы смотрят на фонарь и перешептываются. Намылились, значит. Денег ни у кого нет, ни наших, ни немецких, так они в обед хлеб экономят и тушенку «Второй фронт» у старшины выпрашивают. Я же не могу своих бойцов без командования оставить, и держать в расположении тоже не имею морального права, поэтому пошел с ними.

Заходим, значит, а там, братки, обстановочка, что твой дворец культуры! И мрамор, и бархат, и статуи древнегреческие, и картины. Копии, конечно, но очень выразительные! И на всех картинах были изображены голые женщины в самых соблазнительных позах, мужики с торчащими членами и совокупляющиеся пары. Одну скульптуру я запомнил особо. Она изображала и мужчину, и женщину.

— Двоих, что ли? – спросил Костя.

— Нет. Одновременно обоих в одном теле!

— Ну, ничего себе! И что же, со всеми подробностями? – поинтересовался Виктор.

— Ага! У него, или у нее и член, и груди, и яйца, и половые губы! О, как!

— Не верю! – воскликнул Костя. – Там все не поместится!

— Ну, почему же, пояснил Виктор. – Если все маленькое.... Встретила нас дородная женщина, вся в розовых кружевах и перьях, и сказала:

— Что панове жолнежи хотят?

Если кто не знает, то жолнежи – это солдаты по-польски. И вот самый разбитной «жолнеж» подходит к ней и без обиняков говорит:

— А поебаться у вас можно?

А она смотрит без отрыва на кучу буханок черного, консервных банок и, глотая слюну, отвечает:

— Конечно!

Она отступила к двери и постучала костяшками пальцев, на ее зов выпорхнули разнообразные девицы, то есть ярко, но не крикливо одетые в разноцветные пеньюары на голое тело. Они выстроились перед нами и скинули свою легкомысленную одежонку. Ой, братцы, я никогда не видел столько голых девок сразу! Тут были и маленькие девические сиськи, и отвислые большие, как кабачки, и круглые дискообразные! А была одна девица с разными грудями: одна у нее была громадная, неохватная, а другая - крохотная, ладонью прикрыть можно. А уж волос там и кудрявых, и словно причесанных на прямой пробор, а у одной - целый куст! И блондинки, и рыжие, и чернявая была одна.

— Ну, и какую же ты выбрал? – затаив дыхание, спросил Костя.

— А мне выбирать не пришлось. Бойцы девок разобрали, и остался я один на один с той, которая старше всех. Она у них за командира была. По-ихнему, экономка. Красноармейцы уже ебутся вовсю, оружие, правда, не бросают. У каждого за спиной на ремне винтовки и автоматы болтаются и в такт движениям постукивают.

— Ну, а ты-то как? – снова спросил Костя.

— А меня экономочка за руку взяла, ласково так. А рука у нее маленькая, мягкая, не рабочая, в общем. Берет и за ширму ведет. А там у нее лежанка отдельная. Ну, и встала передо мной, как Сивка-бурка перед Иванушкой-дурачком, и медленно снимает свой пеньюар с лентами. А у самой, вы не поверите, аж три сиськи огромные!

— Нет, такого не бывает! – засомневался Антон.

— Ну, почему же! – заступился за брата Костя. – Вон у коров по четыре соска бывает, а иногда и по шесть.

— Ладно, – согласился Антон. – Давай дальше!

— Мало того, – продолжил свой рассказ Виктор. – Волос у нее не было совсем!

— Лысая, что ли? Как наш медник из бригады?

— Нет, с головой у нее был полный порядок, вот ТАМ полная пустыня, и даже не саванна.

— Сбрила, наверное, – предположил Антон.

— Возможно, не знаю. Но когда она села на свою лежанку и ноги растопырила, присмотрелся я, а у нее два влагалища! Одно высоко, под самым животом, а другое, как у всех, между ног.

— Ну, это ты, братец, врешь! – снова усомнился Антон. – Показалось, наверное, с голодухи без женского полу.

— Нет, не показалось, – спокойно возразил Виктор. – Я ей в оба свой «огурец» засовывал. В первое-то она морщилась, как от боли. Тесное оно и короткое, а вот второе – нормальное, я в него и кончил. Да и разрез у нее соответственный, от живота до самой жопы.

— Ну, а дальше? – снова поторопил брата Костя.

— Что же, лежим, отдыхаем. Вдруг стрельба, крики вдалеке: «Противник! К оружию!». Бойцы, кто как был, кто – голый, кто – полуголый, кинулись к окнам. И тут, братцы мои, пришла мне в голову шальная мысль. Черта ли лысого нам эти девки сдались! Командую: «Делай, как я!». Хватаю свою старушку, вставляю ей раком, куда придется, и тащу ее к окну. И бойцы своих шлюх похватали и к окнам их приставили. Так и отбились. Генерал потом смеялся: «Ловко вы и беса потешили, и врагов положили!». Наград, правда, не обещал, но мы рады были, что не убили никого.

— И девок?

— И девок. Видать, немцы к ним тоже захаживали. Жалели, значит.

— Да, история! – со вздохом промолвил Костя. – Я вот не воевал, молод был, мне и рассказать нечего.

— Ты в Казахстане что-то строил, – напомнил ему Антон. – Неужели и вспомнить нечего?

— А, да! – обрадовался Костя. – Что строили, не скажу, подписку давал о неразглашении, но стройка, братцы мои, грандиозная! Котлованы, сколько бетона вбухали. Когда-нибудь эта стройка прогремит на вес Союз, да что там, на весь мир!

— А жили-то как?

— Хорошо жили. У нас, молодых специалистов целая деревня своя была. Когда немцы из Казахстана в ГДР переехали, дома, ведь, с собой не заберешь, вот в немецкой деревне и жили. Хорошие, аккуратные домики, печечки, сараи добротные. Скотины, конечно, никакой, но кизяки в сараях остались. Ими и топили. И помощниц нам прислали из местных, из казахов, значит. Не успели мы чуть обжиться, смотрим, арбы едут, верблюдами запряженные, а в арбах – девушки местные, обком прислал, значит. Ничего, так. Лица широкие, лопатой, черноволосые, в халатах, на ногах – чувяки и сапожки. Ноги, правда, у всех кривые. Ну, да это ничего. Как один сказал, крепче обнимать будет.

— И как, обнимали? – поинтересовался Антон.

— Я тогда неженатый был. Смотрю, а одна, ничего так, на меня смотрит и улыбается. Я подошел, руку ей подал, а она, ловкая, спрыгнула сама, стоит и смотрит снизу вверх. На голове у ней не тысячи косичек, а две косы такой баранкой уложены, правда, волосы черные, как вороново крыло. Ну, отвел ее в дом, а она, вместо того, чтобы жилье осмотреть, сразу к кровати подбежала, на живот легла и ждет.

— Ну, а ты ей? – заинтересованно спросил Виктор.

— А что я? Подолы ей на спину задрал, щупаю руками. Ноги-то у нее хоть и кривые, но крепкие, жопа мускулистая, как у лошади, но маленькая, твердая. А между ног – заросли, кусты саксаула! Волосы жесткие, как черный войлок, ничего не видать, никаких деталей, значит. Пришлось на ощупь действовать. Скажу по секрету, братцы, внутри она была лучше, чем снаружи. Влагалище узкое, бугристое, возишь хуем туда-сюда, словно по кочкам с горки на санках едешь. У моей Дуняшки по-другому все устроено, нутро мягкое, гладенькое, лежит, постанывает. А эта, как зверек дикий, визжит и плачет одновременно. Ну, и кончил я по первости быстро, как школьник. Чуть подергался, и все, а месяца через два совместной жизни забеременела она, да председатель местный другую прислал, такую же бешеную. С ней я уже подольше кувыркался. Оказывается, политика партии такая была, чтобы все нации перемешать и породу улучшить. Такие вот дела!

— Улучшил?

— Думаю, да, пять девушек поменял. Как-то вечером помощницы наши собрались на улице, кизяков натащили, костер разожгли. Одна на балалайке ихней бренчит, а другие пляшут. Выдержать, братцы, такое зрелище долго нельзя! Они ведь голые плясали. Ну, мужики их выхватывают из токовища и тут же на кошме постеленной дерут почем зря. Веселуха, значит, такая!

— Ну, а пили что?

— Кумыс хмельной. Ничего так, в нос шибает, а еще есть простой, на каждый день, и чай. Обязательно с молоком, сахаром и солью, иногда масло добавляли или густую сметану. А вот баранину я так и не полюбил, хотя для местных она – первейшее блюдо. И жарят ее, и варят, и в плов кладут. А вот плов хорош! Там запах бараний отбивается напрочь, сколько там морковки, лука, перца и чеснока. Жирный плов чаем запивать обязательно! Тот плов, что у нас в столовых подают, ни в какое сравнение с казахским не идет! Так, суррогат. Только продукты изводят!

— Так! – раздался громкий голос Ильи Матвеевича Журбина. – Давайте по последней и спать! За то, чтобы нашей журбинской породы прибывало в год по одной, и никак иначе!

Выпили, и стали расходиться по «каютам»...

93308   22 36   +10 [5]