Мария считала, что Варшава — город, который создан специально для неё. Она была красива, умна, из хорошей семьи, обеспечена, но ее сердце оставалось пустующим особняком, в который никто не мог найти ключ. Свидания напоминали дегустацию безвкусных блюд: один был слишком скучен, другой — чересчур самоуверен, третий — просто не от мира сего. Ни одна искра не вспыхивала.

Варшава конца тридцатых жила на вулкане, притворяясь, что не чувствует его жара. Это был город контрастов: под звуки танго из кабаре «Адрия» и джаза из «Земянской» по улицам маршировали патрули ПВО, а в газетах рядом с репортажами о скачках и светских раутах пестрели заголовки о «данцигском кризисе». Элегантные мужчины в котелках и безупречно сидящих пальто-регланах вели под руку женщин, чьи силуэты, затянутые в шелк и крепдешин, казались воплощением самой жизни. Пахло кофе с цикорием, духами «Шанель №5», пылью Саксонского сада и тревогой, которую тщетно пытались заглушить ароматом свежих булок из кондитерской Бликле.

Среди этих мужчин был и поручик Людвиг. Он ухаживал за Марией пылко, с военной прямотой, и однажды, после бального вечера в офицерском казино, она позволила ему провести ночь в своей квартире на улице Хожей. Утром, закуривая папиросу «Экспорт», он смотрел в окно на просыпающийся город и сказал резко, почти грубо:

— Всё это скоро кончится, Мария. Немцы наглеют с каждым днем. Будет война. Через месяц, два, к осени.

Он говорил о Гданьске, о «коридоре», о фюрере. Мария, закутанная в шелковый пеньюар, слушала его, глядя на свои прекрасные ноги, и думала, что у войны — запах пота и пороха, а у Людвига — дорогого одеколона и табака. Она не верила ему. Война была чем-то абстрактным, газетной шумихой, она не имела власти над её миром, над ароматом её духов, над планировкой её новой квартиры. Она вежливо кивнула и попросила его уйти.

Все изменилось в тот день, когда она встретила Яна. Это было в банке, где она снимала проценты по вкладу, оставленному отцом на её имя. На эту ренту она и жила вполне безбедно. Ян открывал счёт, был молодым архитектором, получившим свои первые большие заказы на проектирование вилл богатых варшавян. Он был спокойным, с внимательными серыми глазами, в которых читался острый ум. Они познакомились в банке. Он пригласил её в кафе. Он не сыпал комплиментами, не пытался произвести впечатление. Он просто был собой — и в этом была его неотразимость. Мария поняла, что стандартные подходы здесь не сработают. Нужен был ход конем, нечто, что запомнится навсегда и обнажит истинную, чувственную натуру, скрытую за ее строгим платьем.

После недели легкого флирта и встреч в кафе она набралась смелости.

— Ян, мне нужен твой совет, — сказала она ему в пятницу вечером, после ужина в кафе, надевая поданное им пальто. — Я собираюсь купить новые туфли, но совершенно не доверяю своему вкусу. Ты человек с чувством стиля. Не составишь мне компанию завтра в субботу?

Ян, немного удивленный, но польщенный, согласился.

Магазин обуви был храмом изящества: запах кожи, мягкий свет, зеркала в позолоченных рамах. Мария выбрала несколько пар элегантных лодочек и устроилась на бархатном пуфике.

— Ян, — кокетливо сказала она, протягивая ему первую пару, — поможешь примерить? Так удобнее.

Мужчина опустился на одно колено перед ней. Его пальцы, привыкшие к чертежам и точным линиям, осторожно коснулись ее щиколотки, чтобы помочь надеть туфельку. И в этот момент он замер. Он увидел не просто ногу, а изящную линию, маленькую, почти скульптурную ступню в шелковом чулке. Ножку, которой позавидовала бы любая балерина.

Мария почувствовала его замирание и увидела, как изменился взгляд его серых глаз — в них появилось восхищение, смешанное с легким смятением. Это был ее звездный час.

— Они красивые, не правда ли? — тихо прошептала она, наклоняясь к нему так близко, что он почувствовал аромат ее духов.

— Очень, — голос Яна дрогнул.

— А знаешь, в старину рыцари целовали ногу своей дамы в знак преклонения, — продолжила Мария, глядя ему прямо в глаза. — И я думаю, настоящий поцелуй должен быть знаком обожания красоты. Поцелуй мою ногу, Ян.

Предложение повисло в воздухе, дерзкое и волнующее. Шокированный, с пылающими щеками, Ян на секунду отстранился. Но он не видел в ее глазах насмешки — лишь вызов и тайну. И он поддался очарованию этого момента. Склонив голову, он легонько, почти благоговейно, прикоснулся губами к ее подъему, чуть выше ремешка туфельки.

Это был не просто поцелуй. Это было посвящение. Электрический разряд прошел от его губ к ее сердцу, а от него — к его собственному. В этом странном, средневековом жесте, он увидел не расчет, а невероятное доверие, смелость и страсть, скрытую за внешней сдержанностью Марии. Он поднял на нее глаза и понял, что пропал.

— Мария, — сказал он, все еще стоя на коленях и не отпуская ее руку. — Я не хочу больше помогать тебе выбирать туфли. Я хочу быть тем, кто будет разувать тебя вечером и целовать твои ноги каждый раз, когда ты возвращаешься домой. Выйди за меня замуж.

Искренность в его голосе была оглушительной. И что самое удивительное — в этот момент Мария, чей план сработал идеально, забыла о своем расчете. Она увидела в его глазах не просто влюбленность, а ту самую преданность, которую искала все эти годы.

Она улыбнулась, настоящей, счастливой улыбкой.

— Да.

А новые туфельки, те самые, что стали причиной их странного свидания стали самыми любимыми для Марии. Разумеется, в магазине за них заплатил Ян.

С того дня в магазине началось их прекрасное, долгое, знойное лето 1939 года. Ян сдержал слово, данное на бархатном пуфике. Он стал её рабом, её верным рыцарем, для которого её красота была религией. Каждый вечер, когда Мария возвращалась домой, уставшая от городского зноя, случалось, что и со свидания с очередным воздыхателем в кафе (она себе это позволяла), он ждал её. Ритуал был неизменен. Он усаживал её в кресло, бережно снимал туфли — будь то элегантные лодочки или летние сандалии — и, опускаясь на колени, принимался целовать её ступни.

Сначала это были легкие, почти воздушные прикосновения губами к подъему, к косточке щиколотки. Затем он погружался в таинство глубже, целуя нежную кожу пятки, каждый пальчик, впадинку у свода стопы. Он словно читал по ним карту её дня: усталость от мостовой, прохладу паркетного пола, тепло её тела. Мария закрывала глаза, откидывала голову на спинку кресла и растворялась в этом странном, экзотическом обожании. Она думала о том, что сегодня позволила поцеловать свою руку Мареку, восторженному влюблённому в неё студенту консерватории, но свои ноги она даёт целовать только ему, только своему любимому рабу Яну...

За окном, в густеющих сумерках, Варшава продолжала жить своей тревожной жизнью — доносились гудки автомобилей, отдаленные крики газетчиков, продающих экстренные выпуски, но здесь, в её гостиной, царил лишь тихий шепот его губ и стук её сердца.

Это лето было похоже на прекрасную, но обреченную арию. Воздух становился все более густым и тяжелым, в нём пахло грозой. По улицам маршировало всё больше солдат, а в разговорах в кондитерской всё чаще проскальзывало слово «мобилизация». Но Мария не желала этого слышать. Она была пьяна своей властью, своей любовью, этим ежевечерним поклонением. Когда Ян, прижавшись лицом к её колену, шептал: «Я боюсь, Мария. Я боюсь, что это лето кончится», — она проводила пальцами по его волосам и отвечала: «Глупости. Ничто не может нас разлучить».

Последний раз он поцеловал её ноги в последний день августа. Воздух был наэлектризован до предела, как перед ударом молнии. На следующее утро, первого сентября, их разбудил нарастающий гул самолетов и первые, далекие взрывы. Красивая, изящная жизнь Варшавы, её танго, её туфельки и её долгое, сладкое лето — всё это в одно мгновение обратилось в пыль. Но в памяти Марии навсегда осталось тепло его губ на её коже — последнее прикосновение того мира, который они потеряли.