Лето 1897 года в Мазовецком воеводстве стояло на редкость душное и знойное. Для молодого шляхтича Яна Бабинича оно началось с цветения лип, а закончилось ледяным пеплом в сердце. Всё его существо было занято образом пани Ядвиги, их прекрасной соседки, вдовы с глазами цвета грозового неба и улыбкой, от которой кружилась голова. Её муж, старый воин, скончался два года назад, оставив ей в наследство не только имение, но и томную свободу.

Ян жил этими редкими встречами в костеле, украдкой брошенными взглядами через изгородь, одним танцем на прошлогоднем балу. Он писал ей стихи, которые так и не решался передать, и видел в ней неземное создание, сошедшее с полотна романтического художника.

Но однажды вечером идиллия рассыпалась в прах. Возвращаясь с прогулки, Ян замер у калитки её усадьбы. Из распахнутых окон гостиной доносился смех — низкий, мужской, уверенный. Вслед за ним в оконном проеме возник силуэт Ядвиги, а следом — другой мужчина, который с фамильярной нежностью поправил прядь волос на её плече. Потом был ещё один визит, и ещё. Ян понял: он не единственный, чье сердце бьется чаще в её присутствии. Он был просто одним из многих.

Для Яна, воспитанного в строгих понятиях шляхетской чести, где женщина была либо мадонной, либо грешницей, это стало крушением всего мироздания. Он не ел, не спал, ночи напролет проводил под сенью старого дуба, что рос напротив её дома, глядя на освещенные окна и слушая доносящиеся оттуда звуки чужих голосов, чужих смехов. Он не ревновал со злостью, он страдал с покорностью раба. Его любовь была столь абсолютной, что не оставляла места для гнева, лишь для бесконечной боли.

Однажды ночью, когда холодный осенний дождь сек ему лицо, смешиваясь со слезами, он в очередной раз стоял, прислонившись к мокрому стволу. Дверь в доме Ядвиги отворилась, выпуская очередного гостя. И прежде, чем она захлопнулась, в проеме возникла её тень.

— Ян? Это вы? — её голос прозвучал удивительно мягко. — Войдите. Вы промокнете до костей.

Он, не помня себя, переступил порог. Тепло камина и запах воска и духов ударили ему в голову. Он увидел её в простом домашнем платье, без сложных причесок и бальных туалетов, и она показалась ему еще прекраснее. Словно во сне, он опустился на колени на узорчатый ковер. Не в силах поднять на нее глаза, он склонился и, подобно пилигриму, прикасающемуся к святыне, прикоснулся губами к её туфельке из тонкой кожи. Это был жест не страсти, а обожания, полного самоуничижения.

Ядвига не отстранилась. Она смотрела на него с холодным, почти научным интересом.

— Встаньте, пан Ян. Что вы хотите? — спросила она тихо.

Он поднял на нее взгляд, полный отчаянной мольбы.

— Всё, — прошептал он хрипло. — И ничего. Только позвольте быть рядом. Я... я прошу вашей руки, пани Ядвига. Я знаю, что недостоин, но моя жизнь без вас не имеет смысла.

В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь треском поленьев в камине. Ядвига медленно покачала головой, но не с отказом, а с сожалением.

— Вы добрый человек, Ян. И вы любите меня так, как я, пожалуй, не заслуживаю. Я выйду за вас замуж. Но с одним условием. Вы должны знать правду и принять её. Я не буду верной женой. Моя свобода — это часть меня. Другие мужчины будут приходить в этот дом, как приходили до вас. Если вы согласны на это..., то я — ваша.

Он, не колеблясь ни секунды. Для него условие было не уступкой, а даром. Она соглашалась быть его женой, пусть и наполовину. Это было больше, чем он смел надеяться.

— Я согласен, — выдохнул он. — Лишь бы быть с вами. Позвольте мне поцеловать ваши ноги сто раз по количеству лет, которых я вам желаю.

Ядвига улыбнулась этой шутке и позволила. Она откинулась на спинку стула, протянув ногу.

И началось его первое богослужение. Первый поцелуй был почти невесомым, прикосновением замерзших губ к влажной от дождя коже у щиколотки. Он чувствовал под губами тонкую, почти хрупкую кость и биение крови в жилах. Второй поцелуй — чуть ниже, на подъеме, где кожа была натянута туже. Он вдыхал её запах — дождь, духи с ноткой фиалки и что-то неуловимо земное, животное. С каждым новым прикосновением он не целовал, а словно читал молитву, запечатлевая в памяти каждую черточку, каждую едва заметную родинку, изгиб сухожилия.

На двадцатом поцелуе он разувал её. Тонкий ремешок туфельки развязался с тихим шелестом. Он с благоговением освободил её ступню — удивительно маленькую, высокую, с длинными, изящными пальцами. Он целовал каждый палец в отдельности, чувствуя под губой твердость суставов, затем мягкую подушечку под ними. Он целовал пятку, где кожа была грубее, и нежный свод стопы, который, казалось, был создан специально для того, чтобы в него укладывались его губы.

Пятьдесят. Семьдесят. Его колени ныли от жесткого паркета, спина затекла, но он не останавливался. Это был его путь, и он шел по нему с восторгом мученика. Он целовал её ноги так, словно пытался вложить в каждый поцелуй всю свою душу, всю свою боль, всю свою слепую преданность. Он был рабом, целующим ноги своей повелительницы, и в этом рабстве для него заключалась высшая свобода.

Ядвига сначала смотрела с любопытством, потом с легкой скукой, перелистывая свободной рукой страницы книги. Но по мере того, как поцелуи приближались к сотне, её лицо стало задумчивым. В её глазах, обычно таких ясных и холодных, мелькнула тень чего-то похожего на жалость или, может быть, удивление перед этой бездонной, абсурдной преданностью.

Сотый поцелуй он запечатлел на самой нежной части, чуть выше пятки, и замер, прижавшись лицом к её стопе, как к последнему прибежищу.

Они обвенчались тихо, без пышного торжества. И началась их совместная жизнь, странная и необъяснимая для окружающих. Ян был образцовым мужем: заботливым, внимательным, оберегающим её покой. А Ядвига вела свою прежнюю жизнь.

И каждый вечер, перед тем как удалиться в свою спальню (их спальни были разными), он приходил к ней. Он становился на колени и целовал её руку, а затем, с тем же благоговейным трепетом, что и в первую их встречу, склонялся к её ногам. Это был его ритуал, его способ подтвердить свой выбор.

Но были и другие вечера. Когда в прихожей висела чужая шляпа, а из-за дверей её спальни доносились приглушенные звуки — сдержанный смех, скрип кровати, шепот. Тогда Ян не шел к себе в кабинет. Он на цыпочках пробирался в смежную гостиную и вставал на колени у самой двери, прижавшись к дереву горячим лбом.

И в этот момент он думал о ней. Но мысли его были не о ярости или унижении. Нет. Он представлял её в сиянии страсти, ту, которую он никогда не смел бы коснуться. Он видел, как её строгое, прекрасное лицо искажается томлением, как губы, которые он целовал лишь раз и мимоходом на свадьбе, приоткрываются для жарких, чужих поцелуев. Он слышал её прерывистое дыхание, которое было ему знакомо лишь по редким танцам, а теперь оно принадлежало другому. Он думал о её теле, скрытом под шелками и кружевами, о том, как оно изгибается в объятиях незнакомого мужчины, отвечая на ласки, которых он, Ян, никогда не дерзнул бы предложить. Он представлял её счастливой, утомлённой, живой — такой, какой она никогда не была с ним, смиренным слугой у её ног.

И в этих мучительных, подробных фантазиях была своя, извращенная радость. Он отдавал ей не только свою верность, но и свою ревность, свою боль. Он принимал её целиком, даже ту её часть, что принадлежала другим. Он мысленно благословлял её на эти измены, ибо они были частью её сути, и, принимая их, он становился к ней еще ближе. Он стоял на коленях, слушая звуки её наслаждения, и его сердце разрывалось от боли, но в этой боли он вновь и вновь обретает подтверждение своей любви — всепоглощающей, жертвенной, абсурдной.

Соседи шептались, называя его бесхребетным глупцом, а её — бессердечной грешницей. Но Ян был по-своему счастлив. Его счастье было не в обладании, а в самой возможности любить. Он любил её так сильно, что её измены становились для него лишь частью её природы, как ветреность весеннего ветра или изменчивость луны. Он не владел ею, он служил ей. И в этом служении, в этой безграничной, жертвенной любви, он обрел свой странный, изломанный, но подлинный покой. Он целовал её ноги и был счастлив, потому что очень сильно её любил. А больше ему ничего и не было нужно.