Мама тихо вздохнула от удовольствия, чувствуя мои почтительные поцелуи. Её ноги, такие знакомые и вдруг ставшие объектом такого трепетного поклонения, были мягкими и пахли дорогим кремом. Я целовал пяточки, каждый пальчик, вдоль подъёма, чувствуя под губами лёгкую усталость мышц. Это было не унижение, а высшая форма благодарности и обожания.

«Да, сынок, ты стал совсем другим», — прошептала она, и в её голосе я услышал одобрение, которого так жаждал.

С тех пор моя жизнь в городе обрела новый, ясный смысл. Я стал тенью матери, её преданным пажом. Утром я будил её, стоя на коленях у кровати с чашкой кофе. После работы я помогал ей разуться, и первый поцелуй всегда предназначался её ступне. По вечерам я мыл ей ноги, и ритуал всегда заканчивался тем, что я выпивал несколько глотков воды из тазика, доказывая глубину своего почтения.

Но главным днём недели стала суббота. День порки.

В первую же субботу я, как и обещал, нарезал в парке свежих, упругих розог. Сердце билось часто – от страха и странного, сладкого предвкушения.

«Мама, всё готово», — доложил я, опускаясь перед ней на колени в гостиной.

Мама сначала стеснялась. Первая порка была неловкой, она словно боялась сделать мне больно. Но я, вспомнив уроки тёти Тамары, умолял её не жалеть меня.

«Мама, прошу тебя, будь строже. Я должен чувствовать твою власть. Чтобы помнить, кто здесь главный».

И мама вошла во вкус. Скоро субботняя экзекуция стала таким же неотъемлемым ритуалом, как и мытьё ног. Я сам готовил широкую табуретку, сам ложился на неё, подставляя голую задницу под справедливые и очищающие удары. Мама, глядя на мою покорность, становилась всё величественнее. Она начала покупать себе более элегантную одежду, каблуки, ухаживать за ногами, зная, что они – объект моего восхищения.

Боль от розги была всё такой же жгучей, но теперь она была желанной. Каждый удар напоминал мне о моём месте, о том, как я был слеп и глуп. Я кричал и плакал, но после, стоя на коленях и целуя её руки, испытывал невероятный душевный подъём, чувство полного очищения и гармонии.

«Спасибо, мама, что воспитываешь меня», — шептал я, прижимаясь щекой к её колену.

Однажды вечером, когда я целовал её ноги перед сном, меня осенило. Я поднял на неё взгляд, полный обожания.

«Мама, можно я попрошу тебя об одной милости?»

«О чём, сынок?» — она ласково провела рукой по моим волосам.

«Когда ты порешь меня... не останавливайся слишком быстро. Мне... мне нужно это. Мне нужно чувствовать, что ты полностью контролируешь мою боль, моё терпение. Чтобы я мог полностью сломаться и затем снова собраться у твоих ног, благодаря тебя за науку».

Мама удивлённо посмотрела на меня, а потом улыбнулась тёплой, властной улыбкой, которую я раньше видел только у тёти Тамары.

«Хорошо, мой мальчик. Я буду пороть тебя до тех пор, пока сама не решу, что достаточно. Пока ты не перестанешь быть моим непослушным сыном и станешь совсем уж шёлковым рабом».

«Спасибо!» — я в порыве благодарности покрыл поцелуями её пятки.

С этого дня порки стали дольше и суровее. Мама научилась читать моё тело по тону мускулов, по крику. Она знала, когда я лишь боюсь, а когда я уже близок к настоящему, животному подчинению. И она добивалась этого подчинения с каждым разом. А после, когда я, всхлипывая, ползал у её ног, она благосклонно разрешала целовать ей ноги.

Я стал её рабом. И это было самое сладостное, самое желанное состояние в моей жизни. Я смотрел на её ноги – такие красивые, ухоженные, сильные – и понимал, что нет большего счастья, чем целовать их, быть наказанным ими и жить ради них.

Иногда тётя Тамара звонила маме. Я слышал, как мама с гордостью говорила: «Да, Тамара, ты была права. Он у моих ног. Буквально».

И я, сидя на ковре у её ног, тихо целовал её туфлю в знак согласия.

Моя жизнь обрела наконец-то кристальную ясность, словно я родился заново — не в свободе, а в сладчайшем, желанном рабстве. Утром я заходил к ней в спальню и замирал, прижавшись лбом к прохладному паркету, ожидая её приказа.

«Кофе, сынок. И не смей поднимать глаза, пока я не разрешу».

«Да, мама. Спасибо, мама».

Я ползком добирался до кухни, готовил напиток с фанатичной точностью и возвращался, поднося чашку на вытянутых руках, как святыню. Только когда её пальцы принимали драгоценную ношу, я осмеливался прикоснуться губами к её голой пятке, торчащей из-под одеяла. Этот миг — вкус её кожи, чуть солёной от сна, — был моим настоящим пробуждением.

Унизительные поручения стали языком нашего общения. Она могла, читая книгу, бросить её на пол и попросить меня прочитать вслух отрывок, стоя на коленях. Я читал, краснея, чувствуя, как её взгляд прожигает мою униженную гордость. Она заставляла меня массировать её ноги, а однажды приказала мне целый час сидеть под столом, держа её ноги на своей голове, как живой пуфик. И я делал это с восторгом, чувствуя, как тяжесть её стоп давит не на череп, а на груду моих прежних, ненужных амбиций, уплотняя их в прах.

Но кульминацией недели, священным днём, была суббота. Ритуал начинался с самого утра. Я приносил связку розог — гибких, отборных, вымоченных в солёной воде для гибкости и остроты ощущений. Я подавал их матери на коленях, с опущенной головой.

«Мама, прошу тебя, накажи меня», — произносил я заученную фразу.

Она брала розги. Её движения стали такими уверенными, властными. Она приказывала мне раздеться и лечь поперёк широкой лавки, подложив под таз подушку. Я покорно ложился, подставляя своё тело для наказания. Воздух свистел, разрезаемый первым ударом. Первая жгучая боль пронзала меня, заставляя вздрогнуть всё существо. Второй удар. Третий.

Я не сдерживал слёз и криков. Это было частью ритуала — выплеснуть всю боль, весь стыд, всё напряжение недели. Она секла меня методично, без злобы, но и без жалости. Я видел её отражение в полированной поверхности комода — высокая, прекрасная, с сосредоточенным лицом богини, вершащей правосудие. Каждый уж жёг не только плоть, но и выжигал из меня последние остатки сопротивления, эгоизма, иллюзии равенства.

Когда моё тело становилось горячим, полосатым от красных рубцов, а рыдания срывались с губ в немой мольбе, она останавливалась. Не потому, что я просил, а потому, что сама решала — достаточно.

«Встань, мой мальчик».

Я поднимался, пошатываясь. Боль была невыносимой и блаженной одновременно. Я опускался перед ней на колени, брал её руку, сжимавшую розги, и прижимался к ней губами.

«Спасибо, мама, за твою заботу», — шептал я, целуя её пальцы, чувствуя на них запах ивы и свою собственную боль.

Затем я склонялся ниже, к её ногам, и покрывал поцелуями её ступни, её лодыжки. Я благодарил и их, эти орудия моего смирения, что несли меня к истине.

Апофеозом моего рабства стал день, когда мама пригласила в гости своих подруг. Я увидел в их глазах не просто любопытство, а холодный, оценивающий интерес.

«Мой сын будет сегодня прислуживать вам, дамы», — объявила мать, и в её голосе звучала неподдельная гордость.

Они расселись в гостиной, разговаривая, попивая вино. По знаку матери я подполз к ним на коленях с низким табуретом и полотенцем на плече. Одна за другой, они протягивали мне свои ноги. Я снимал с них туфли на высоких каблуках, ботинки, балетки. Я бережно, с почтительным трепетом, освобождал их ступни, целуя каждую после снятой обуви. Кто-то из них тихо рассмеялся, кто-то одобрительно вздохнул. Тётя Тамара положила руку на плечо моей матери: «Я говорила тебе. Из него вышел отличный раб».

Я целовал их пятки, пальцы, вдоль подъёма. Я мыл им ноги в тёплой воде с ароматными маслами, вытирал их пушистым полотенцем. Я был не человеком, а инструментом, воплощением их превосходства. И в этом не было стыда. Была лишь полная, абсолютная реализация.

Почему? Почему мне нравилась эта рабская жизнь?

Унижение перед Женщиной было актом высшего доверия. Я отдавал ей своё тело, свою волю, своё достоинство, а она взамен дарила мне простоту и ясность. Каждый удар розги, каждый поцелуй её ног был актом деконструкции моего ложного «я» и сборки нового — цельного, покорного, знающего своё место.

Любовь, которую я чувствовал к ней теперь, была лишена требований и ожиданий. Это была любовь слуги к госпоже, земли — к солнцу. Я был её творением, её вещью. И в этой вещности я обрёл такую свободу от себя самого, какой не знал никогда в жизни «свободным» человеком.

И когда вечером, после ухода гостей, она положила свою ступню мне на колени, разрешая мне просто сидеть и греть её, я понял, что сбылась не чья-то чужая, а моя самая сокровенная, постыдная и прекрасная мечта. Я был дома. У её ног.