Мартин был шляхтичем небогатым, но гордым. Его родовое гнездо — деревянная усадьба с колоннами, покосившимися от времени, — тонуло в вишневых садах где-то под Кельцами. И все в нем было гордостью, даже его беда — ревность, которая точила душу, как червь спелое яблоко. Он любил свою жену Ядвигу, дочь соседа-землемера, любовью жгучей, почти болезненной. Каждый ее взгляд, брошенный в сторону другого, каждый безобидный смех в общении с соседями на летних гуляньях были для него каплей яда.

Он мучил ее и себя бесконечными расспросами, которые начинались за ужином, при тусклом свете керосиновой лампы, отражавшейся в потемневшем от старости фамильном серебре: «О ком ты думала, глядя в окно? Кто этот взгляд у тебя вызвал?» Ядвига, девушка с тихим нравом и ясными, как вода в лесном озере, глазами, терпела, утешала, клялась в верности. Но чем искреннее были ее клятвы, тем сильнее разгорался в нем странный, извращенный огонь.

Однажды ночью, сидя с ней у камина, где потрескивали смолистые поленья, он схватил ее за руки — тонкие, изящные руки пианистки, — так, что побелели костяшки его пальцев.— Я должен знать, — прошептал он хрипло, и тень от его фигуры гигантской и трепещущей металась по стенам, заставленным книжными шкафами, — сильна ли моя любовь. Я... я хочу увидеть тебя в объятиях другого.

Ядвига отшатнулась, будто он плеснул ей в лицо кипятком.

— Ты сошел с ума, Мартин! Это грех и безумие!

— Нет! — воскликнул он. — Это единственный путь! Я хочу дойти до дна своей ревности, пронзить ее сердце, чтобы увидеть, что останется. Останется ли любовь? Или одна лишь черная желчь? Сделай это для меня. Прошу тебя.

В его глазах горела такая искренняя, почти детская мольба о жестоком эксперименте, что Ядвига онемела от ужаса. Она отказалась, конечно. Но Мартин возвращался к своей просьбе снова и снова, словно заклиная и ее, и себя.

Прошло несколько месяцев. Ядвига изменилась. Ее тихий смех за чаепитием с вишневым вареньем стал слышаться реже, а в глазах появилась тень, которую Мартин с болезненной радостью тут же заметил. Он не спрашивал, он уже знал. Его просьба, его безумная молитва была услышана.

Лекарь Збышек появлялся в их доме под благовидным предлогом — якобы для консультации по поводу старой хвори матери Мартина. Он был молод, пахнет не духами, а карболкой и свежими травами, привозил из Варшавы новые журналы и рассказывал городские сплетни. Его улыбка была легкой, а пальцы — длинными и ловкими, и когда он однажды поправил шаль на плечах Ядвиги, Мартин увидел, как по телу жены пробежала сдерживаемая дрожь.

И вот, тат случай, когда Мартин уехал в Варшаву. Он вернулся на день раньше, его пролетка подъехала бесшумно по дорожке посыпанной песком. В доме было тихо, но из-за двери спальни доносились приглушенные звуки. Сердце его не заколотилось, а, казалось, замерло, превратившись в комок льда. Он подкрался и заглянул в щель между дверью и косяком.

Спальня была залита мягким светом лампы под абажуром, отбрасывающим на стены танцующие тени. Ядвига стояла на коленях на перине, опершись локтями о дубовую спинку кровати. Ее распущенные волосы, цвета спелой ржи, скрывали лицо. За ней, плотно обняв ее за бедра, стоял Збышек. Его сюртук был брошен на стул, жилет расстегнут. Он был поглощен ею, его тело двигалось с настойчивой, животной силой. Ядвига извивалась, и ее стоны, которые Мартин никогда не слышал в их совместной жизни, были не криками страсти, а скорее глухими, задыхающимися рыданиями плоти, освобожденной от оков. Ее пальцы впились в резное дерево кровати, суставы побелели. Лекарь наклонился, губами коснулся ее обнаженного плеча, и она вздрогнула, издав новый, пронзительный стон. В этом было что-то одновременно постыдное и бесконечно живое, дикое проявление жизни, которую Мартин сам же и вытолкнул из душных рамок своей ревности.

Мартин осторожно, на цыпочках, отошел от двери. Не он вышел из дома и уехал. Ещё на день.

Мартин ждал бури в своей душе. Ждал, когда проснется зверь, когда черная ярость затмит разум и заставит его схватиться за пистолет, чтобы мстить. Он прислушивался к себе, замирая, ожидая острой боли, мук ревности.

Но боль не приходила. Вместо нее пришло странное, щемящее спокойствие. На следующий день он вернулся как положено в срок. А вечером, когда они сидели в горнице у камина, он посмотрел на Ядвигу — посмотрел пристально. Он увидел не объект своей болезненной страсти, а живую женщину, которую он замучил своими подозрениями и сам довёл до измены. И в его сердце не поднялась ревность. Поднялась волна такой нежности и такой благодарности, что он опустился перед ней на колени.

— Спасибо тебе, — тихо сказал он, глядя на ее руки, сложенные на коленях.

Ядвига испуганно смотрела на него, ожидая насмешки или гнева.

— За что? — прошептала она.

— Ты открыла мне глаза. Я просил тебя о жестокости, думая, что это испытание для меня. А ты подарила мне исцеление. Я смотрел в бездну своей ревности и увидел на дне не тьму, а свет. Твой свет. Я думал, что ревность — это доказательство любви. А оказалось, что любовь сильнее ревности. Сильнее всего. Прости меня...

Он склонился еще ниже. Его большая, сильная рука с невероятной бережностью обхватила ее щиколотку. Ядвига замерла. Он приподнял ее ногу. Стопа была узкой, с высоким подъемом, бледной и холодной. Он почувствовал под губами тонкую, почти фарфоровую кожу, легкую шероховатость от прохладного воскового пола. Его поцелуй был не страстным, а благоговейным, глубоким, как обет. Он прикоснулся губами сначала к подушечкам под пальцами, потом к нежной впадине свода стопы, ощущая ее легкий вздрагивание, и, наконец, к самой пятке. Это был поцелуй не мужчины к женщине, а пилигрима к святыне — полный смирения, обожания и бесконечной благодарности.

— Клянусь тебе, — голос Мартина был тверд и ясен, — я больше никогда не ревную тебя. Отныне мой удел — не мучить тебя подозрениями, а благодарить за каждый твой взгляд. Я буду целовать твои босые ноги и туфли, как целуют святыню, не требуя ничего взамен. Моя любовь наконец-то свободна.

Ядвига медленно протянула руку и коснулась его волос. В ее глазах стояли слезы — но это были слезы облегчения. Она не сказала ни слова. Ничего не объяснила и не стала просить прощения. В этом не было нужды. Эксперимент был окончен. И он, как ни странно, удался. Горькое лекарство, которое приготовил для него заезжий весёлый лекарь, подействовало. Любовь, пройдя через ад ревности, не сгорела, а закалилась, став тихой, прочной и бесконечно благодарной.

И Мартин сдержал свое слово. Это стало их новым, странным и священным ритуалом. Каждое утро, когда Ядвига, спускаясь с кровати, босыми ногами ступала на прохладный пол, он уже был рядом. Он не говорил ничего, просто опускался на колени и губами касался ее стопы. Иногда, когда она читала вечером у камина, он брал ее ногу на свои колени, согревал своими ладонями и снова целовал. Сначала Ядвига смущалась, отводила взгляд, но постепенно этот жест стал для нее таким же естественным, как утренний свет в окне. Это был не жест собственника и не поклонника, а жест хранителя. Он целовал следы ее шагов по дому, ее усталость, ее жизнь, которую он поклялся беречь от самого себя — от своего прежнего, темного «я». И Ядвига, чувствуя прикосновение его губ, понимала, что прощена без слов, и что эта странная, исцеляющая нежность крепче всех страстей на свете. А лекарь Збышек навсегда остался в прошлом, как горькое, но необходимое лекарство, которое, исполнив свою роль, больше не нужно ни больному, ни тому, кто его прописал.