Жил в одном королевстве рыцарь по имени Элван. Не слава о его подвигах на турнирах или сила в бою составляли его суть, а одна-единственная добродетель — верность. Верность его прекрасной даме, леди Изабелле, жене могущественного и грозного герцога де Монфора. Он готов был тысячу раз сложить голову у ее ног, и сама мысль о ней наполняла его сердце тихим, священным трепетом.

Замок герцога жил своей шумной, иерархичной жизнью. С рассветом его каменные громады пробуждались гулом голосов, лязгом оружия со двора, где тренировались солдаты, и запахами из кухонь — дымом от очагов, ароматом свежеиспеченного хлеба и вареной солонины. В главном зале, под перекрестьями высоких готических окон, герцог творил суд, а вечерами за длинными дубовыми столами его вассалы пили густое вино, вспоминая былые походы. Но для Элвана весь этот мир существовал лишь как фон, как шумная рамка для тихого святилища — крыла с покоями леди Изабеллы.

Каждую ночь, когда в замке воцарялась тишина, прерываемая лишь мерными шагами патрулей на стенах да завыванием ветра в бойницах, Элван занимал свой пост у резных дубовых дверей опочивальни леди Изабеллы. Он стоял неподвижно, как каменное изваяние, в полном боевом облачении. Его латы, обычно сиявшие на солнце, здесь, в полумраке коридора, освещенного лишь дрожащим пламенем факела, отливали тусклым свинцом. Стоять там, слышать за дверью ее ровное дыхание или легкий шорох шелкового одеяния — вот что было для него высшей наградой. Он был ее тенью, ее безмолвным стражем, и в этой роли заключен был весь смысл его существования.

Однажды ночью, когда факелы в коридоре уже догорали и отбрасывали длинные, пляшущие тени, привычная тишина была нарушена. Не звуком шагов, а едва уловимым скрипом дверной петли. Элван замер. Дверь приоткрылась не настежь, а лишь на столько, чтобы пропустить человека. И этим человеком был не герцог, его господин, что находился в отъезде. Это был стройный, высокий мужчина в плаще, который, крадучись, вышел из покоев леди и растворился в темноте коридора, даже не взглянув на рыцаря.

В груди Элвана что-то разорвалось. Горячая волна ревности и гнева подкатила к горлу, сжимая его стальными тисками. Рука сама потянулась к эфесу меча. Один шаг, один крик — и он мог бы настичь негодяя, потребовать ответа. Но ноги его словно вросли в каменные плиты пола. Он был на посту. Он дал клятву охранять эту дверь, и покинуть ее значило предать свою службу, предать саму идею верности. Стиснув зубы до хруста, с глазами, полными жгучего стыда и боли, он остался стоять, впиваясь пальцами в латы. Он не сдвинулся с места.

На следующее утро леди Изабелла призвала его к себе в будуар. Воздух здесь был густ и сладок от аромата сушеных лепестков и дорогих восточных благовоний. Она сидела в позолоченном кресле у высокого стрельчатого окна, залитая солнечным светом, который играл в ее распущенных волосах, прекрасная, как всегда. Рядом на столике из слоновой кости стоял недопитый кубок с вином и валялась раскрытая книга с роскошными миниатюрами.

— Мне рассказали о вчерашней ночи, Элван, — начала она, и голос ее был сладок, как мед, но в уголках губ таилась насмешка. — Мне известно, что ты видел. И мне известно, что ты не сдвинулся с места. Твоя преданность службе выше личных чувств. Это восхитительно.

Элван молча склонил голову, не в силах вымолвить ни слова. Он видел отблеск солнца на паркетном полу из дубовых плашек, чувствовал на себе ее спокойный, изучающий взгляд.

— И за эту преданность, — продолжала леди Изабелла, жестом подзывая служанку, — я желаю оказать тебе честь. Отныне ты — мой фаворит. Мой самый верный рыцарь.

Служанка подала ей изящную шкатулку из черного дерева. Леди Изабелла открыла ее и извлекла пару искусно сделанных оленьих рогов, отполированных до ослепительного блеска, инкрустированных извивами серебра.

— Я дарю тебе их, — сказала она, протягивая рога Элвану. — Ты будешь носить их на своем шлеме. Пусть все знают о моем особом к тебе расположении.

Элван взял тяжелый, холодный дар. В ушах стучала кровь. Он понимал весь унизительный, ядовитый смысл этого подношения. Он не был ее мужем, но эти рога были символом, понятным каждому в королевстве. Но в его преданном сердце нашлась изощренная лазейка: раз она дарит ему это, значит, она ценит его. Значит, он ей не безразличен. Значит, даже в своем позоре он удостоен ее внимания. На его лице появилась улыбка — горькая и в то же время искренняя.

— Благодарю вас, моя госпожа, — прошептал он. — Это высокая честь.

Изабелла улыбнулась, словно кошка, сытая и довольная. Она медленно, с грацией хищницы, откинулась в кресле и, приподняв подол своего шелкового платья, обнажила ступню. Нога ее была удивительно бела, с высоким подъемом и изящными пальцами, отполированными, как мрамор. Она была босой.

«Целуй ногу Дамы своего сердца, мой верный рыцарь, — повелела она мягко, но с непререкаемой властью в голосе. — В знак благодарности за мой дар».

Сердце Элвана замерло, а затем забилось с такой силой, что звон стоял в ушах. Весь его мир сузился до этой бледной, прекрасной ноги. Он не видел ни богатых гобеленов на стенах, ни солнечного света за окном. Только ее. Он медленно, словно находясь в трансе, опустился на колени. Казалось, он падает с высокой башни. Каменные плиты холодно встретили его колени, даже сквозь стальные наколенники. Он склонился в низком, подобострастном поклоне, его шлем почти коснулся пола. В его движении не было страсти, лишь обожание, смешанное с горечью и рабским поклонением.

Он протянул руку, но не посмел коснуться. Его пальцы дрожали. Затем он наклонился еще ниже и губами, сухими от волнения, с трепетом, доходившим до святотатства, прикоснулся к ее ноге. Он поцеловал нежную, прохладную кожу у основания ее пальцев, вдыхая тонкий аромат лаванды и ее соблазнительной женской плоти. В этом прикосновении была вся его жизнь, вся его вера, вся его сломанная гордость. Он целовал ее ногу с чувством глубокого унижения, которое, в извращенном парадоксе его души, возносило его на седьмое небо блаженства. Это был поцелуй раба, признающего свою владычицу, поцелуй грешника, припадающего к святыне, которую он никогда не сможет по-настоящему обладать. Он задержался на мгновение, чувствуя под губами биение ее пульса, и этот миг для него был вечностью.

С тех пор жизнь Элвана обрела новый, странный и мучительный ритм. Он по-прежнему стоял на страже у дверей ее опочивальни. Теперь на его шлеме красовались те самые рога, блестевшие в свете факелов, как насмешливые короны его позора. Он слышал за дверью сдержанный смех, шепоты, шаги, которые принадлежали другим мужчинам. И каждый раз, когда дверь открывалась и оттуда выходил очередной фаворит — то румяный капитан стражи, то юный трубадур с томным взором, — Элван замирал по стойке «смирно», глядя прямо перед собой, сжимая свою боль глубоко внутри, словно драгоценный и ядовитый талисман.

А утром он являлся на поклон к леди Изабелле. Он преклонял колено перед ее ложем, брал ее тонкую, бледную руку и с благоговением целовал ее. Затем он склонялся еще ниже, касаясь лбом пола, и целовал край ее шелкового платья, ее туфельки, показывая свою верность и преданность.

— Ты мой самый верный рыцарь, Элван, — говорила она, ласково проводя босой ногой по его склонённому шлему с рогами, словно гладя ручного зверя. — Твоя верность заслуживает награды. Целуй ногу!

И вновь Элван приникал к ее стопе с тем же пылом и тем же самоуничижением, находя в этом акте покорности и свое падение, и свое возвышение.

— Верность — это лучшее качество рыцаря! — провозглашала Изабелла и отпускала Элвана с милостивой улыбкой.

И он верил в ее слова. В его изуродованной любви и искаженной чести это было единственной истиной, которая у него оставалась. Он был верен. А значит, его жизнь имела смысл. Даже если этим смыслом была охрана двери, за которой его сердце разбивалось снова и снова, а утром он целовал ногу той, что безжалостно его калечила.